по плотному шороху, что они покрыли весь пол, кишат и лезут от собственной
тесноты вверх по стенам, взбираются на раскладушку, хищно пошевеливая
усами, и вот-вот скользнут под одеяло. Соломея захлопнулась с головой и
стала подтыкивать одеяло под себя, чтобы ни одной щели не осталось.
Сжалась в комок, притихла.
"Где же Павел? Куда он ушел? И лампочка... почему лампочка погасла?
Страшно. Может, он меня бросил? Нет, так думать нельзя - стыдно. У него
тайна, она мучит его, и он не хочет открыться. Странно, мы все еще боимся
довериться до конца. Господи, только бы тараканы не залезли!" Еще
подумала, что надо бы подняться и глянуть - заперта дверь или нет. Но тут
же передернулась от брезгливости, представив под ногами сухой треск
раздавленных тараканов.
Последние события так резко швыряли Соломею из одного состояния в
другое, что ей не оставалось времени их осмыслить. Что происходит, куда их
несет, куда принесет и главное - ради чего? Ради надежды, ради страданий,
ради людей? Но надежда ее покидала, к страданиям она притерпелась, а
люди... что ж, люди про нее даже и не узнают, когда она исчезнет.
Единственное, что еще поддерживало Соломею, наполняя жизненной силой, так
это ощущение чистоты и легкости. "А Павел? Он для меня - кто?" Видела его
глаза, лицо, слышала голос, и все, до самой мелочи, ей было дорого. В
своей жизни она еще никого из мужчин не любила, даже не знала, что это
такое - любить мужчину. "Неужели я его..."
Сжалась сильнее и затаила дыхание.
Тараканий шорох стих. Соломея скорее не услышала, а почуяла, что он
стих. Боязливо приподняла одеяло, и в узкую щелку скользнул свет. Лампочка
горела, тараканы исчезли.
Соломея вскочила, бросилась к двери. Толкнулась в нее острым плечом,
но дверь оказалась снаружи запертой и даже не шелохнулась. Соломея отошла
и села на раскладушку. Комната, освещенная лампочкой, предстала во всей
своей обнаженности и запустении. Серела в углах и на потолках обвислая
паутина, лежали на полу мусор и пыль, обои во многих местах отстали, и
грязные, зашмыганные лохмотья напоминали развешенное как попало тряпье.
Валялись возле плиты сухие картофельные очистки и битое стекло.
Ничем живым в комнате не пахло.
Соломея наклонилась, провела ладонью по полу и оставила в пыли
полукруглый след. "Он придет. Он не может не придти. А я буду его ждать и
буду... - обвела взглядом комнату, - буду готовиться".
Поверив, что Павел вернется, что оставил он ее лишь по крайней
надобности, о которой расскажет сам, Соломея успокоилась. Душа
утихомирилась и прилегла.
"Уж ты сыт ли, не сыт - в печаль не вдавайся..." - вспомнились слова
из песни, и она пропела их, наполняя безмолвие комнаты живым звуком.
Дверцы деревянного шкафчика - настежь. Что тут? Ага, тряпка, посуда,
конечно, грязная, посуду - отдельно; веник, ведро - в самый раз. Веник
обмотала тряпкой, сняла паутину в углах и на потолке, комната сразу
расширилась во все стороны. Ободрала лохмы обоев, закрыла прорехи старыми
газетами. Комната сразу стала уютней и представилась Соломее ее
собственной, будто она давно здесь жила, потом отъехала по делам, а вот
теперь вернулась. Руки сами все делали. Знали, что взять, куда поставить.
Откуда же они знали, если Соломея никогда своего жилья не имела и никогда
не убиралась вот так, ожидая другого человека? "Значит... - не нашла
подходящего объяснения и решила: - Правильно. Все, что делаю - правильно.
А откуда и зачем, я не знаю. Видно, так угодно".
Из чистой прибранной комнаты незаметно уполз нежилой запах. Соломея
ополоснула руки под краном, выпрямилась, разгибая усталую поясницу, но,
глянув на комнату, не успокоилась. Не хватало чего-то, и она сразу не
поняла - чего именно. Будто кто шепнул на ухо, что уютность в жилье, где
обитает женщина, немыслима без мелких безделушек и даже самых простеньких
украшений. "Рубахи же старенькие! Точно!" На раскладушке, под матрасом,
лежали две старые мужские рубахи. Соломея вырезала из них ровные куски,
прилепила их один к другому на стенке, и получился коврик. Цветастый,
веселенький. Отошла и полюбовалась.
"Павел придет, он же голодный. Ужин надо". Кинулась к деревянному
шкафчику, отыскала три картофелины, целлофановый пакет с макаронами и
консервную банку неизвестно с чем - наклейка с нее слетела и потерялась.
Расковыряла банку ножом, а там - рыба. Уха будет. Пополз от плиты запах
варева. Комната стала совсем жилой.
На столе Соломея расставила тарелки, положила возле них круглые
салфетки из газет; кастрюлю, чтобы уха не остыла, обернула в тряпку и
наконец-то присела, приготовясь ждать Павла.
Ждать ей пришлось недолго.
За дверью затопали, и дверь открылась. Соломея поднялась, готовая
пойти Павлу навстречу, и отшатнулась - в комнату, запнувшись за порог и
едва не грохнувшись, влетел Дюймовочка.
"Господи, откуда он?"
Давний, до сих пор неизжитый страх перед этим человеком отбросил
Соломею к самой стене. Если бы не стена, отбросил бы еще дальше. Ударилась
затылком и выставила перед собой тонкие руки, словно готовилась защищать
себя вздрагивающими ладонями. Едва удержалась, чтобы не крикнуть в голос.
Дюймовочка на ногах устоял и дальше не двинулся. По-бычьи угнул
голову, глазные щели совсем закрылись. Руки заведены за спину. Соломея
чуть отлепилась от стены, готовясь выскользнуть в дверь, и тут увидела
Павла. А увидев, поразилась еще больше, чем внезапному появлению
Дюймовочки. Да, это Павел, тот же самый, но она не узнавала его. В
движениях, во взгляде проскальзывало звериное, и жесткая, злая сила
исходила от него. Он захлопнул дверь, ухнул с глухим выдохом и прыгнул от
порога, ударил Дюймовочку ногой в спину. Тот рухнул во весь рост на
вымытый пол, в кровь разбил губы. Руки у него оказались связанными. Павел,
не давая опомниться, вздернул огрузлое, рыхлое тело Дюймовочки, подтащил и
прислонил к стене. Той же самой ногой, с размаху, пнул Дюймовочку в грудь.
Тот дернулся и уронил голову. Павел наклонился и ударил его снизу двумя
руками в подбородок. Клацнули зубы, затылком Дюймовочка грохнулся в стену,
и стена загудела. Бил Павел умело, заученно, словно делал привычную
работу. "Он умеет так бить! И не первый раз бьет! Неужели это он?" Соломея
не могла двинуться с места. Все еще держала перед собой вытянутые руки, но
сейчас уже готова была защищаться от Павла.
- Паша - ты?! - никак не желая поверить, крикнула она.
- Я! Я! - дернул плечом, словно стряхивал ненужную тяжесть, присел и
запустил пятерню в рыжую шевелюру Дюймовочки. Вздернул ему голову и ударил
о стену. - Говори - кто посылал? Кто? Говори!
- Нне... сам... сам пошел...
- Не ври! Кто? Убью, гад! Живым не выйдешь! Кто?
И раз, и другой - об стену. Стена гудела.
- Павел! Остановись! Павел!
- Не лезь! Уйди! Говори, все равно вышибу! Кто?
- Нне...
- Хватит мычать! Кто?
- Паве-ел! - Соломея закричала, как под ножом.
Бросилась к нему, замкнула кольцом тонкие руки на шее. Ее мутило от
крови, она не могла видеть Павла таким, каким он сейчас был - по-звериному
злой и страшный. Стянула руки изо всех сил, и Павел остановился.
- Пожалела? - оскалил зубы и хохотнул. - Пожале-е-ела! Вижу, что
пожалела. А я зверь, зверь, бью до крови! И не жалею. Пусти, я душу из
него выну!
- Павел, одумайся! Ты же с ума сошел! - еще крепче сцепила руки и не
отпустила, готовая удерживать хоть вечность - только бы не зверел. - Он же
человек, разве можно человека...
- А ты, ты - обезьяна? Почему с тобой можно? Отвечай! Почему с тобой
можно? Молчишь? Вот и молчи. Нечего тебе сказать. Ладно, пусти, не буду я
его гробить. Пусти.
Соломея разжала руки, и он, оттолкнув ее, отошел в угол. Дюймовочка
всхлипывал, шлепая губами, из носа, не переставая, сочилась кровь. Соломея
набрала воды и стала обмывать ему лицо.
Павел смеялся в углу лающим смехом и сквозь смех говорил:
- Ты бы хоть спросила - откуда он взялся? У люка уже шарился. Приди я
пораньше, и хана! Нас бы с тобой на уколы уже везли. А тебе жалко... Как
же, родненький человечек, самочинно на тот свет отправлял. Старайся,
хорошенько старайся, чище рыло ему умывай. Если о комнате пронюхали, тогда
нам с тобой... я и не знаю... А этот молчит. Кто его посылал, а?
- Я сам! Сам искал! - заторопился Дюймовочка. - Хозяйка сказала - не
найдешь, оформлю лишенцем. Я и пошел, куда мне деваться.
- Врешь!
- Не вру, честное слово, не вру. Сам! Да я бы и не нашел никогда. У
меня и мысли про люк... Прошел бы мимо и не заметил...
- Ладно, не хлюпай. И запомни - если соврал и нас тут накроют, я
сначала с тобой разборки наведу, а уж потом как получится... Радуйся пока,
вон как за тобой ухаживают.
- Павел... - Соломея хотела сказать, что не узнает его, боится, но
Павел не дал договорить, оборвал:
- Знаю, что скажешь! По глазам вижу. Зверя во мне разглядела? А
иначе - как? Не-е-ет, мои сказки кончились!
Соломея поняла, что говорить сейчас с ним - зряшная трата времени.
Павел тоже замолчал, подвинулся к столу, крест-накрест сложил руки и
уткнулся в них лбом. Задремывая, предупредил:
- Не вздумай его развязывать. Обоих нас грохнет.
И сразу уснул.
Избитый, с распухшим лиловым носом, Дюймовочка сидел перед Соломеей и
смотрел на нее, чуть приоткрыв глазные щелки. Жалкий, совсем не страшный,
он просил о помощи.
"Все мы молим и просим о чем-то, надеемся, что нас услышат. Мы же
люди, все одинаковые люди. Я тоже просила. Да, меня отпихнули. Значит, и я
должна отпихнуть? А если нет? Если я чужую мольбу выполню? Она вернется ко
мне благодарностью? Конечно, конечно, вернется! Иначе не может быть! Мы же
люди, все люди!"
Блажен, кто верует, у верующих меньше сомнений. Соломея взяла нож и
разрезала брючный ремень, которым стянуты были руки Дюймовочки. Павел
спал. Дюймовочка прокрался на цыпочках к двери, неслышно открыл ее и перед
тем, как выйти, обернулся из-за плеча. Соломея впервые увидела его глаза
широко раскрытыми. Они, оказывается, были у него синими.
21
В самый разгул ветра опустился, под свист и гиканье, крепкий морозец.
Подковал талый снег жесткой коркой, и она сухо хрустела, обдирая колени и
голые ладони. Хорошо, что в суетной спешке Павел успел обрядить Соломею в
штаны, свитер и куртку, иначе бы она сейчас, распластанная на земле,
замерзла. Сил, чтобы ползти дальше, совсем не оставалось. Хотелось встать
и пойти в полный рост. Но едва Соломея замешкалась, едва попыталась
приподнять голову, как Павел тут же прижал к земле и шепотом скомандовал:
- Ползи, быстрей ползи.
Пересиливая себя, поползла, неумело опираясь коленями, елозясь на
твердом, бугристом снегу. Ладони, разодранные в кровь, горели. Загнанно и
зло дышал рядом Павел. Куда ползли - Соломея не знала. И что думает Павел,
как он собирается ускользнуть от беды - тоже не ведала.
Из люка они выскочили чуть раньше, чем подъехали санитары. Привел их
Дюймовочка. Если бы Павел не проснулся, если бы они по-прежнему сидели в
комнате... Об этом Соломея старалась не думать. Она думала о другом: "Как
же так? Я его спасла, а он вернулся, чтобы меня погубить. Значит, я должна
его теперь ненавидеть? А если я начну ненавидеть..." Тут Соломея странным
образом, непостижимо, мгновенно, уяснила: она возненавидит Дюймовочку,
пожелает ему страшной кары и тогда в ней исчезнет ощущение чистоты и
легкости. "Бог ему судьей будет. Он и спросит". Так она окончательно
решила, и стало ей как-то прочней, уверенней, несмотря на опасность,
которая ходила рядом.
Слева выгибались крутой дугой пятна ручных фонариков, сдвигались
плотнее, и санитары готовились замкнуть круг возле люка. Павел и Соломея
успели отползти в сторону, и дуга их не захватила. Круг между тем
замкнулся. К люку подкатили два фургона, и четыре луча фар перехлестнулись
в темноте. Санитары полезли под землю. Павел и Соломея заползли за высокую
бетонную плиту и только здесь, под ее прикрытием, смогли встать на ноги.
- Иди, благодетельница, полюбуйся. Сильно не высовывайся. Видишь? Он
тебе чего обещал, когда уходил? Ничего? Странно, что ничего, мог бы
отдельный фургон пообещать в благодарность.
Соломея осторожно выглядывала из-за обломанного края плиты и видела в
перекрестье лучей Дюймовочку. Он стоял у раскрытого люка, что-то говорил,
и его рыжая голова заметно поблескивала под неживым светом.
- Налюбовалась? Да как ты могла его выпустить? - не успокаивался,
никак не мог успокоиться Павел. - По-человечески, да? И чистая? Нет, мало
тебя мордовали, мало.
Он ругался и скирчигал зубами. Не будь рядом Соломеи, в пару минут
навел бы разборки с Дюймовочкой. Отсюда, из-за плиты, без труда можно было
просверлить в рыжей голове дырку. И сразу бежать. Пока бы санитары
расчухались, его бы и след простыл. Но рядом стояла Соломея, бежать
наравне с Павлом она не могла, и оставалось только одно - ругаться.
Санитары, никого не найдя в комнате, развернулись цепью, включили
фонарики и пошли в обратную сторону от бетонной плиты, ощупывая землю
жиденькими лучами. Выждав, когда они втянулись в лес, Павел вывел Соломею
к темному зданию, обнесенному железной решеткой. Руками разгреб под ней
мерзлый снег и первым протиснулся в узкий лаз. Таясь, они обошли здание и
оказались возле задней глухой стены. По самой ее середине поднималась от
земли пожарная лестница, а наверху виднелся вход на чердак, похожий на
собачью конуру. Соломея заглядывала вверх и зябко передергивала плечами -
вдруг сил не хватит и пальцы разомкнутся? Павел нетерпеливо подталкивал
ее, то и дело оглядывался на лес. Там, на востоке, начинало светать и
верхушки берез выступали ясней, словно выплывали из сумерек.
Железные перекладины обожгли оборванные ладони холодом. Сама лестница
чуть покачивалась, и всякий раз обрывалось дыхание. Но вот и вход на
чердак. Стараясь не смотреть вниз, Соломея переползла через высокую доску,
прибитую на ребро, и очутилась в узком, темном пространстве. Пахло мышами
и пылью. Павел повел ее по проходу, и скоро в сплошной темноте, в углу
чердака, они наткнулись на что-то мягкое.
- Все, пришли, - Павел чиркнул зажигалкой и осветил груду старых
матрасов. Из рваных дыр торчала грязная вата. - Ложись, я закрою.
У Соломеи подкосились колени, и она легла ничком на ближний матрас.
Павел накрыл ее сверху еще двумя матрасами, сам устроился рядом, и она
теперь хорошо слышала его прерывистое дыхание.
Неожиданно вспомнилась комната, которую она так старательно
прибирала, и Соломея пожалела, что даром пропали труды, а Павел их даже не
разглядел и ужина не отведал. Собралась ему сказать об этом, повернулась
на спину, чтобы удобней было говорить, но Павел опередил ее:
- Я ночью в город ходил, там суматоха, какой-то вирус... Ладно, это
дело десятое, купил документы, у меня в кармане. Пересидим еще маленько и
уйдем.
- А куда?
- Думать надо. В городе для нас места нет. - Он помолчал и добавил: -
Жаль, что Дюймовочка целый ушел, я бы его все-таки грохнул.
- Павел, как ты...
- Могу! Могу! - закричал он, но тут же спохватился и понизил голос.
Однако злого накала в нем не унял. - Ты же могла его выпустить, ты же
святая, а я - грешник! Я охранник! Хочешь знать всю правду? Слушай, только
хорошо слушай! Я жить хотел по-человечески и в охранники потому пошел.
Людей убивать научился. Я чем угодно убить могу: рукой, проволокой,
бутылкой - наповал!
- Павел, опомнись! - взмолилась Соломея.
- Нет уж, слушай, знай, почему я прощать не умею. У меня тоже папа с
мамой имелись и дом имелся в деревне. И в один день - прахом! Меня,
мальчишку, в город, в твердозаданцы. На вечный страх, что в лишенцах
окажусь. Помнишь певцов? Так вот они в лагерь угодили, потому что Фрося
под активиста не легла. Махом в бушлаты переодели. А я... - Тут он встал
на колени и на коленях продолжал говорить, испытывая сладкое удовольствие,
что говорит то, о чем всегда молчал: - Я одно понял - если зазеваешься,
затопчут. Сила нужна. В охранники я еще и за силой пошел. Хозяйка, Леля,
она знала, что делала, стерва, чтоб ей... Смотры устраивала, норматив не
выполнишь - вылетай. А еще, знаешь, что она делала?
- Не знаю, не хочу знать, замолчи!
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг