бездомные щенки.
Вечер в "Свободе" был в самом разгаре. Гости хлопали в ладоши и
требовали, чтобы Бергов сказал тост. Бергов поднялся и в установившейся
тишине проникновенным голосом сказал:
- Испытание, выпавшее на наш город, мы одолели. Наше общество
оказалось мудрее, чем мы думали. Никакого насилия, никаких репрессий, ни
единого нарушения права личности. Наш идеал, идеал свободы и демократии,
выдержал проверку на прочность. За это и выпьем!
Гости выпили, поднялись, и дамы, направляясь к лестнице, наперебой
говорили о том, что самый замечательный человек в городе, конечно, Бергов.
Другого такого нет и не может быть.
Полуэктов пошел вместе со всеми, но Бергов его задержал и отвел в
сторонку.
- Сегодня ты совершаешь этот обход в последний раз. Больше тебе не
нужно там быть, ты поднимаешься выше. А завтра узнаешь нечто другое, там,
внизу. - И Бергов пальцем указал себе под ноги.
Полуэктов, стараясь не выдать радости, наклонил голову. Что ж, все
свершилось и свершилось так, как ему хотелось. Он догнал гостей, уже
спустившихся с лестницы, вошел вместе с ними под своды коридора, и черный
ковер с длинным ворсом заглушил звук шагов.
В круглой комнате, на круглой эстраде, стоял балалаечник. Когда гости
рассредоточились у стены и замерли, он вскинул голову, тряхнул белой
гривой густых волос и наклонился набок, безвольно бросив правую руку.
Набухли и выперли крутые жилы.
Играть балалаечник не начинал. Его диковатый взгляд, упертый в
потолок, не двигался. Гости стали нервно переглядываться, а балалаечник
все стоял, будто окаменевший. По спине Полуэктова брызнули холодные
мурашки. В безмолвии и неподвижности человека, стоящего на эстраде,
чудился непонятный, пугающий знак, пугающий особенно сейчас, когда
наступил счастливый исход тревожных событий. "Ну давай, не тяни!" -
мысленно поторопил он балалаечника, потому что безмолвие становилось
невыносимым. И тот, будто услышав его, шевельнулся. Выпрямился, встряхнул
правую руку и поднял инструмент, крепко обжимая сильными пальцами тонкий
гриф. Ударил он по струнам с такой силой и напором, что люди впечатались в
стену, невидимая сила, идущая с эстрады, придавила их, не давая вздохнуть.
Напев клокотал, бил в потолок, грозя разметать бетонные плиты, но плиты
были прочны, и ни один звук не проник через них. Балалаечник закусил губу,
зажмурился от напряжения, в кровь расхлестал пальцы, и все-таки напев на
волю не вырвался: бился у потолка, слабея, теряя напор, и падал на пол.
На полном взлете балалаечник оборвал игру. Переломил балалайку,
бросил ее себе под ноги и растоптал до мелких щепок.
- Я не вырвался, но они ушли! Ушли! - закричал он, вскидывая над
головой руки и потрясая сжатыми кулаками. Хохотал, по лицу текли слезы. -
Ушли-и! Вашей власти нет полной! Ушли-и!
Сошел с эстрады и стал надвигаться на гостей, как гора. Они не
выдержали его страшного вида и крика - бросились врассыпную из круглого
зала. Полуэктов бежал и оглядывался - боялся, что балалаечник кинется
следом. Но тот сделал лишь несколько шагов, качнулся и пластом рухнул на
пол.
Навстречу уже бежал Бергов, его на ходу обгоняли санитары. Полуэктов
вернулся следом за ними в круглую комнату. Балалаечник бился головой,
выгибался огромным телом, и на губах у него пузырилась густая пена.
Санитары навалились на него, придавили к полу, и он затих.
- Пойдем, - Бергов тронул Полуэктова за локоть. - Пойдем. Это
последняя вспышка. Больше не будет.
"Последняя? - Полуэктов вздрогнул. - О ком же он кричал, что они
ушли? Охранник и проститутка? Их ведь до сих пор не нашли. Последняя?
Последняя ли?"
33
Вот и свершилось, о чем так истово мечталось.
Расступились-разбежались слепящие белизной березы и открыли выход на
высокий бугор, у подошвы которого вольно лежала деревня, принимая на себя
первое и поэтому самое сладкое тепло. Нежились под солнцем переулки,
по-хозяйски расчищенные от снега, столбики дыма поднимались над печными
трубами, вздрагивали и тянулись в небо. Орал, срывая голос от неумения,
молоденький и дурашливый петушишко. Вторя ему, посвистывала с ближней
ветки пичуга и ясно, почти по-человечески выговаривала: "Жив-жив...
жив-жив..."
Павел первым выбрался на бугор, глянул на деревню, разом принимая ее
в свои повлажневшие глаза, и тихо, облегченно вздохнул - все, добрели...
Сломал леденистую корку наста и полной пригоршней зачерпнул зернистого
снега. Утерся им, царапая кожу, и лицо от прилившей крови пыхнуло жаром.
Павел засмеялся, упал на спину и вольно раскинул руки. Глаза Соломеи
заслонили небо, придвинулись совсем близко, едва не вплотную, и он увидел
в ее неподвижных зрачках самого себя. Не нынешнего, а давнего - мальчика,
удивленно взиравшего на мир.
- Неужели мы добрались? - беззвучно, одними губами, спросила
Соломея. - Неужели сбудется?
- Сбудется!
Сгреб Соломею в охапку, притиснул к себе, и они покатились по
твердому насту вниз, под уклон. Шуршал снег, холодил голые ладони, и
по-ребячьи захватывало дух, когда виделось поочередно, мгновенно сменяясь:
небо, снег, изгородь огорода, макушка тополя и снова - небо и снег... Весь
мир крутился радужным колесом.
- Подожди, подожди, - с обессиленным смехом взмолилась Соломея. -
Подожди, я сказать хочу.
- Говори! - Павел вскочил, поднял ее на ноги и заботливо отряхнул от
снега. - Говори.
- А дом, дом - где?
- Во-о-н, видишь тополь? Правее, правее. Видишь? А рядом - крыша.
Наша с тобой крыша. Пошли.
Они спустились к крайнему огороду и взяли вправо, целясь к узкому
переулку, который выводил к дому. Над крышей дома вздымался разлапистый
тополь. Ствол и ветки чернели, резче подчеркивали синеву неба. Прочно,
надежно стоял дом, обещая всем своим видом такую же прочность и надежность
в жизни. Серые стены, обмытые дождями и обдутые ветром, притягивали,
манили к себе, и хотелось сорваться и бежать бегом.
Подошли к переулку, и Павел оперся о черное прясло.
- Постоим, - сказал он Соломее, - а то меня пересекло прямо. Я уж,
грешным делом, и не мечтал сюда...
Договорить Павел не успел.
Оглушительный вой сирены тяжелым колуном расколол тишину. Сирена выла
надсадно, без передыху, быстро набирая разгон. Звук ее ввинчивался в уши,
грозя продырявить барабанные перепонки. Округа враз потемнела и съежилась.
Павел крутнулся на месте, мгновенно оглядываясь, запоздало выругал себя
черным словом. Как же он, опытный волк, смог так разнежиться и прямиком
угодить в западню! Как мог позабыть, в каком мире живет!
По переулку бежали люди в белых халатах, на колпаках у них горели
красные крестики. Такие крестики, знал Павел, нашивали охранники Бергова.
Значит, и деревня принадлежит Бергову.
Слева, отсекая отход к лесу, тоже бежали санитары. Расстояние на
глазах сокращалось. "Обкладывают, в колечко жмут..." Чем быстрее неслись
санитары, тем дальше, в недосягаемость, уплывали дом, крыльцо и высокий
разлапистый тополь над крышей. Но Павел не желал, чтобы они для него
исчезли, не хотел в этой жизни оставаться без них. Пружиня на твердом
снегу ногами, взглядом сторожа санитаров, несущихся во всю прыть,
решился - ему надо пробиться к дому. Взойти на крыльцо, нащупать ладонью
смолевый сучок. Спастись и выжить сейчас, убежав из дома, - страшнее
смерти. Выжив, он никогда не избавится от жажды мстить, а Соломею, которая
будет мешать ему, он оттолкнет от себя, он не сможет тогда быть с ней.
Рывком развернул ее, крикнул в самое ухо:
- Уходи! В лес уходи!
Она хотела возразить, сказать, что не может оставить его одного, но
Павел подтолкнул ее, показывая пальцем на их же следы - уходи! Подтолкнул
так решительно, что Соломея пошла, побежала, оглядываясь назад. Она не
думала о своем спасении. Просто доверялась Павлу: и, подчиняясь ему,
думала, что там будет лучше, безопаснее для него.
Санитары, отсекавшие ей отход к лесу, бросились наперерез. Павел,
оставаясь на месте, выдернул из-за пояса пистолет. Как не хотел он сейчас
сжимать в ладони рубчатую рукоятку! Именно сейчас и именно здесь - на краю
деревни, под ярким солнцем. Но он ее все-таки сжал. Сирена выла. Выстрелов
санитары наверняка не услышали, но фонтанчики снега под ногами заставили
их остановиться.
Соломея скрылась в лесу.
Павлу стало спокойнее. Он даст ей время уйти, а сам... Про себя он
уже все решил.
Круто развернулся и чутким, звериным бегом двинулся санитарам в лоб.
Сходу продырявил им полы халатов. "А? - весело бормотал сквозь зубы. -
Как? Это вам не лишенцев гонять!" Убыстрял бег и боялся лишь одного, что
наст не выдержит и провалится. Но наст держал.
Врассыпную санитары бросились к деревне. Другие, выскочившие из
переулка, растерянно замешкались. Опережая их, Павел перемахнул прясло и
помчался по огороду. Санитары кинулись за ним следом, и он уводил их за
собой, как птица уводит от гнезда охотников.
Сирена надрывалась, не умолкая.
Павел проскочил огород, залетел в ограду ближнего пустого дома.
Следующий дом тоже оказался пустым, хотя ограда была расчищена от снега, а
на окнах висели пестренькие занавески. В деревне, охраняя ее, пустую, жили
одни санитары. Коренной народ давным-давно покинул свои дома и летучей
пылью осел в каменных городских коробках. Дорога сюда была заказана
прежним жителям, и они видели свою деревню только в тоскливых снах. Все
это Павел уразумел на бегу и лихорадочно подумал: "Хоть один, да
прорвусь..." Ему казалось, что сотни тоскующих глаз смотрят на него,
замерев в ожидании, - прорвется?
"Прорвусь!"
Как гончие собаки, ломились за ним санитары, он на бегу оглянулся, и
мелькнула шальная мысль - перестрелять их всех, до единого. Он бы смог, но
с ним что-то случилось за несколько дней, что-то перевернулось в его
существе и потому, стреляя, отпугивая санитаров, когда они наседали совсем
уж настырно, он боялся убить. Не хотел убивать. А те, видимо, выполняя
приказ, пытались его взять живьем.
Через ограды, через стайки, по снегу, в обход, Павел прорывался к
дому. Чистый воздух входил без задержек в молодые легкие, будоражил,
веселил ярую кровь, и она звонко стучала в висках. Приседали изгороди и
прясла, подставляя ему самые ловкие и удобные места, чтобы он перепрыгивал
без помех. Снег не проваливался и не цеплялся за ноги, а ворота сами
распахивались перед ним. Деревня помнила своего сына и пособляла ему чем
могла.
Совсем близко уже виделся тополь, его черные ветки, впечатанные в
синеву, калитка и ровная, расчищенная дорожка к ней. Павел рванулся к
последней изгороди, которая разделяла его теперь с калиткой, и тут же
отпрянул назад. Там, за калиткой, стояли в ограде санитары. Они все-таки
зажали колечко.
Он остановился, хватая раскрытым ртом воздух, словно ему ударили под
дых. Опустил пистолет и обернулся назад - погоня была уже совсем рядом.
Сейчас налетят, сомнут... Железная игла впорется в тело, впрыснет через
узенькое отверстие дьявольскую смесь в кровь, и он не то что не увидит, а
никогда и не вспомнит ни тополя, ни крыльца, ни дома. Он закричал, брызгая
слюной, заплакал, перекосив лицо в судороге, и через силу, как великую
тяжесть, поднял пистолет. После первого выстрела оружие вновь стало
легким. Сунув запасную обойму в зубы, не переставая кричать и мутно видя
сквозь слезы фигуры санитаров, Павел по-рысьи метался на сжатом
пространстве и стрелял, ничего не помня, до тех пор, пока не понял -
дорога к дому свободна. Тогда он сунул пистолет за пояс, перелез через
последнюю изгородь и, шатаясь, едва волоча ноги, подошел к калитке.
Откинув вздрагивающей рукой защелку, ступил в ограду. Перешагнул через
убитого санитара и шагнул уже дальше, но взгляд задержался, и Павел, не
веря самому себе, наклонился. "Не может быть! Не может такого быть!"
Но было именно так: убитый санитар, как две капли, походил на Павла.
Он кинулся к другим, переворачивал их, вглядывался в лица и снова, в
каждом новом лице, узнавал самого себя. "Я перебил таких же, как сам". У
него не осталось сил даже закричать.
На крыльце лежал снег, на верхней ступеньке - большая проталина, а в
ее середине светился смолевый сучок. Павел накрыл его ладонью и уловил
кожей едва ощутимое тепло. Вот и дома. Как он надеялся, что достигнув
крыльца, он всех простит, не будет держать ни на кого зла и сам попросит
прощения, что душа его, впервые за долгие годы, станет тихой и покойной, а
главное - чистой. Не сбылось. Последнее, самое заветное мечтание,
хрустнуло и преломилось, не оставив никакой надежды, открыв перед глазами
черную пустоту.
Маленький мальчик, безгрешный, как ангел, неслышно подступил к Павлу,
обдал его легким дыханием и погладил по щетинистой щеке пухлой ладошкой.
Отступил и стал удаляться, невесомо покачиваясь в воздухе, растворяясь в
солнечном свете.
"Погоди, побудь, дай я тебя разгляжу!"
Но мальчик удалялся, удалялся и исчез...
Совсем исчез...
"Вот и все. Будь жива, Соломея. Слышишь, будь жива, ты еще сможешь
жить. А я..."
Не убирая ладони с сучка, Павел сунул другую руку за пояс, ухватил
рубчатую рукоять пистолета, сдвинул тугой предохранитель, поймал
указательным пальцем послушный спуск. Тело дернулось, обмякло и тихо
сползло с крыльца на землю.
34
Вой сирены оборвался, как срезанный.
Соломея услышала под ногами хруп снега и споткнулась. Не удержалась,
упала на твердый наст. Дыхание от удара пересекло, и она поняла в короткий
миг онемения, что Павла на этом свете уже нет. Он ушел.
Таяли под голыми ладонями леденистые крупинки. Холод пробирался через
кожу и доставал до сердца. Оно билось чаще и больно стукало прямо в наст.
Соломея впала в короткое забытье, словно провалилась в неизвестную
глубину. Но дна не достала и вынырнула обратно. Очнулась и на ноги
поднялась совершенно другим человеком. Мир лежал вокруг тот же, он не
переменился, но виделся теперь совсем по-иному. Отныне не таил для нее
угрозы, отныне она в нем никого и ничего не боялась. Неведомая, раньше
незнаемая ей сила подтолкнула и повела по старым следам в деревню. По тем
самым, которые еще помнили тяжесть ног Павла. Вот здесь он пробил наст и
пригоршней черпал снег, а вот здесь лежал на спине и она наклонялась над
ним, тут они катились под уклон, крепко обнявшись, а здесь он поставил ее
на ноги и показал дом... Мелькнула перед глазами голубая коробочка,
глубоко вдавленная ребром в снег. Соломея подняла ее и открыла. На красном
бархате лежали два золотых кольца. "Подарок, Павел о нем говорил.
Выпала... Кольца обручальные... Обручение и венчание. Слова-то какие,
несбыточные". Золото под солнцем блестело, алая внутренность коробочки
светилась.
Дом Соломея узнала сразу. Вошла в распахнутую калитку, увидела
простреленных санитаров и сразу поняла, что случилось. Павел лежал на
красном, подтаявшем снегу. Руки - вразброс. Так падают обычно на отдых,
обессилев после долгой работы. Соломея опустилась перед ним на колени,
пригладила ему растрепанные волосы. Она не плакала, не рыдала, а только
вглядывалась в родное лицо, пытаясь его навсегда, до последней черточки,
запомнить. После подняла Павла на руки и понесла в дом, пятная себя
охолодавшей кровью. На крыльце невольно споткнулась, увидя широкую
проталину и посредине ее - смолевый сучок.
Похоронных обрядов Соломея не знала, но неслышный голос нашептывал ей
на ухо и вразумлял, что нужно делать. Натопила печку, нагрела воды, обмыла
покойного и обрядила его в белую рубаху, которая нашлась в доме. Перенесла
Павла в горницу и положила на лавку в переднем углу, под маленькую икону,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг