путь. Пискнула по-щенячьи резина, клацнули, открываясь, двери, и шестеро
санитаров белыми горошинами высыпались из железного нутра. Двое сразу
оказались за спиной у Юродивого, двое - по бокам, и еще двое придвинулись
вплотную, чуть сгибая в коленях напряженные ноги.
- Он, - сказал кто-то из шестерых.
Кольцо сомкнулось плотнее, но Юродивый не испугался и не попытался
бежать. Каждое страдание, выпавшее на его долю, укрепляло его в вере, и с
каждым появлением в этом городе вера становилась все крепче и охраняла его
все надежней. Он обретал над людьми силу.
Поднял над головой костлявую руку с плотно сложенным троеперстием,
выпрямил ее и вытянул на всю длину.
Санитары замерли.
Каждый из шестерых мог схватить Юродивого за руку, сделать ему
подсечку или ударить в уязвимое место ребром ладони, чтобы он мгновенно
потерял сознание от болевого шока; каждый мог его сбить любым приемом на
землю - ведь на бородача выдана лицензия. Главное - задержать. Но никто не
сделал и малого движения. Только взлетали, хлопая от ветра, полы халатов.
У одного санитара сорвало с головы колпак, белый комок завертелся под
светом фар, оторвался от земли и скользнул в темноту, растворяясь в ней
без остатка.
- Дорогу! - хрипло выдохнул Юродивый, не опуская руки. - Я верую! И
вера меня хранит! Дорогу!
Санитары дрогнули и отошли, оставляя Юродивому свободный проход. Он
вышагнул, оставляя позади санитаров, широко и вольно перекрестился на
храм, сломался в пояснице, падая грудью на ветер, и двинулся, сильнее
обычного загребая ступнями, к церковным воротам.
18
Через каждые полчаса Суханов приносил белый листок с информацией,
клал его на стол и без слов удалялся. Полуэктов мельком пробегал глазами
по машинописным строчкам и сердито отталкивал листок в сторону. Об
охраннике, проститутке и Юродивом сведений не поступало.
Суханов, неслышно ступая по ковру, появлялся снова, и Полуэктов
всякий раз удивленно взглядывал на часы: неужели прошло тридцать минут?
Время в ту ночь неслось как настеганное. С такой скоростью, словно его не
существовало и вовсе. Полуэктов растворялся в его бешеной скорости и терял
ощущение самого себя.
Давным-давно, в детстве, он проснулся однажды в темноте и понял, что
он в доме один. Обнаружил это, не вставая с кровати, даже не оглядываясь
вокруг. Свое одиночество ощутил. Оно как бы выходило из тела, потерянно
бродило по пустым комнатам, тыкаясь в углы и стены, истово желая найти
кого-нибудь, но не находило и возвращалось обратно. А через малый отрезок
времени вновь выбиралось из тела, скиталось, надеясь наткнуться на живое
существо. Напрасно надеялось, потому что родители появились лишь утром и
перепугались, увидев, что он не спит.
Тогда, в бессонный остаток ночи, Полуэктов детским своим умом постиг:
какая-то часть его существа может отделяться от него самого и уходить
туда, куда ей вздумается. "Наверное, это душа покидает меня, - строил
догадки Полуэктов, уже став взрослым. - Выходит, я живу это время без
души, одной оболочкой?"
Сейчас, когда он сидел в муниципальном совете и следил, как
разворачивается в городе "Вспышка", часть его существа находилась далеко
отсюда, а там, где она была, голубело небо, светило живое солнце.
Старенькая мама подавала на стол, с лица у нее не сходила улыбка. Маме
нравилось, что сын ее сердится, требует, чтобы она отдохнула - он о ней
заботился, а ей большего и не надо.
Но в то благостное время, на полдороге перехватывая кофейную чашку из
вздрагивающих рук мамы, не переставая пенять ей за хлопотливость, в то же
самое время Полуэктов не ощущал, что он весь, до капли, находится за
столом. Часть его существа бродила в этом городе. Но не в муниципальном
совете, а в тихом и глухом дворике деревянного дома, где вытягивались над
зеленой травой голенастые пухлоголовые одуванчики. Он, совсем еще малой,
приминал голыми коленями прохладную траву, ползал на четвереньках и сдувал
пух с одуванчиков. Одна из пуховинок попала в нос, он безудержно зачихал и
заревел. Большие руки подхватили его - а он уже знал, чьи это руки -
подбросили вверх и поймали, притиснув к твердой груди. Приникнув к ней,
отцовской, чуть пахнущей табаком, он уже ничего не боялся, слезы высохли,
и захотелось громко, пронзительно завизжать от радости. Он и завизжал.
Но почему же сейчас, когда Полуэктов в этом городе, почему бродит
часть его существа не на глухом дворике, а едва ли не на другом краю
света, на тихой веранде, где мама протягивает ему, проливая на скатерть
коричневые капли, кофейную чашку. В тот раз она говорила: "Зачем тебе эта
вонючая и дикая земля? Я тебя спасала не для того, чтобы ты вновь оказался
на ней. Ее никакая власть не спасет, проклятие - в ней самой. Твой
отец..." До конца жизни она не могла простить отца за то, что он был
связан с этой землей и на ней остался.
Полуэктов не послушался. После смерти мамы вернулся в этот город, но
спокойствия и единой цельности самого себя не обрел.
Суханов положил листок с новой информацией. Она, как и другие,
начиналась с цифры больных. Цифра была огромной. Полуэктову представились
летящие по городу микроавтобусы и фургоны, быстро бегущие санитары,
больные, которых напихивали в железные коробки и развозили по больницам.
Услышались крики и стоны, плач и ругань, и все в таких больших
количествах, судя по цифре, что представить людское скопище зрительно он
не мог. Не хватало воображения. А еще слышались ему произнесенные разными
голосами просьбы об эвтаназии. Становилось не по себе, и связывалось
сострадательное чувство не с тихой верандой, а с глухим двориком.
Выскочил из-за стола, раздернул шторы. Выключил свет в кабинете,
припал к окну. Внизу, на прежнем месте, лежал город, упрятывая в каменной
утробе полтора миллиона людей. Через день-два их будет меньше.
Полуэктов не слышал, как открылись двери, а когда раздался за спиной
голос Бергова, вздрогнул. Быстро обернулся и поймал себя на том, что он
рад. Но вида, по привычной своей осторожности, не показал. В это время
появился Суханов и положил на стол новый лист. Юродивого обнаружили, но он
скрылся в церкви, а на территорию церкви власть муниципального совета не
распространялась. Полуэктов хотел вслух прочитать информацию Бергову, но
тот опередил:
- Я знаю. Надо хорошенько подумать. Надо сделать так, чтобы за один
раз изолировать Юродивого и попа, вообще всю богадельню.
- Как - всю?
- Вот мы и должны придумать.
- Но церковь же...
- Цель ясная, а формы могут быть разные. Это от нас зависит.
- Я... я не могу! - выпалил Полуэктов. Выпалив, будто преодолев
барьер, он заговорил о том, что его мучило. Об огромной людской толпе, о
глухом дворике деревянного дома, о своей жалости к тем, кого везут сейчас
в больницу... Много еще чего говорил, непонятно, раздерганно, а порой
казалось, что и бессмысленно. Но рад был, что говорит.
Бергов слушал. Не прерывал, не удивлялся, терпеливо ждал, когда
Полуэктов выговорится. Дождался и пошел к двери, взялся за ручку, но в
последний момент обернулся. Наотмашь, как молотком, вбил:
- У тебя самого вспышка атавизма! Ты заболел, как последний лишенец!
Тебя тоже придется лечить!
Тихо прикрыл за собой дверь, оставив Полуэктова одного.
19
Во второй половине ночи к храму стали проскальзывать люди. Двигались
они стремительно и осторожно. Держались темных закоулков, замирали даже
при дальнем звуке микроавтобуса или фургона. Освещенную улицу перед храмом
одолевали коротким броском и ныряли, как в спасительную заводь, в полумрак
церковной ограды. Переводили запаленное дыхание, крестились вздрагивающими
руками и облегченно поднимались по ступенькам паперти.
Храм стоял распахнутым настежь для всех, кто искал в нем спасения,
кто не поверил, что в городе вспышка вируса. Проснулся в людях истинный
атавизм, и они, гонимые страхом, желанием спастись, спешили туда же, куда
спешили во все времена их дальние предки - под защиту креста и церкви.
Народу собралось много. Старики, женщины, ребятишки. Перемешались
лишенцы, твердозаданцы, маячили даже активисты. Одни безучастно сидели на
полу, другие ходили по храму, третьи беспрерывно молились и над всеми над
ними, такими разными, звучал успокоительный голос отца Иоанна:
- Дух человеческий не знает градаций. Он един. Бог един для всех нас,
потому что все мы - дети Его. Так проникнемся Его любовью и в час тяжелого
испытания вспомним, что мы равны перед милостями Его и наказаниями. Не
оставим в сердце места ненависти и отдадим свою любовь тем, кто рядом с
нами. Поддержим слабых и отчаявшихся, поделимся водой и хлебом, и станем
все вместе просить Всевышнего о милости к нам...
Простые, понятные слова отца Иоанна сближали людей, оказавшихся в
этот час в храме. Среди них уже не было ни лишенцев, ни твердозаданцев.
Отныне в храме находились только люди. Они, движимые состраданием, теснее
подвигались друг к другу, делились небогатой едой, впопыхах захваченной из
дома, успокаивали плачущих ребятишек и, видя в ответ точно такое же
участие, невольно задавались простой мыслью: "Да кто же это нас разделил?
Как получилось так, что нас разделили?"
Юродивый, отбившись от санитаров, вошел в храм и не понял сначала,
что здесь происходит. Многолюдье в столь поздний час его удивило. Но тут
он увидел молодую женщину, сидевшую недалеко от входа, и обо всем
догадался.
На руках женщины заходился в плаче ребенок. Он выпрастывал из пеленок
руки, взмахивал ими, и от крика на лбу у него надувались голубые жилы. И у
того ребенка, здесь же, у этих дверей, бились голубенькие жилки под тонкой
кожей, а после - кровь... Юродивый перекрестился, отпихиваясь от
наваждения прошлого, и только вздохнул: "Идем, как слепые, по кругу и
вырваться не можем..."
Осторожно подвинулся к женщине и склонился над ней. Она вскинулась,
готовая прикрыть ребенка собственным телом, но Юродивый улыбнулся и чутко
перенял малышку на свои руки. Тот перестал кричать, вздохнул умиротворенно
и засопел, окунувшись в сон.
- Спасибо вам, - прошептала благодарная женщина, - а то я совсем
измучилась. У него зубки режутся, вот он и кричит. Вы не знаете, когда эта
"вспышка" кончится?
- Не знаю. Но она кончится. Придет срок, и кончится.
С рук на руки он передал ей ребенка и присел рядом, пристально
вглядываясь в лица тех, кто был в храме. Он узнавал их. Это были те же
самые лица, которые он уже видел. Ему даже чудилось, что если сильнее
напрячь память, то можно увидеть и самого себя - юного Володеньку в
расстегнутой гимназической шинели.
Горели свечи, взирали на людей иконописные лики, а отец Иоанн,
уставший, изнемогающий, крепился из последних сил и говорил, не
переставая, вселяя в людей надежду.
Юродивый, слушая его, прикрыл глаза и хотел молиться, но перед
глазами, вопреки желанию, развернулась картина из прошлой жизни и
придвинулась вплотную, так близко, как будто в яви.
...Людей к храму гнали тогда под конвоем. Молодые солдаты в шинелях с
малиновыми петлицами плотно сжимали юношеские еще губы, придавая лицам
суровое выражение, и грозно покачивали винтовками с примкнутыми штыками.
Тащились в колонне мужики, женщины, старики и дети. Несли на себе нехитрый
скарб, но и тот у них отбирали перед тем, как загнать в храм, который
солдаты между собой называли пересылкой. По нескольку дней томились в
тесноте люди, дожидаясь, когда подоспеют к речному причалу баржи с пустыми
трюмами. Все они, кого вели под конвоем в храм, а из храма загоняли в
баржи и сплавляли вниз по реке, все до единого, не годились для новой
жизни и даже представляли для нее угрозу. Поэтому и убирали их подальше с
глаз.
Но для Юродивого они оставались людьми, коих следовало жалеть и
помогать им в несчастье. Каждый раз, когда загоняли новую партию, он
приносил мешок с хлебом и поднимался на паперть. Часовые ощетинивались,
передергивали затворы своих винтовок, но Юродивый вздымал правую руку,
пронизывал солдат взглядом, и они, растерянно отступая в сторону, всегда
его пропускали.
Юродивый входил в храм, опускал на пол мешок и ломал на равные куски
хлебные булки. Не было случая, чтобы кому-нибудь не досталось. Уходя, он
оставлял им свечи, и люди тайком зажигали их. Храм для них оставался
храмом, а с горящими свечами - особенно.
Но нужнее, чем хлеб и свечи, нужен был несчастным Юродивый. Нужны
были его простые обыденные слова и само появление. Не испугался, не
побрезговал - пришел. Значит, еще не всего их лишили, если явилось к ним
сострадание.
И в тот вечер, как обычно, Юродивый принес мешок с хлебом, а в
кармане брюк лежал десяток свечей, замотанных в бумажку и перевязанных
посередке суровой ниткой. Привычно поднялся на паперть и увидел, что рядом
с солдатом стоит человек в черной кожаной куртке. Тот самый, который
зачитывал ему приговор на глухом дворе, поставив лицом к каменной стенке.
Они узнали друг друга. И поняли, что вновь им не разминуться.
Юродивый пошел напролом.
Солдат дернулся, желая отступить в сторону, но человек в куртке
схватил его за рукав и удержал на месте. Сам же быстро расстегнул кобуру
из желтой кожи. Юродивый приблизился и различил, что глаза человека в
куртке, нормальные карие глаза, стали от ненависти белыми. Даже зрачки
растворились. Два пятна. Выпуклые и неподвижные. Но несмотря на
ослепление, они очень хорошо видели мушку нагана. Три раза стрелял человек
в куртке, и три пули вошли одна за одной чуть пониже соска, там, где
сердце. Юродивый рухнул и покатился по ступенькам паперти, глухо стукаясь
головой в ребристые уступы. Мешок распахнулся, круглые булки вывалились и
посыпались следом, догоняя и обгоняя Юродивого.
"Жалко, хлеб-то в грязь упал, пропадет..." - так подумал он и
услышал, как человек в куртке сказал:
- Ну вот, и никакой мистики... А хлеб - коням! Лишенцев мы кормить не
обязаны.
Услышал еще Юродивый, теряя сознание, что в храме громко стенали
люди.
...Простреленное сердце болело. Юродивый приложил руку к груди, и
боль под ладонями немного притихла.
- Вам что, плохо? - участливо спросила женщина, понижая голос до
шепота, чтобы не разбудить малыша.
- Нет, ничего. Пройдет, - тоже шепотом ответил ей Юродивый.
Отец Иоанн ходил между тем по храму и для каждого человека находил
доброе слово. Не пропустил ни единого. Его подслеповатые глаза, когда он
глядел на людей и иконы, становились зоркими и всевидящими. Двигался по
храму, а следом за ним растекалось успокоение. Перекрестил младенца на
руках женщины, тихо сказал ей:
- Пусть спит. Утро вечера мудренее. А ты не отчаивайся. Бог милостив
и не забудет.
Юродивого, наклонившись к нему, отец Иоанн попросил:
- Людям горячего нужно. Растопи печку в сторожке, согрей чаю.
Юродивый поднялся и пошел кипятить чай. Собрал все кружки и стаканы,
какие нашлись в небогатом хозяйстве отца Иоанна, и принес сначала их, а
следом - чай в двух ведрах. Поставил у входа, заметил, как зашевелились
люди, и встревожился: налетят сейчас, устроят толкучку и разольют чай по
полу. Но он ошибся и тут же укорил себя, что посмел так думать. Люди
подходили степенно, по одному, и чай брали в первую очередь для стариков и
детей.
До самого утра Юродивый кипятил и разносил чай, до самого утра отец
Иоанн утешал несчастных и до самого утра звучали под высокими сводами
тихие, протяжные молитвы.
20
Лампочка мигнула и погасла. Комната окунулась в темень. В темноте
зашуршали проворные тараканы. Не виделось - сколько их, но представлялось
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг