дневниками, даже письмами. И красные, зеленые, белые корешки переплетов
кажутся клавишами неведомой музыкальной машины...
Что записал бы поэт в своем дневнике, если увидел бы день
сегодняшний? И смог бы я с ним согласиться?
...Я перелистал удивительную книгу, неведомо как попавшую в эту
библиотеку. Устами героя Платон рассказывал об Атлантиде, огромной стране
за Геракловыми столбами, среди океана, в бедственную ночь опустившейся на
дно. Случилось это в десятом тысячелетии до нашей эры. Недалеко от моря в
этой легендарной стране возвышалась гора, окованная красной бронзой, с
дворцом-храмом. Шесть крылатых золотых коней украшали храм.
В докладе об Атлантиде на заседании Океанографического института в
Париже в 1913 году геолог Термье доказал, что найденные на дне океана
куски лавы в районе предполагаемой Атлантиды могли затвердеть только на
воздухе. Эта древняя лава покрывала огромное пространство, когда оно еще
было сушей. Предки гуанчей, инков, майя в древности могли соприкасаться с
культурой атлантов. В древнем царстве инков над рекой Гуатаной был разбит
удивительный сад. Деревья, кусты, цветы и плоды в саду были сделаны из
металлов разных оттенков. Бабочки с золотыми усиками сидели на
фантастических цветах и листьях, пестрые металлические птицы покачивались
на ветвях, в густой серебряной траве прятались ящерицы и змеи со
сверкающими узорами на гибком теле. Тихий металлический звон раздавался,
когда налетел ветер, и тогда казалось, что улитки и гусеницы медленно
ползли по зеленоватым веткам и листьям, свесившимся над плантацией
золотого маиса. Но, как бы ни была тонка работа древних мастеров, ветер не
мог сломать ни одного стебелька, ни одной былинки. Так бы и позванивала до
сих пор серебряная трава над Гуатаной, если бы испанцы не уничтожили сад,
существовавший до них тысячу лет.
* * *
Потом было несколько изнурительных дней, когда я спал на ходу и
кто-нибудь поднимал меня после коротких привалов, - вот тогда и подвела
меня память, и я ничего не мог поделать с собой. Мне стало казаться, что я
видел в библиотеке гораздо больше книг, чем их было на самом деле, и эту
странность я мог объяснить только так: я мысленно переносил туда, в тот
тревожный день, книги, которые читал и раньше.
ГОСПИТАЛЬ
Сероглазая, остриженная под мальчика, в свитере поверх гимнастерки -
такой я запомнил Валентину. Это был первый человек с Большой земли. Мы
помогали ей спрятать парашют, перенесли рацию. И вот я почувствовал -
капитан стал отдаляться от нас, от нашей землянки, заглядывал к нам все
реже и реже.
Последние сталинградские залпы покончили с вечной, казалось,
тревогой. В начале мая мы принимали первый самолет. Ночью запылали жаркие
костры на поляне, где ромашки белели, как первый снег. Черная сова тихо,
быстро скользнула над куртиной ромашек и коснулась земли. Самолет...
В июне появился второй самолет; кто-то встречал его, разжигал костры,
переносил раненых, - значит, и меня тоже. Самолет поднялся; я очнулся и
увидел, как синело небо и горел на нем красный Антарес. На рассвете
самолет качнул крылом, возникли светлые далекие леса.
...Аэродром. Автомобиль с брезентовым верхом. Серая грунтовая дорога.
На выбоинах нас подбрасывает, кто-то стонет.
Солнце заглядывает под брезент. Вспоминаю, как капитан и Скориков
вынесли меня с поля боя; кажется, я потерял тогда сознание.
Час. Два. Три. Солнце поднялось: на полу кузова пляшет узкая светлая
полоса.
Останавливаемся.
Молодой парнишка и медсестра несут меня; впереди - холм, небо
качается...
Явился белый храм на холме, с куполами и колокольней. От высоких
святых ворот в обе стороны бежали стены монастыря, прихотливо повторяя
извивы реки. На несколько мгновений приковал он внимание, но их я
запомнил. Как белые, опоясавшие холм облака - соборы и церкви; как
застывший звон - купола в голубом воздухе над рекой; подобна вечному древу
колокольня, светлая и высокая. Абрис мягкий, певучий, закругленный. Желта
еще земля от прошлогодней травы, темна вода в реке, отразившая рукотворное
диво. Еще светлее, чем стены храма, облака в голубой вышине. На древних
закомарах - тени; печать сиротства, травяной горечи; желто-полынные кусты.
Тропа то опускалась, то поднималась над берегом, пока не вышла на
прыгучий деревянный мосток, и снова поплыли купола, и святые ворота, и
ветхие украшения стен с явными следами дождей, ярых летних лучей,
скользящих по куполам, птичьих шаркающих крыльев, темных прикосновений
ветров и бурь.
Госпиталь...
* * *
Вот мои соседи: Вася Кущин и лейтенант Сосновский, который в нашей
палате временно, до получения документов.
Вася Кущин молчалив, застенчив, про таких говорят, что они тележного
скрипа боятся. Однажды я читал ему стихи, он слушал с удовольствием. Но
сам просить стеснялся... Был он, в общем, мальчонкой.
Лейтенант Сосновский чем-то похож на капитана. Вначале мы с ним было
сошлись, но потом я несколько разочаровался, сравнивая его с капитаном.
Тот был до жесткости цельным, неумолимым, даже фанатичным, но это
соединялось с таким умом, что я про себя частенько думал: "Ну и голова..."
Сосновский был каким-то разбросанным, что ли, растерянным, не
чувствовалось в нем стержня, только в шахматы он играл мастерски. Я же
недолюбливал эту игру, а если брался играть, то играл, почти не глядя на
доску, по памяти, - и часто проигрывал; не память меня подводила, а
мечтательность: я всегда мечтал о каких-то необыкновенных комбинациях при
самых простых позициях и, конечно же, зевал и пешки и фигуры.
...Дело шло на поправку. Кость ноги срослась. Только в пояснице
ощущалась иногда горячая боль, нередко - по ночам. Письмо матери, бабке,
потом - от них... Мать писала: "Дорогой Валюша..." Потом слезы... о
бомбежке... о работе. Вместе с заводом она была в эвакуации.
Теперь я был сыт, почти здоров, обут и одет с точки зрения многих,
ибо мне не приходилось дрожать от холода. Теперь я любил выходить
незаметно на деревенскую улицу, пробираться за околицу, смотреть на
светоносную лазурь звезд, впитывать глазами бесконечную прозрачность
северного неба, пытаться угадывать у окоема цепи озер, ярусы леса над их
берегами, ловить дымки, птичьи вскрики, тайный свет вечера, вслушиваться в
открытую глухую пустоту ночи... Поймаешь глазом красную звезду - и голова
кружится от мысли, бегущей в небесную даль, а вокруг спят прозрачные
березовые колки, проглядывает кое-где в темной траве белая кипень купырей,
лученосные деревья обогревают ладони, и если встать под ними, то тепло
враз обнимет и проникнет сквозь одежду.
Межень, середина северного лета...
От безделья, что ли, от неожиданного прилива сил бродил я вокруг
монастыря, подолгу не спал, читал, но чаще все же открывал окошко:
смотрел, слушал ночь, в подрамниках созвездий что-то искал - и находил...
Лейтенант махнул на меня рукой. Он напропалую играл в шахматы, чаще в
соседней палате. Боец Кущин тихо полеживал, и никогда нельзя было понять,
спит он или нет. Один раз, помню, он долго лежал с открытыми глазами,
что-то неторопливо обдумывал, потом я почувствовал его взгляд: он наблюдал
за мной. Не поворачивая головы, я поднял руку, и лунная тень мягко прошла
через нашу комнатку, и он видел ее и как завороженный наблюдал за ней...
* * *
На крыльце - танкист с обожженным лицом и я. Рядом выросла фигура
военврача. Зовут врача Лидия Федоровна.
- На болоте столько ягод! - воскликнула она, остановившись на минуту.
- Угощайтесь!
- Верните мою форму, - сказал я, - тогда я смогу сопровождать вас по
ягоды. А то вас волки напугать могут.
- Точно, - подтвердил танкист с обожженным лицом. - Вы бы нас против
волков брали с собой!..
- Ну как? - спросил я.
- Подумаю, - улыбнувшись, сказала она, и ее рассеянный взгляд
скользнул по моему лицу. - Поправляйтесь, - сказала она.
- Прошу прощения, я уже здоров.
- Ладно... - как-то примирительно заметила она, - посмотрим.
На другой день я постарался попасть ей на глаза. Я стоял в бравой
позе, опираясь незаметно на деревянные перильца, и ждал ее около часа.
- А, это вы... - Она замялась. - Что вы хотите?
- Того же, что вчера: чтобы меня признали здоровым.
- Да вы что, разыгрываете меня?.. Я знаю о вас все!
- А по ягоды... как же?
- Вы хоть вон до той деревеньки доберетесь без посторонней помощи? -
И она показала рукой на семь знакомых мне высоких рубленых домов в
полукилометре от ворот госпиталя.
- Туда я доскачу даже на одной ноге, но все же быстрее вас...
Она молчала. Потом произнесла несколько волшебных слов:
- А вы могли бы помочь мне напилить дров?
- Я это сделаю без вашей помощи.
- Как это? - спросила она. - Вы же один...
- Да, я один, - сказал я. - Но у пилы две ручки, а у меня две руки.
- Очень остроумно, - похвалила она без иронии. - Значит,
договорились. Завтра вечером.
* * *
Вечер был дивный, спокойный, августовский... Я ждал ее у крыльца, но,
когда она вышла, я растерялся: у нее было другое лицо, очень серьезное,
сосредоточенное; она, казалось, не заметила меня. И прошла мимо... потом
оглянулась, сказала:
- Пойдемте, что же вы стоите?
Я пошел за ней. Она шла очень быстро, и нас сначала отделяло десять
метров, потом двадцать, потом сорок... Она скрылась в избушке, даже не
оглянувшись. Я добрался до палисадничка и остановился у калитки. Она
приоткрыла дверь и сказала:
- Входите!
Я вошел. Маленькая комнатка с невысоким потолком, одно окошко,
деревянный столик, один стул...
- А второе окно? - спросил я.
- Это на половине хозяйки, - сказала она. - У нее сыновья на фронте,
вот она и отдала мне половину избы.
- Ну и изба! - сказал я. - Настоящая избушка на курьих ножках. Ее и
не видно со стороны. Где дрова? На дворе?
- На дворе трава, на траве дрова... - зачастила она, и лицо ее стало
чуть приветливее. Ей было за тридцать, может быть, тридцать пять.
Какой она была человек?.. Лицо ее говорило об этом просто и прямо.
Были у нее темные, продолговатые, чуть раскосые глаза, всегда как будто
немного сощуренные, и казалось, что в них жила усмешка. Лоб ее, со смуглой
кожей, покатый, невысокий, с продольными морщинами, но не от возраста, был
как бы зажат между бровями и жесткими волосами. Лицо ее было широким, но
подбородок казался заостренным, выдавался чуть вперед, и самое окончание
его было закруглено. А кости лица и крепкий, крупный нос создавали
странный, неповторимый рельеф, который вечером, в тусклом свете
керосиновых ламп, казался иным, чем днем. Вечером она выглядела намного
старше, лицо ее делили тонкие тени и полутени, глаза становились
блестящими, узкими и выпукло-напряженными. Все эти известные или
полузнакомые женские штучки с деланным выражением лица и голоса ей бы не
подошли. Голос у нее был низкий, иногда в нем угадывалась какая-то
затаенная певучесть и что-то еще, необъясненное. Мне так казалось.
Я пошел за ней на двор, и мы с полчаса пилили тонкие осиновые и
березовые деревца, сваленные позавчера с воза, они были с ветками, с
листочками и напоминали хворост.
- Кто это вам таких дровишек привез?
- Да мальчики деревенские.
- Командируйте меня в лес! - попросил я.
- Да незачем, они еще привезут - настоящих, только позже... -
ответила она серьезно. - Пойдемте в избу.
Она поставила самовар. Стемнело. Серый полупрозрачный вечер с
туманными полосами... В избушке было еще темнее; она зажгла лампу; потом
пили чай с ягодами - черникой и малиной.
- Идите! - приказала она. - Вы смирный, и я, пожалуй, возьму вас по
ягоды.
Я смутился, вышел на крыльцо, она вышла за мной. Я попрощался,
обернулся - она стояла на крыльце... Поздно вечером я снова увидел ее в
госпитале, но она даже виду не подала, что мы пойдем по ягоды...
Прошел день, второй. Я опять встретил ее.
- Что же не заходите? - вдруг сказала она. - Ягоды сойдут, будете
жалеть.
Вечером я выследил, как она пошла в деревню... Волнуясь и проклиная
мальчишескую почти робость, краснея от каких-то неясных предчувствий, я
прокрался за ней и постучал в дверь избушки. Мне долго не открывали... Я
позвал:
- Лидия Федоровна!
Молчание.
Вдруг дверь тихо-тихо скрипнула, приоткрылась - никого. Я вошел. Она
сидела у окна и смотрела на меня так, как будто я был прозрачным. Я
поздоровался, она встала. На ней была черная кофта, черная юбка, волосы
были расчесаны так, что скрывали половину лица. Не стесняясь меня, она
подошла к зеркалу и, наклоняя голову, стала присматриваться к себе.
- Да что вы стоите! - воскликнула она. - Сядьте. Расскажите о себе...
Я сел на стул и стал рассказывать, но рассказывал я как школьник, не
мог, и все... Что-то изменилось во мне, и она так пристально смотрела, что
у меня закружилась голова, и лицо ее вдруг непостижимым образом отдалилось
от меня, но она при этом не пошевельнулась. Я отвел глаза...
- Зачем вы пришли? - спросила она.
- Вы мне нравитесь, - сказал я, вспыхнув от своих же неожиданных
слов.
- Ну и что? - спросила она, и мне показалось, что лицо ее побледнело.
Она прикрыла глаза. И я понял, что могу не отвечать... Я
почувствовал, что веду себя глупо, но все же сделал этот странный шаг,
выученный из книг, - встал перед ней на колени. Она сидела, опустив
голову, но через минуту притронулась рукой к моему лицу, волосам - самыми
концами длинных пальцев, и я чувствовал колючее, необыкновенное тепло, и
потом точно ветерок пробежал по моему лицу...
Не отрываясь, до рези в глазах я смотрел на нее. Она наклонилась, и
мы поцеловались. Она отстранила меня.
* * *
...Чем упорнее я гнал от себя странные видения, посещавшие меня в
минуты растерянности, тем упорнее они возвращались в самый неожиданный
час. Наконец концы сошлись с концами. В ее комнате за чаем вдруг поплыли
стены и потолок, я перестал слышать ее, видел, что она говорит, но не
понимал... Так прошла минута, слух вернулся ко мне, я переспросил ее:
- Я не слышал... не понял, повторите, пожалуйста!
Это недоразумение ускорило развязку.
- Я обижусь, смотри... - вдруг нахмурилась она. - Ты здесь или где-то
далеко-далеко?
Она подошла и положила обе руки мне на голову и потом сжала ими щеки
и прижала меня к себе. И молчала. И я послушно ждал, но тут возникли
странные образы, которые делают кровь густой и горячей, и мои руки
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг