за стол и закуривая. - Ты же известный меломан. Хорошо бы у нас на вечере
придумать что-нибудь такое, как у Бергова балалаечник. Надо найти
кого-то...
Леля не договорила, осеклась и уронила сигарету на стол. Она услышала
свой голос:
- Емелин, ты прекрасно знаешь, что деньги я плачу только за дело.
Мужики, которых ты мне поставляешь, мне надоели. Тебе известна наша
градация и известно, что наверху находятся прорабы. Но над ними есть еще
люди, еще выше. И одного из таких людей ты должен мне доставить. Его зовут
Бергов.
- Но у него же страшная охрана! Отборные санитары!
- Я еще раз повторяю - деньги я плачу за дело. Сегодня вечер в
"Свободе", и когда Бергов будет провожать гостей, приглядись к нему,
подумай. Если мне удастся вытащить его в деревню - запоминай, где что
находится. Главное - он должен быть в моей комнате. Один. Ну и ты,
естественно.
Магнитофонная пленка осеклась. Сигарета, до половины изойдя пеплом,
расплавила на столе полировку. Воняло горелым. Извилистый дымок поднимался
вверх и на полдороге к потолку исчезал.
Полуэктов выключил магнитофон, взял со стола сигарету и затушил ее в
пепельнице. Леля вскочила, села и заплакала.
- Езжай домой, - оборвал ее Полуэктов. - Я приеду вечером, и мы
поговорим.
- Но я же, я... это не так...
- Езжай домой. Мне некогда. Говорить будем вечером. Суханов!
Суханов безмолвно замаячил на пороге.
- Проводи ее.
Леля вышла, и Полуэктов забыл ее лицо. Оно бесследно ушло из его
памяти, словно короткий сон, который, как ни старайся, наутро не можешь
вспомнить. Полуэктов и не старался вспомнить. Он думал сейчас совсем об
ином.
Юродивый, церковь, отец Иоанн - вот что занимало сейчас Полуэктова.
Он принимал решения, отдавая приказания Суханову, и тот беззвучной молнией
метался из кабинета в приемную и обратно. Крутились телефонные диски,
вскрикивали телефонные звонки, и паутина распоряжений все шире и шире
расходилась от муниципального совета по всему городу, от центра до самых
дальних окраин.
Уже через полчаса все знали, что разносчиками вируса являются
Юродивый и лишенцы. Суханов докладывал, что на улицах собираются
возбужденные толпы. Люди грозятся сами расправиться с Юродивым. Что ж,
когда возбуждение достигнет предела, толпа всегда становится слепой. И
нужно только умело вести ее. Новый приказ - и сотня санитаров срочно
переоделась в робы твердозаданцев, примкнула к толпам и повела их к храму.
Орущие волны все ближе подкатывали к церковной ограде.
На заводах между тем срочно готовили людей и технику, чтобы обнести
лишенческий лагерь железным забором.
Ни одна мелочь не исчезала из вида Полуэктова, он угадывал на
несколько часов вперед и знал, что угадывает верно. Отныне ему дана была
такая способность. Руки его стали неимоверно, немыслимо длинными, он
доставал ими до любой точки города, поворачивая события так, как ему
требовалось. Сила его и власть почти не знали предела.
- Суханов, машину!
В машине Полуэктов повторял, как бы заучивая, слова, которые должны
произнестись завтра: "Остановить толпы председатель муниципального совета
не мог. Он в это время занимался несчастными больными. Люди сами оберегли
себя, да и как можно их осуждать, ведь они хотят жить здоровыми и
свободными". На город Полуэктов не смотрел. Сырость и слякоть снова
раздражали его. Он закрыл глаза и открыл их, когда шофер затормозил у
больницы.
Шестиэтажная белая коробка напоминала внутри развороченный
муравейник. Кругом теснота, сновали санитары и врачи, палаты были забиты,
в коридорах раскладушки стояли впритык, на них корчились, кричали, плакали
больные, и каменные стены едва выдерживали людской гул, который упорно
давил на них, желая найти брешь и вырваться. Но стены были крепкими, окна
наглухо заделаны, а двери - на запорах, и возле дверей дежурили санитары.
Ни один звук не проникал из больницы наружу.
Главный врач встретил Полуэктова у входа и сразу повел к себе в
кабинет. Стал докладывать:
- К утру количество поступающих больных заметно уменьшилось. Почти
девяносто процентов контингента неизлечимо. У многих сильные мучения,
начались судороги. Резко возросли просьбы об эвтаназии.
Главный врач достал из сейфа шесть объемистых папок и положил их на
стол перед Полуэктовым. Тот безо всякого интереса перевернул несколько
листков, на которых типографским способом было отпечатано: "Я, гражданин
(фамилия вписывалась от руки), согласно нашему демократическому закону и
желая избавиться от мучений, прошу об эвтаназии". Мелькали фамилии.
Иванов, Петров, Сидоров... Все просьбы подписывались собственноручно.
- Неизлечимых больных, - продолжал докладывать главный врач, - мы
транспортируем в дурдом. В освободившиеся палаты принимаем новых
инфецированных. Думаю, что в ближайшее время площади мы разгрузим и еще
какое-то количество примем.
- Какое-то количество примем... - повторил Полуэктов. Покачал головой
и добавил: - У меня несчастье. Жена заболела вирусом. Направьте к ней
санитаров.
- Позвольте... - главный врач засуетился, снял с головы белый колпак
и смял его в кулаке. - Ваша жена?
- Да. Моя жена тоже подвержена болезням. Пошлите санитаров.
- Но охрана!
- Охранникам я напишу записку.
24
Железная винтовая лестница обвивалась вокруг бетонного столба и круто
уходила вниз - под землю. Виток, виток, еще виток... Ступени глухо
вздыхали, отзываясь на шаги. Яркий свет квадратных ламп бил прямо в лицо.
Бергов не прищуривался - привык. Ему даже нравилось, что поток света
направлен в глаза, а он смотрит на него и не моргает. Узкий поручень,
покрытый лаком, холодил ладонь. Наверху, над-головой, оставалась
металлическая игла "Свободы". Упиралась тонким острием в серый полог и
холодно поблескивала среди мутного дня. Ее крайняя точка и последняя
ступенька лестницы всегда соединялись для Бергова в единое целое. Ему
виделся особый смысл: из-под земли - наверх, а сверху - под землей. Чем
ниже опускался по ступенькам, тем выше взмывало все его существо.
Лестница кончилась, открылся узкий, прямой коридор. В конце коридора
белела железная дверь, задраенная наглухо, как в самолете перед вылетом.
Когда Бергов приблизился, звякнули невидимые запоры, и дверь бесшумно
открылась, пропуская в большую, круглую комнату, посредине которой стоял
такой же круглый стол. Бергов помедлил, оттягивая приятную для себя
минуту, и перешагнул порог. Поднялся из-за стола дежурный санитар,
вытянулся в струнку. Бергов кивнул и протянул руку:
- Журнал.
Санитар четко повернулся, из сейфа, стоящего у него за спиной,
вытащил кожаную папку белого цвета. Подал ее Бергову. На папке - золотым
тиснением по белому: "Журнал наблюдений за экспериментальным развитием
общества". Папку Бергов не открыл, покачал ее на растопыренной ладони,
словно взвешивал, положил на краешек стола. Спросил:
- Новости?
- Только что привезли пополнение. Идет прием.
- Открой. Я погляжу.
Сухо, как старый сучок, щелкнула кнопка, врезанная в середину стола,
и половина круглой комнаты за спиной санитара плавно разъехалась. Полого
спускающийся коридор уводил еще глубже под землю. Украдкой, чтобы санитар
не заметил, Бергов облизнул пересохшие губы и пошел по этому коридору. Он
всегда волновался, когда оказывался здесь, проникая в иную жизнь, резко
отличающуюся от той, которая шла наверху. У него даже живчики дергались
под коленями. Иная жизнь была спланирована и осуществлена самим Берговым.
Его мысли, не выраженные даже на бумаге, неосязаемые, неощутимые,
превращались в подземном пространстве в реальность. Голая теория,
выношенная в долгих раздумьях, обретала зримые черты, и он торопился
увидеть их.
В коридоре, на узких деревянных лавках сидели голые парни и девушки.
Они еще стыдились друг друга, пытались прикрыться и не смотрели по
сторонам, все - в гладкий мраморный пол. Стыдливость новичков всегда
забавляла Бергова. Глупые, думают, что это сейчас для них самое главное -
стыдиться. Он не удержался и подошел к беленькой девчушке, сжавшейся в
комочек. Стиснув до дрожи круглые колени, она так низко опустила голову,
что едва не касалась их лицом. На узкой, выгнутой спине проступали бугорки
позвонков. Бергов развел девчушкины руки, цепко ухватил за подбородок и
выпрямил новенькую.
- Тебе что, холодно?
- Не-а... - Девчушка мотнула головой, и волосы на плечах
шевельнулись. Сама она вздрагивала и плотнее стискивала колени. Боится,
трясется от неизвестности. Ничего, скоро она от страха избавится, забудет,
что такое страх.
Бергов потрепал ее по щеке, ласково сказал:
- Здесь же тепло. Выпрямись.
И пошел дальше по коридору. Молодые лица, молодые, налитые здоровьем
тела радовали его, как радует любого мастера добротный материал. А Бергов
считал себя хорошим мастером. Да он таковым и был.
Исходный материал, расположенный на деревянных скамейках, попадал
сейчас на первичную черновую обработку. До чистовой, до завершения вещи,
потребуется еще несколько лет, но Бергов никогда не торопился, как и
положено настоящему мастеру. Всему свое время.
Сегодня этих парней и девушек, бывших лишенцев, вымоют,
продезинфицируют и разместят в карантинном отделении. Несколько месяцев
подряд будут они жить на уколах снотворного и специальных препаратах.
Спать почти целыми сутками. Во время их сна, не умолкая ни на минуту,
будут работать приемники и с промежутками лишь в несколько минут
передавать:
- Вы всегда здесь жили. Вы ничего, кроме этих стен, не знали. Ваше
главное назначение - работать. Работать качественно и
высокопроизводительно. От этого зависит количество наград.
Когда новичков выводили из карантина, они, по-прежнему, голые уже не
стеснялись друг друга и, как правило, не помнили: где жили раньше, чем
занимались, кто их родители - ничего. Они появлялись на свет как бы из
полного небытия. Знали отныне одно-единственное, внушенное им за время
долгого сна - хорошо работать, чтобы получить награду. Награда состояла из
комков простого сахара. Ничего сладкого людям здесь не давали, и поэтому
сахар превращался в особый продукт.
Назывались теперь бывшие лишенцы трудармейцами. Их сводили в команды,
строили по росту, и они рассчитывались по порядку номеров. Номер заменял
им фамилию, имя и отчество. Правда, для этого тоже требовалось время, но
Бергов времени не жалел. Оно с лихвой окупалось. Трудармейцы,
освобожденные почти от всего, что присуще обычным людям, не отягощенные
лишними мыслями и желаниями, прекрасно поддавались дальнейшему обучению -
профессиональному, выходили из них прекрасные токари и сварщики, столяры и
сборщики микросхем. Каждый, правда, мог производить только одну-две
операции - не больше, но зато производительность и качество подскакивали,
по сравнению с работой твердозаданцев, в сотни раз. После двух-трех лет
трудармейцы приобретали мгновенный автоматизм, и никакая техника, самая
современная, соперничать с ними не могла.
Оказываясь в цехах, Бергов всегда в них подолгу задерживался. Просто
глаз не мог оторвать, когда глядел на отточенные, выверенные движения
какого-нибудь трудармейца. Вот и теперь - будто подошвы к полу
приклеились. Белобрысый, лет двадцати с небольшим, парень обтачивал на
токарном станке заготовки. Груда необработанных, только что из литейки,
болванок, лежала на полу. Он наклонялся, рывком вздергивал железное
полено, вставлял его в патрон, включал станок и подводил резец. Пухлые
губы что-то неслышно шептали. В надсадном вое слов нельзя было разобрать,
но Бергов по движению губ понял - токарь повторяет задание, размеры
заготовки. Вот он прищурил глаз, прицелился и выключил станок. Можно не
измерять - размеры соблюдены до микрона. Вот что значит освободить
человека от всего ненужного и выявить скрытые резервы.
Токарь, возле которого стоял Бергов, работал голым. Кожа блестела от
пота, под кожей, будто узлы идеального механизма, ходили тугие мышцы.
Нельзя было не залюбоваться.
Патрон - звяк, блестящую, обточенную заготовку - на руки, поворот, и
рядышком с другими, такими же блестящими, на тележку. Поворот. Новая
болванка в руках - в патрон. Звяк. Загудел станок. Закурчавилась из-под
резца сизая металлическая стружка. Ни пятки, ни носочка трудармеец от пола
не оторвал. Выверено. До сантиметра. И так - четырнадцать часов в сутки. С
тремя перерывами, по двадцать минут, на еду. Затем построение, ужин и сон.
А завтра - к станку.
Бергов поманил санитара, который шел за ним след в след, приказал:
- Этого - наградить.
И растопырил два пальца. Значит - два куска сахара.
Так обходил он один цех за другим, любовался четкой работой и
награждал тех, кто ему особенно приглянулся. Старательно выискивал хоть
какой-нибудь срыв, оплошку и не мог найти. Идеальное производство знало
только одно - само производство. Проверенное, отлаженное, оно требовало
расширения. Эксперимент, затеянный Берговым шесть лет назад, осуществился
полностью. И Бергов ликовал, как и любой мастер, увидев свою работу
законченной. Ему хорошо думалось.
"Любое общество, - думал он, - самодвижется. Изменяется, как и всякий
живой организм. Тот, кто хочет иметь над обществом реальную власть, должен
заранее предвидеть эти изменения, более того - планировать, выверяя самый
рациональный путь экспериментом. Власть должна быть готова к осуществлению
тайных желаний общества, но - в свою пользу. Градацию преподнесли, когда
захотелось ясности и минимально сытой жизни. Наживку проглотили. Но в
конце концов любую наживку переваривают, и тогда обнажается суть.
Свидетельство тому - вспышка атавизма. Затушим ее, но где гарантия, что
она не повторится? Поэтому - пока старая наживка еще полностью не
переварилась, надо срочно бросать новую. И одновременно - встряска
общества, заваруха. При большом шуме необязательно кричать самому, можно
лишь тихо нашептывать. А нашептывать надо совсем немного: лишенцы
"отблагодарили" общество, которое проявляло к ним милосердие, вирусом. И
общество вправе возмутиться, оно уже возмутилось. А когда шум достигнет
крайней точки, тогда и будет предложена трудовая повинность лишенцев.
Применим все то, что опробовано здесь, в подземелье".
Бергов не удержался и даже хлопнул в ладоши, мысленно замкнув тот
круг, который он начал вычерчивать несколько лет назад. Вернулся в
комнату, подвинул "Журнал наблюдений за экспериментальным развитием
общества" и черной пастой, по белому, в уголке папки написал: "Эксперимент
осуществлен полностью. Начинается массовое внедрение. Журнал закрыт".
Проставил дату, подчеркнул каждое написанное слово и осторожно положил
ручку на стол.
25
"Спаси, Господи, и помилуй старцы и юныя, нищие, и сироты и вдовицы,
и сущие в болезнях и печалях, бедах же и скорбях, обстоянниих и плененных,
темницах же и заточениях, изряднее же в гонениих. Тебе ради и веры
православныя от язык безбожных, от отступник и еретиков сущие рабы Твоя, и
помяни я, посети, укрепи, утеши, и вскоре силою твоею ослабу, свободу и
избаву им подаждь..." - выводил отец Иоанн мягким, бархатным голосом,
вкладывая в слова молитвы, как всегда это делал, душевную силу; они
возносились вверх, оставляли после себя невидимый теплый след. Тепло
молитвы обогревало храм и людей, приютившихся в нем. Делилось на всех
поровну, не давая упасть духом и оставляя надежду на добрый исход. Отец
Иоанн молился за всех жителей города, но особенно за тех, кто был сейчас в
храме и жаждал спасения. Только словом мог он утешить несчастных к
полудню.
К этому времени приели все съестное, кончился чай, в сторожке
отключили воду, и кран пусто шипел. Догорели до основания свечи, а запаса
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг