всю домашность продали за неуплату долгов местному активисту.
- А дальше? - поторопила его Соломея. - Дальше что?
- Дальше? Отец с матерью в лишенцах, сестры пошли по рукам, а меня
впихнули на завод, твердозаданцем.
По крыше шестиэтажки бухал ветер, шевелил шифер. Во все чердачные
щели дули сквозняки, и морозило даже под двумя матрасами. Павел перебрался
к Соломее и натянул, теперь уже на двоих, еще несколько матрасов.
Образовалось подобие узкой норы, воняющей старьем и пылью. Укрываясь от
холода, Павел с Соломеей залезли глубоко в нору и прижались, согревая себя
своими телами. От двух дыханий в норе стало теплее. В кольце сильных рук
Павла Соломее легко дышалось, и она еще уверенней, чем раньше, думала, что
человека можно спасти только добром. Чем тяжелее страдания, тем сильней
добро, если оно, конечно, выживет. И еще она не верила, что у Павла вместо
души головешка. Если бы все сгорело, он бы Соломею не спас.
Придвинулась к нему ближе, прижалась лбом к щеке, обметанной жесткой
щетиной. Отзываясь на ласку, он теснее замкнул руки и показался Соломее,
несмотря на всю свою силу, малым ребенком, который приник к матери и ищет
у нее защиты.
Они ничего не видели и не слышали, плыли-неслись в великом
пространстве, отыскивая по наитию ту жизнь, которая суждена им была от
рождения, но не сбылась. А была им суждена жизнь простая и светлая.
Ветер под крышей дурдома стих. Перестали стучать листы шифера, и
умерли сквозняки. Навалилось тепло, с земли сошел грязный снег, и деревья
стрельнули в синий воздух парными листьями, вылетевшими из пузатых почек.
Весна, пыхая бражным духом, пошла-поехала по округе, на глазах преображая
ее. Небо стало высоким, окоем откатился в немыслимую даль, и зеленая крыша
дома засияла под солнцем, как новенькая.
Чинно стоял возле дома народ, укрываясь в тени тополя, поглядывая на
дорогу, на сверток улицы, откуда должна была показаться машина с молодыми.
Носилась, сломя голову, горластая ребятня, и взрослые на них то и дело
строжились. Но вот долетел торжествующий крик: "Е-е-едут!", и сами
взрослые тоже зашумели, задвигались, норовя подойти поближе, чтобы
разглядеть молодых. Особенно - невесту. Как-никак, а не своя, не
деревенская, из города привезенная. Соломея вышла из машины, разом почуяла
на себе любопытные взгляды, зарумянилась от смущения и обрадовалась, когда
легкий ветерок закрыл ей лицо фатой. Павел взял ее под руку, свидетельница
поправила фату, и Соломея подняла глаза. Навстречу ей улыбались нарядные
бабы, мужики с папиросами, стоящие чуть в отдалении, одобрительно кивали,
а младшие сестренки Павла, похожие как две капли воды, таращили
восхищенные глазенки и уже любили Соломею без памяти на долгие годы
вперед.
Подошли молодые к крыльцу, увидели на верхней ступеньке сучок и
понимающе переглянулись - детское воспоминание Павла стало для них общим.
Мать, встречая молодых, держала полотенце с хлебом-солью, и руки у нее
подрагивали, а солонка покачивалась и грозила упасть. Но устояла. Отец,
наряженный в новый пиджак и голубую рубашку, тихонечко улыбался, щурил
глаза и переступал с ноги на ногу, не зная, куда девать себя и свои руки.
То он их за спину закладывал, то вытягивал по швам, то по привычке совал
ладони в брючные карманы и тут же сконфуженно выдергивал.
Отведали молодые хлеб-соль, поцеловались с родителями и - в избу, на
почетное место в переднем углу. Следом за ними - гости. Степенно и
молчаливо, до первой рюмки, расселись за длинным столом, разобрали
тарелки-вилки-ложки, выслушали добрые слова, благословляя молодых на
долгий путь, желая им добра да счастья и - покатилась с прискоком шумная
деревенская свадьба.
- Го-о-рько!
Вспыхивала Соломея, заливалась алой краской, несмело поднималась
из-за стола. Павел целовал ее, и губы у него были теплыми.
- Го-о-рько!
Две гармошки не давали гостям передыху, и широкие половицы в доме
прогибались от пляски, а от стен в горнице отскакивала побелка.
- Го-о-рько!
Не успела Соломея и глазом моргнуть, а ловкий малый добрался под
столом до переднего угла и сдернул с ноги туфель. Тут же гармошка
заиграла, молодых в круг зовут, а у невесты одна нога - босая. Малый в
другом конце из-под стола вылез, винегрет с ушей, с головы смахнул,
оскалился, как дурак на Пасху, и выкупа потребовал. Деваться некуда:
прозевал жених - раскошеливайся!
- Го-о-рько!
Набросали мусору по всей избе, заставили невесту пол подметать. Метет
Соломея, а под веник ей и вокруг, становясь на ребро и раскатываясь в
разные стороны, мелочь сыпется. Щедро кидают гости, пригоршнями - знай
наших! Мы еще не такое могем!
- Требую слова! Слова требую! - кричал какой-то пьяненький дедок и
стучал по стакану вилкой, устанавливая тишину. Но нет никакой возможности
установить ее, и дедок, перекинув поочередно ноги через скамейку, выбрался
из-за стола, доковылял до молодых и сказал:
- По добру живите, чтоб...
А что - чтоб, дед и сам не придумал, только всхлипнул, жалея, что
жизнь оказалась шибко скорой на ногу.
- Го-о-рько!
Наконец-то молодые остались вдвоем, в маленькой боковушке, где им
постелили. Весенняя ночь плотно прижала темноту к окнам, укрыла двоих от
всех остальных людей и благословила.
- А-а-х, горько, Паша...
29
- В деревню! Слышишь?! В деревню! Уйдем в деревню!
Павел раскидал матрасы и вскочил на ноги. Даже в темноте у него
блестели глаза. Приплясывал, размахивая руками. Схватил Соломею, поднял ее
и, подбрасывая, тетешкая, словно ребенка, выкрикивал без умолку:
- В деревню! В деревню! Как я раньше-то не допер!
- В какую деревню? Объясни!
- Мою, в нашу деревню! В деревню уйдем!
Он плюхнулся на матрасы, усадил Соломею себе на колени и засмеялся.
Впервые за все время, сколько его Соломея знала. Смех звучал так радостно,
заразительно, что она и сама не удержалась, отозвалась заливисто, толком
не понимая, по какой причине ей так хорошо хохочется. Они забыли об
осторожности, забыли, что находятся на чердаке дурдома, что в любую минуту
их могут накрыть, и они навсегда исчезнут. Смеялись. До слез.
- Я уснул уже! Понимаешь... Уснул и дом свой вижу, крыльцо, крышу. Мы
с тобой в деревню уйдем, документ есть, деньги у меня есть. Купим наш дом
и будем жить. Меня не узнают, я же парнишкой уехал. Бороду отращу. А тебя
вообще не знают. И будем жить! Жи-и-ть будем! И пропади все пропадом!
Соломея сразу поверила, что они доберутся до деревни и устроятся в
ней. Ожила, ощутила в себе новые силы, как уставший путник, увидевший в
непроглядной темени теплый огонек жилья. Уже видела дом, зеленую крышу и
высокий тополь над ней. Но этого показалось мало, и она стала спрашивать
Павла: "А что там еще есть в доме? А вокруг дома?" Павел рассказывал о
доме и об усадьбе. Начинал с ограды. Летом она зарастает травой, и
пересекают ее две узких тропинки, одна - от крыльца к калитке, другая - к
колодцу. За колодцем - садик с малиной, смородиной и тремя высокими
кустами рябины. Ягоду с рябиновых кустов полностью никогда не обирали,
оставляли в зиму, на прокорм птицам. И сколько же было радости, когда в
солнечный день, оживляя белое безмолвие, на ветках горели гроздья рябины,
рядом с ними горели алыми грудками снегири, а внизу, на нетронутом снегу,
горели упавшие ягоды.
На задах дома, полого спускаясь к речке, лежал огород. Ближе к
колодцу вскапывали грядки, за ними садили картошку, а в самом низу
огорода, на сыром месте, росла капуста. Кочаны к осени вызревали большие,
тугие, как каменные валуны.
- А цветы есть? - спрашивала Соломея.
- Цветы? Да нет, специально не садили...
- Я цветы посажу под окнами. Чтобы летом окно открыл - и цветы.
Хорошо?
Он радостно разрешал ей все, что угодно.
Наверное, они долго бы еще говорили и планировали будущую жизнь, если
бы не донесся снизу, как напоминание о жизни реальной, машинный гул,
нарушивший тишину чердака. Он подкатывал ближе, становился громче и,
подкатив к самой шестиэтажке, оглушив ее от подвалов до крыши, постепенно
затих. Лязгнули железные двери, послышалось шарканье многих ног, и
донеслись зычные голоса. Звучали они отрывисто, резко и смахивали на
железное лязганье, будто все еще продолжали хлопать автомобильные двери.
Павел поднялся с матраса, подошел к окошку. Внизу, у въезда в дурдом,
толпились люди, привезенные в зеленых фургонах. Санитары подавали им
команды и приказывали построиться в шеренги по шесть человек.
- Павел, что там?
- Пополнение привезли. Слышишь, как торопятся бедолаг запихнуть?
Бегом, бегом... А выхода отсюда нет, их даже не хоронят, в анатомку
отвозят, врачам на практику. А там - мол-и-сь...
Замолчал, прислушиваясь к голосам, доносящимся снизу. Они скоро
стихли. Лязгнули двери, машинный гул набрал обороты и неторопко пополз,
удаляясь в ту сторону, откуда накатил. Павел отвернулся от окна, хотел уже
вернуться на свое место, но тут подскочил к въезду, подвывая мотором,
юркий микроавтобус, и санитары, ловко распахнув двери, вытащили за руки-за
ноги рослого, бородатого человека. Положили его на асфальт и закурили,
видно, дожидаясь, когда им подадут каталку.
"Странно, а почему его привезли отдельно?" - Павел вгляделся в
человека, распростертого на асфальте под электрическим светом, и узнал
Юродивого. Тот лежал неподвижно, запрокинув голову, словно смотрел на
небо. Серая рубаха до самого подола разорвалась, разъехалась, и голое тело
казалось в свете фонаря желтым, а кованый крест на груди - черным.
- Соломея, иди сюда. Скорей иди, смотри. Видишь? Это он мне сказал
про тебя. У "Свободы" подошел и сказал.
- Я его тоже знаю, - отозвалась Соломея. - Он меня в тот вечер у
храма встретил. Странно так говорил, я почти ничего не поняла, а сейчас,
кажется, начинаю понимать. Только он ошибся, наверно...
- Ошибся? Почему?
- Он во мне ошибся. Он подумал, что я какая-то особенная... А я...
Ой, гляди, куда они его?
Санитары, затушив окурки, подняли Юродивого, подтащили к крыльцу и
положили на нижней ступеньке.
- Павел, выручить бы его... Жалко ведь...
- Ты что, смеешься? Нам тут враз головенки открутят, пикнуть не
успеем.
- Но ведь жалко, Паша! Жалко!
- Да пойми ты - его уже нет. Нету его! В природе нету! Из больницы
привезли, уже наколотого! Одно тело осталось! Тело и все! Он завтра
очнется и сам себя не вспомнит. Это ты понимаешь?!
Соломея замолчала и снова приникла к окошку. Ее сухие глаза
поблескивали, и она молча, без слез, плакала. От жалости к Юродивому, от
своей беспомощности и от того, что весь этот мир, с его санитарами,
фургонами, лишенцами, твердозаданцами и собственными мытарствами в нем
представлялся ей каменной, ровной стеной, замкнутой в круг, и вырваться
через нее, пробиться - не было никакой возможности. Но если и так, пусть
даже так, неужели нельзя ничем помочь запертым в стенах? А, может, просто
надо захотеть и если уж не помочь, то хотя бы облегчить страдания тех, кто
маялся в этом мире, лишенный последнего - разума?
А чем и как - облегчить?
Соломея не знала.
Но, движимая жалостью, подчиняясь ей и больше уже ни о чем другом не
думая, отошла от окна. Павел стоял к ней спиной и не видел, как в темноте,
прямо по матрасам, Соломея направилась к мутному выходу с чердака,
перелезла через высокую, на ребро прибитую доску, и стала спускаться вниз
по шаткой железной лестнице. Тонкие поручни наледенели от ночного холода и
жгли ладони. Сама лестница покачивалась, а в спину Соломее тычками бил
ветер. Повиснув на последней перекладине, Соломея не достала до земли.
Когда залезали сюда, ее подсаживал Павел, а сейчас она была одна и боялась
разжать ладони, будто висела над пропастью. "Если ничем не могу помочь, то
и не надо туда идти. Ведь он даже не услышит меня... Значит, вернуться?"
Не знала ответа, но чей-то неслышный голос подсказывал, что нужно идти.
Соломея разжала пальцы.
Она упала на землю и ободрала колени. Поднялась, задавливая в себе
стон, и обойдя здание, осторожно выглянула из-за угла. Санитары, ругаясь,
оставили Юродивого одного, а сами вошли через плотные двери в дурдом,
наверное, искать коляску - тащить Юродивого на руках им было лень.
Соломея, забыв об опасности и о страхе, подбежала к Юродивому и склонилась
над ним. Фонари качались от ветра, электрический свет ползал по земле, и
показалось, что все вокруг зыбко, лишено упора и все качается.
Павел, увидя ее с чердака, выругался. Ну зачем, зачем? Ведь дело
кончено, человека нет, и помочь ему нельзя ничем. Нельзя помочь - разве
это не ясно? А сама Соломея? Выйдут сейчас санитары... Павел кинулся к
выходу, махом спустился с лестницы, подскочил к Соломее, стоящей на
коленях перед Юродивым, и схватил ее за ворот куртки, чтобы вздернуть и
утащить за угол. И быстрей, как можно быстрей - санитары могли выйти в
любую минуту. Он вздернул Соломею и замер, увидя с близкого расстояния
лицо Юродивого. Оно было неподвижным, глаза закатились, и сизые белки в
красных прожилках отражали скользящий, неживой свет фонарей. Но не это
поразило Павла, а то, что Юродивый говорил, не размыкая синюшных, крепко
сомкнутых губ.
Он говорил:
- Они самое страшное со мной сотворили, памяти лишили меня. Я теперь
никто. Меня нет. Но если вы меня не забудете, я останусь... В этом мире
останусь. Спасибо, что пришли проводить. А вы уходите, уходите и живите
простой жизнью. Мы все потом соберемся, все наши чаяния соберутся в
единое, только уберечь надо. Пока бережется память, хотя бы одним
человеком, остается и надежда... Идите и думайте о будущем, о вашей жизни.
Надо пережить ночь и не разбиться в потемках, вытащить крест, а помощь
придет. Уходите, пусть вас ведет надежда...
Юродивый закрыл глаза, вздрогнул и слабо махнул рукой, как бы
показывая, куда им следует уходить - туда, за железный забор.
30
Они ушли из города в эту же ночь.
Выбрались через узкий лаз за ограду дурдома, миновали свалку, лес и
скоро оказались у железной дороги. Едва поблескивающие рельсы уходили в
простор, терялись, растворялись в темноте без остатка.
- Нам главное до разъезда добраться, - говорил Павел. - А там уж
рукой подать.
Шли по шпалам, шаг все время сбивался и приходилось то семенить,
ступая на каждую, то чуть не прыгать через одну. Шли без остановок и
передышек. Времени не замечали, потому что, стараясь выполнить наказ
Юродивого, говорили о своем доме и своем будущем житье в нем. Соломея
видела, как она хозяйничает на кухне, готовит ужин, застилает стол белой
скатертью - обязательно белой! - расставляет на нем тарелки и садится у
окна, ожидая, когда стукнет калитка и в ограде появится Павел.
А еще... А еще...
И не было конца-края мечтаниям.
Город оставался позади, рельсы прямиком выводили в открытую степь,
еще застеленную снегами. Ветер здесь, как ни странно, дул тише, а
вскорости, когда прошли еще несколько километров, он затих совсем,
свернулся и куда-то исчез. Только вверху, в проводах, остался гудящий,
равномерный звук. Время от времени накатывал то сзади, то спереди гром и
лязг поезда, вспыхивал сноп света, и тогда Соломея и Павел быстро
скатывались под насыпь, в снег, и пережидали, ощущая дрожание под ногами,
когда состав пронесется мимо. Затем снова выбирались наверх и
пересчитывали ногами бесконечные шпалы.
Один состав, груженный лесом, тащился едва-едва, и Павел, схватив
Соломею за руку, потянул следом за собой.
- Подцепимся! Хватайся за скобу и держись!
Выскочили на насыпь. Вагоны, плотно забитые круглым лесом и тесом,
катились тяжело и встряхивали землю. От них упруго отскакивал
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг