потянулись к ней... Но я не решался ее обнять, и получилось так, что я
трусил... Потом вдруг удар как ток, ладони мои почувствовали тепло,
какие-то колючие искры кололи мою кожу, я закрыл глаза. Снова закачалось
все вокруг, но теперь тому была причина, и все быстро изменилось после ее
поцелуя: видения слились с ней, и руки мои уже не просто тянулись к ней, а
искали вслепую сами по себе источники этой необычной, странной,
электрической теплоты, исходившей от сильного тела. Она молчала, и это
действовало на меня как признание. Она убедилась в моей слабости. Я
доверился ей, все исчезло, кроме нее, но, конечно, я хотел всего этого
даже больше, чем она, во всяком случае сейчас, когда она по-прежнему
стояла и сжимала мои щеки ладонями. Она отняла свои руки и опустила их
вдоль тела, и это было неожиданно красиво и красноречиво, и последняя моя
опора исчезла; она была всем - и ничем, она была сейчас неуловима, как
бабочка, ее мысли могли витать где угодно, она могла наблюдать за мной и
собой и могла не видеть меня. Но тело ее, как манекен, неподвижное, уже
заполнило всю комнату... все вокруг меня; память вспыхнула в последний раз
и угасла, как пламя гаснет в лампе, осталось только волшебное настоящее.
Выпуклые белые и темные контуры, шуршание одежды, ослепительные и
затененные пространства, изгибы ее колен, ног - на белесом плоском фоне,
потом какие-то шероховатые лунно-белые льдины, открывшиеся мне, запоздалые
поцелуи, возглас, минутная тишина. Потом - забвение, остановившееся
время...
* * *
Через два дня - ягоды... Сумерки. Марь. Нестерпимо белеют цветы.
Ровный свет без теней, матовое небо, запахи с лесных полян. Несказанный
северный вечер...
За ней я шел след в след и удивлялся инстинкту, выручавшему нас в
самом погибельном месте: за нами тянулась через мхи нитка ямок,
заполнявшихся темной прохладной водой. И вот прыжок, еще один, и она на
твердом месте, держится за стволик березы, подает мне руку...
- Как это у тебя получается? - спрашиваю я.
- Сама не знаю. Ночью иду как днем. - Мгновенный взгляд черных
раскосых глаз. - Ты что, испугался?.. Нет? Ну пошли, немного осталось.
Мы вышли на сухой пригорок, где тянулась к небу сосна.
- Стой, - сказала Лидия Федоровна и, облокотившись на мое плечо,
наклонилась и грустно засвидетельствовала: - Ноги-то мокрые и у тебя и у
меня.
Она прижала меня к сосне, и я не мог уловить отдельно ни ее, ни
своего дыхания, в этом месте звуки глохли, я не слышал даже ветра, хотя на
бугре, где мы стояли, трава гуляла волнами, а стороной сбегала к болоту
ряднина тумана. Мы были похожи на двух зверей, игравших под деревом: я
устало отбивался от ее рук, под тяжестью которых моя шея клонилась долу, а
потом я выпрямился, но сильные руки завладевали мной, она глухо смеялась,
и я наконец услышал ее неровное дыхание. Она остановилась, словно
раздумывая, быстро зашла со спины и обхватила шею рукой.
Я ощущал запах ее рук - тонкий запах загара, ягод, ключевой воды...
Небо надо мной вместе с проступившими звездами сделало медленный оборот,
потом - в другую сторону. Я говорил ей какие-то обычные, вероятно,
заученные слова. Что-то мешало мне произносить свои. (Я не знал еще, как
будет выглядеть из будущего, моего будущего, этот эпизод. Я знал только со
всей убежденностью: оно иное - очищенное от примесей и разных
случайностей.)
Были, кажется, три или четыре дня, когда я оставался только с ней. И
сегодня, я знал, будет так же... Мы быстро дошли до ее избы, и едва она
успела закрыть дверь, как я нашел слова... Потом стремительные движения,
низкий, трудный, непонятный шепот, мы оба спешим убедиться, как много
скрадывает одежда в ее теле. В первые же минуты я чувствую величавое
течение потока, подхватившего меня, исчезают берега, остаются белые
холодные льдины, за которые я держусь... Какие-то странные законы
управляют ими. В этом потоке мне все незнакомо, и я, словно рыба, пытаюсь
разведать его глубину, пытаюсь плыть встречь, но тут же понимаю, что
бессилен это сделать: у потока нет дна. Меня несет, и я выныриваю у этих
приглубых берегов, чтобы глотнуть воздуха, но тяжелый пласт топит меня, я
задыхаюсь; вокруг сухое шуршание, в комнате вокруг меня летают какие-то
светляки, на потолке бегают пятна потревоженного света, занавеску на окне
треплет ветер. Минута ясности: ее черные большие глаза, выпуклые губы,
белая грудь, ослепительные крепкие зубы, волны тяжелых, покалывающих шею
волос. Спешу придумать слова для этого выдуманного пространства; она
догадывается об этом и мешает мне. Она возвращает меня к себе из
выдуманных мной далей. Снова пленительное напоминание о происходящем,
потом - еще, еще... странный, назойливый шорох, светляки на потолке. Но
вот я начинаю привыкать к ней. Долгий болезненный поцелуй - снова минута
ясности: белое тело, черный шатер волос. Теперь я с ней. Выдуманное
исчезло.
...Рано утром до меня донесся далекий гудок паровоза, я жадно
вслушивался. Показалось, что слышен стук колес.
ИСТОРИЯ ЛЮБВИ
Все было тайной: она сама со своим особым характером, ее прошлое, ее
капитанские погоны, ее слова - простые, обычные для всех и какие-то
загадочно-двойственные, с тайным смыслом, - для меня одного. Не оттого ли
я вспоминал их так часто?.. Когда мы оставались вдвоем, она говорила со
мной грубовато-снисходительно, и ничто не могло побудить ее изменить тон.
Она проходила мимо, иногда даже не взглянув на меня. А вечером, когда
я упрекал ее в этом, она с удивлением смотрела на меня и говорила:
- А ты что хотел? - И предлагала мне папиросу.
Что это было? Не знаю. Со всей силой эгоизма наталкивался я на ее
таинственно-безучастное отношение и как будто со стороны наблюдал за
происходившими во мне изменениями. Может быть, так и надо?.. И я
утвердительно отвечал на этот вопрос, и тем охотнее, чем скорее мне
предстояло с ней встретиться. Впервые вел я странную, двойную жизнь, пряча
от себя самого скрытый смысл происходившего. Я мог остановиться посреди
палаты и вспомнить - и покраснеть: даже воспоминания были постыдно яркими,
неожиданными. И я всегда ждал встречи с ней, заискивающе ловил ее взгляд в
коридоре, на крыльце, ненавидел себя, но считал часы и минуты, отведенные
ею для меня.
Эта загадочная, полная еще тайн жизнь переделала меня, сделала
острее, чувствительнее, я ловил на себе взгляды, которые раньше остались
бы незамеченными - и необъясненными. Настороженно поглядывал на меня
Сосновский, с испугом - Вася Кущин...
Я улавливал значение не только ее слов, но и интонаций, я начал
понимать оттенки их, но у нее всегда находилось такое - и слова и
поступки, - что я не уставал удивляться тому простому факту, что айсберг
всегда скрыт на девять десятых под водой. Айсберг - это жизнь. И я начал
думать о смысле жизни все чаще, все решительнее - и в этом тоже повинна
была она. Легонько прислонив меня к стене, она спрашивала: "О чем ты
думаешь?" И я отвечал ей: "О тебе". Такова была моя защитная реакция,
наверное. Но она понимала мой ответ по-своему - как именно, оставалось
загадкой.
И вот настал день, когда я осудил себя бесповоротно. Уж не потому ли
меня держат в госпитале, что я нужен ей?
Воспоминания о вечерних встречах, казалось, прожигали меня насквозь.
Днем я ненавидел ее и себя, вечером с упоением слушал ее низкий голос.
Она почти не говорила о себе, и я был этому рад. Все же, мягко
улыбаясь, она рассказала о Ростове, где родилась, о муже, с которым
развелась очень быстро: "необщительный", "ревновал"; рассказала о каком-то
друге, который был на фронте и писал ей. Обо мне она сначала подумала, что
хорошо бы иметь такого сына, но теперь думает, что я совсем взрослый, а
сын ее мог бы быть намного моложе. Здесь она сбилась и замолчала,
потрогала свои сережки с фиолетовыми камнями, подошла к зеркалу, бросила
быстрый пристрастный взгляд на себя, и мне стало неловко из-за этих серег,
из-за ее юбки в клетку, которую я видел на ней впервые, кашемирового
платка, который она достала из комодика и стала примерять и спрашивать
меня, хорошо ли. Странная, исключительная минута, точно она перестала быть
сама собой: большим, высоким и далеким от меня человеком, расположенным ко
мне дружески и так же дружески-снисходительно, прижав меня иной раз к
стенке, выяснявшим, могу ли я устоять под нарочито грубоватым натиском, и
если да, то где эта граница, когда теряешь себя и подчиняешься другому. Не
было в этом ни зла, ни добра, ни участия, скорее всего лишь эгоистическое
желание увидеть в другом отражение своей власти. И тогда я спрашивал себя:
"Неужели ей так надо - ставить меня на край пропасти и наблюдать за мной?"
Только позже я понял, что иначе и нельзя. Все было предопределено. Это
ведь не было любовью. Она убийственно спокойно сказала однажды:
- Знаешь, сколько у меня этого не было?.. - Вопрос был риторическим,
она не собиралась на него давать ответ. Но я стал понимать постепенно, что
не всегда оправдывал ее надежды.
Приходили раздумья, какие-то мучительные воспоминания, я размышлял о
том, что именно потерял здесь с ней, это были глуповато-наивные сентенции
в духе старых романов. На другой день все становилось на свои места...
Все повторялось.
...За моховым болотом мы переправились через медленный глубокий ручей
- вода прорыла среди сплетенных корней ложбины, извилистые канавы. Лидия
Федоровна, держась за голые уже ветки ольхи, перешла на тот берег по
тонкому стволу поваленного над водой дерева. Она подала руку, но я не
хотел этого, отстранил ее и угодил бы в бочаг, если бы женщина, чьей
помощи устыдился, не поймала и не перетянула меня к себе. И как только
удалось это ей!
Поляна, заросшая по краям дремучим иван-чаем... Он здесь почему-то
безбожно вытянулся и достигал чуть ли не до плеч. На этой поляне мы
целовались, и небо над нами качалось, и зеленые плети стеблей ласково
стегали нас по лицу, и снова ее алые прохладные губы, странно белое теплое
тело, летнее небо... И купание в озере с мягкой торфованной водой, где мы
стояли долго лицом друг к другу и говорили о чем-то, и я перестал понимать
в конце концов смысл ее и своих слов. Голос ее стал тихим, настороженным,
словно она прислушивалась к чему-то, глаза - выпуклыми, глубокими, как
ночью, зрачки ее расширились, волосы ее закрыли пол-лица, намокли их
пряди, прилипли к телу, груди казались еще больше и белее. Шепот и
поцелуи, какая-то долгая дрожь, молчание, опять бессвязные слова, качание
голубовато-седого стебля на фоне слепого неба...
Мы собирали крупную янтарную морошку. Ягоды были тяжелые, вкусные, я
ел их и после того, как язык мой стало вязать от желтого сока, от мелких
твердых зернышек: пришел какой-то азарт. К вечеру болото стало
темно-голубым, высокие хвощи по краям мягко очерчивали его прихотливый
контур. За ними высилась стена леса, и свет косо падал с широкого овала
светившегося еще неба. Над нашими головами - розоватый дым облаков.
Потом небо над темными зубцами леса стало зеленоватым.
Я смотрел на него и удивлялся: не знал я еще в тот вечер, что небо
бывает двадцати трех оттенков.
Мы вышли на сухое место, нашли старую тропу, заросшую красной сорной
травой, лиловыми лесными колокольцами, молодыми, едва заметными всходами
березы... Под ногами - легкий, полупрозрачный пар, туманом это никак не
назовешь. Далекий протяжный крик птицы... Вокруг - полуявь, несказанное. С
темнотой пришла усталость, часа два мы проплутали, дали крюк, вышли опять
к болоту. Вскоре нашли настоящую тропу, которая привела к монастырю со
слабо светящимися окнами, темной крышей, белыми стенами, и мы едва
узнавали его, так преобразила его игра света.
В комнате было сухо, жарко. Она ушла, я задремал, проснулся, увидел
голубое окно с летними звездами, ее волосы, слышал ее голос, но разобрать
было невозможно: явь это или сон? Суматошная ночь с объяснениями, шепотом,
поцелуями, серо-синяя, долгая, потом - пурпурная заря... С ласточками за
окном, с лесным эхом. В окно ударила бронзовка, сверкая изумрудными
доспехами.
* * *
Из тайников сознания всплывает злое, перекошенное лицо танкиста, не
лицо, а маска - он горел в танке. А я... Это ко мне обращены были гневные
его слова, это его глаза обвиняли меня.
- Ах, мать... тебя и твою шарочку, играться вздумали, я тебе...
распригожий такой!
- Учти, не промахнусь! Не меньше твоего на фронт хочу, да ты что!..
Там, в дровяном сарае госпиталя, мы схватились за поленья, и я
защищал себя и ее, больше ее...
Спасительная, святая мысль: бежать отсюда!
Но я знал уже, что без предписания меня поймают патрули, я просто не
успею добраться до линии фронта.
Как-то раз я сказал ей... сказал, что ненавижу ее: без нее меня бы
уже выписали из госпиталя.
МОСКВА
Постукивая колесами, посвистывая, товарный поезд вез меня в Москву.
Ночью миновали Ярославль. У самой Москвы, где-то за Пироговским плесом,
поезд остановился. Я подождал час, соскочил с подножки и пошел пешком.
Утро... Вдали угадывалось дымное небо над Москвой, там словно
сгущались оптически плотные массы воздуха, и синева, смешавшаяся с дымом,
похожа была на растущую тучу. Я шел вдоль насыпи, и из-под ног моих
выпрыгивали пригревшиеся кузнечики, солнце поднялось и грело
по-настоящему. Наконец я выбрался на задворки вокзальной площади, зашел в
столовую и попросил стакан кипятку. Я стоял, прислонясь к стене, и в окно
видел мой город... Что-то сжало сердце, когда я пешком шел вдоль
трамвайной линии, и вдруг рядом прозвенел и остановился трамвай, и над
ухом раздался голос:
- Эй, Валентин, ты, что ли?
Я обернулся на голос. Знакомая девчонка из соседнего двора, Тамарка
Пахомова, смотрела на меня своими блестящими, как бусины, глазами из
распахнутой трамвайной двери. Я вскочил на подножку.
- Ты откуда?
- А ты? - опешил я.
- Работаю на этой линии.
- А я оттуда, - неопределенно сказал я и так же неопределенно махнул
рукой в сторону вокзальной площади.
- С фронта, что ли?
- Из госпиталя.
- Тебе куда? - спросила Тамарка. - Домой, что ли?
- Нет. На Гоголевский бульвар сначала.
Я увидел, как лихо она крутанула штурвал и повела трамвай. У метро
она остановила, сказала:
- Теперь тебе до станции "Дворец Советов".
Я попрощался.
Добрался до штаба партизанского движения без особых приключений,
успел заметить два-три приветливых лица, и этот августовский день в Москве
уже начинал входить в мою жизнь особой страницей.
Через несколько минут я стоял перед человеком в старой гимнастерке
без петлиц, наголо бритым, с усами и добрыми темными глазами. Когда он
обратился ко мне, я уловил как-то сразу, что он сам не прочь бы вырваться
куда-нибудь на партизанскую волю. Я сказал, что хочу в артиллерию,
упомянул о части, в которой начал службу, о капитане, с которым был в
партизанах, и добавил, что он-то, наверное, уже командует дивизионом.
- В артразведку бы тебя... - Человек, определявший сейчас мою судьбу,
отложил предписание и задумчиво покрутил ус, обдумывая свою и мою идею.
Позвонил кому-то, занес в блокнот мелким косым почерком две неровные
строки и, обернувшись ко мне, не отрываясь от трубки, сказал:
- Поедешь вот по этому адресу... Там пересыльный пункт.
Я попрощался с ним. Часа через два получил назначение и оказался
перед проходной у высокого забора где-то в районе Красноказарменной улицы.
Справа от меня дымили трубы "Серпа и молота".
Командир огневого взвода Антонов, молодцеватый и сухощавый лейтенант,
бегло осмотрел меня, одобрительно кивнул и отправил на занятия. Вечером я
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг