московскими холмами всходит солнце...
* * *
Неповторимое дыхание близкой весны, видение смерти и далекой победы -
настроение той нелегкой зимы.
...Мне не забыть той песни - мы, пронесли ее к берегу реки, откуда
шла прямая дорога на мост. Земля наша дальняя, земля партизанская скрылась
за холмом.
Мы и раньше приходили к мосту. Видели, как стекали сосульки с его
нагретых солнцем боков, слышали, как ветры играли в фермах, звенело и
дрожало железо поездов, низвергая водопады звуков, точно эхо горных
потоков. Высились каменные опоры, прочные, как сама земля, бежала вдаль
присыпанная снегом насыпь, и катили по ней немецкие эшелоны на восток. То
был наш мост, но мы должны были его теперь уничтожить - даже ценой жизни.
Я был у насыпи с первой группой партизанских разведчиков. Потом семь
человек ушли без меня, погрузив на сани ящики со взрывчаткой. Из этих семи
не вернулся никто. И мост по-прежнему служил врагу, и приказ о его
уничтожении оставался невыполненным.
Минуло трое суток. Нас повел капитан. Мы вышли из лагеря вечером,
когда старухи баюкали в деревнях детей. И знали: просторна лесная дорога и
свободна, но близ моста ее перегородят дула немецких пулеметов. И в
деревне за насыпью стояла рота немецких автоматчиков, готовая отстаивать
наш мост.
В непроглядной ночной темени только снег едва заметно светился, и в
черной проруби неба раз или два проглянули холодные белые звезды. Две
темных стены леса справа и слева укрывали нас, но на коротких привалах
партизаны все же прятали самокрутки под шинели и телогрейки.
И снова темный лесной коридор, и снова скрип снега, редкие голоса,
вырубка с торчащими пнями, похожими на людей... Километр, два, три. Сто,
двести, триста шагов. Еще километр.
Подоспели разведчики. Камальдинов доложил капитану, что на нашем
берегу реки два пулеметных расчета сняты, и добавил:
- На станции стоит воинский эшелон с немецкой техникой. Что
предпримем? Редкий случай!
- Да, не часто бывает, - спокойно согласился капитан, - хотя говорят,
что на ловца и зверь бежит.
И они вполголоса продолжили разговор.
Я знал, о чем шла речь. Капитан еще в отряде предвидел такую
возможность. Группа Мешко пойдет сейчас на станцию. Задача: сбить немецкое
охранение, захватить паровоз, развести пары, и, как только мост будет
взорван, направить эшелон туда. Мысленно я уже видел, как поезд мчится к
взорванному мосту, как опрокидываются платформы с танками и, громоздясь
друг на друга, скатываются по откосу в реку. Я ни минуты не сомневался,
что капитану удастся взорвать мост.
Я шел в группе Станислава Мешко. Что-то ждет нас? Прошли сотню-другую
метров, я оглянулся. Темнота уже скрывала капитана и людей, шедших с ним к
мосту. Лишь три высоких придорожных сосны высились у поляны, где мы
расстались.
Вот она, станция! В километре, не более. Среди голой равнины,
затерявшейся в наших партизанских лесных далях, разбросано несколько
домов, неподалеку вокзал из красного кирпича. Виден эшелон и еще один
эшелон. У ближнего дома, длинного, как барак, мы окажемся через
десять-пятнадцать минут. Останавливаемся. Мешко приказывает двигаться
короткими перебежками, объясняет, как действовать.
Как только часовой показал нам спину, мы с Ходжиакбаром вынырнули
из-под вагона рядом стоящего эшелона и в три прыжка очутились у своего
вагона. За ним тянулись платформы с танками и пушками. Поднявшись на
буфер, чтобы не видно было ног, мы затаились. Часовой повернул в нашу
сторону, луч фонаря обшаривал платформы. И вот уже скрипит снежная крупа,
слышно, как немец постукивает сапогами от холода...
Удары сердца отдавались в висках. Часовой поравнялся с нами. Навсегда
врезалась в память сутулая его спина, каска, надвинутая почти до плеч,
бабий платок на шее. Все получилось как бы помимо нашей воли. Прыжок - и
Ходжиакбар зажал немцу рот и в исчезающе малый миг коротко взмахнул ножом.
Я отстал на это короткое мгновение, видел тусклый блеск лезвия, вошедшего
куда-то в мякоть шерстяного платка, видел, как резко дернулась рука
Ходжиакбара, и в ту же минуту часовой осел на почерневший от угольной пыли
утоптанный снег. Ходжиакбар молча толкнул меня, мы ринулись вдоль линии,
вдоль нагруженных платформ, кто-то бежал с другой стороны эшелона, мы
слышали, как задышал паровоз, как стукнули буфера и стук этот прокатился
по составу. Мы скатились с насыпи, и тут же ударило по ушам, а в
образовавшемся вокруг меня ватном, глухом коконе зазвучали далекие
раскаты. Мост был взорван.
Лёнчик стал машинистом. Состав сдвинулся и, погрохатывая на стыках,
словно нехотя пошел к реке. И там, куда бежали вагоны и платформы,
прорезала темень трасса светящихся пуль, и дробными толчками отдались в
ушах пулеметные очереди. С насыпи били трассирующими, и мы поняли, что
группа капитана напоролась на немцев. Быть может, часовой в деревне у
моста, где стояла рота автоматчиков, заметил что-то неладное, дал очередь,
и ему ответили. И догадка эта, близкая, как выяснилось позже, к истине,
опять перечеркнула в моем сознании эту выдуманную войну, которую я рисовал
иногда в воображении сумеречными вечерами.
Но мост был взорван, в этом никто из нашей группы не сомневался, и
Мешко вел нас все дальше от станции, мы почти бежали по старой своей
тропе, проложенной от поляны с тремя соснами.
О ЧЕМ РАССКАЗАЛ БЫ ЛЁНЧИК
Когда-то отец брал меня с собой на паровоз, и пляшущие стрелки,
рельсы, бегущие навстречу вместе с ветром, были памятны мне, близки.
Легка и крылата была лопата, надежна плоть металла, послушно
задышавшая огнем. Дошел до нас гул долгожданного взрыва - мост был
искорежен, низвергнут.
- Не медли, машинист! - Мешко махнул рукой.
Сдвинулась земля. Застучали колеса. Сложились слова: "Беги, дорога;
лейся, река ветра; звени, звени, паровозная песня!" Побежал старый паровоз
в последний свой путь.
Позади остался синий глаз станционной околицы, надвигалась пустота
поля с черным лесом по краю его. Рельсы вели поезд по широкой дуге, скоро
впереди должен был оказаться мост. Уже ощущалось приближение рассвета; от
рукавиц шел пар; в топке гудел и сиял огонь. Теперь можно было оставить
ее, спрыгнуть, скатиться с насыпи, но что-то необъяснимое заставило меня
промедлить - я остался.
В поле тусклыми искрами мелькали выстрелы, над полотном дороги
стелились трассы пуль-светляков, потом пунктиры очередей исчезали, таяли и
появлялись в другом месте. Мерцало, стучало огниво пулеметов.
Предрассветные облака стали серо-синими, впереди виднелось белое полотенце
реки, и, пристально всмотревшись, можно было разглядеть искореженные фермы
моста. Но незаметно было людей в этом тускло мерцавшем выстрелами и
очередями пространстве. Поезд бежал все быстрее, и я должен рассчитать тот
момент, когда следует спрыгнуть с подножки паровоза. Я хотел приблизиться
к мосту, к нашим. Наверное, автоматчики врага случайно обнаружили группу,
когда наши закладывали ящики с толом.
Минута - и я увидел или скорее угадал редкую цепочку темных силуэтов,
они мелькнули как тени в стороне от дороги, от моста. И тут же исчезли. А
перестрелка еще продолжалась, и я знал, что капитан будет сам, обязательно
сам, прикрывать отход группы. Может быть, с ним останется Скориков. Мне
тоже хотелось быть с ними. Я торопил паровоз. Все еще звучала в голове
песня о нем, топка пылала, я приготовился... Прыжок.
Снег обжег лицо, и насыпь несколько раз перевернула меня, прежде чем
опустить в сугроб. Растущий грохот. Состав рассыпался, вагоны катились
вниз, в черные разводья реки. Лед, лопнувший после падения моста, поднялся
с шальными столбами воды, льдины вставали ребром, переворачивались, падали
вместе с фонтанными струями.
Я успел запечатлеть в памяти все это, пока лежал под насыпью, не
чувствуя боли. Успел заметить капитана. С ним было двое наших. Они быстро
сползали с насыпи. Капитан махнул мне рукой, стараясь быстрее приблизиться
ко мне. Нас разделяло не больше ста метров. Я поднялся, пошел к нему
навстречу.
- Уходи! - донеслось до меня.
И тут неожиданно повернулась земля, но я опять не ощущал боли. Шагнул
вперед. Этот короткий последний мой шаг навстречу капитану длился целую
вечность. Я так и не успел понять, увидел капитан, что я иду к нему, или
нет. Застыло движение его руки, точно приветственный взмах, обращенный ко
мне... Но в исчезающее это мгновение я догадался, что не успею к нему и
никогда больше не увижу его, потому что не смогу шагнуть еще раз...
Так бы Лёнчик, может быть, рассказал, если бы остался жив.
* * *
Быстро надвинулась весна, странно холодная, с синим пустым небом над
лесом. Буйно цвели осины среди голых еще деревьев. Потом проклюнулась
нежная зелень берез, клейкие молодые листья в рощах закрыли небо, висели в
воздухе как зеленый туман, и в эти дни от голода кружилась голова. В
перелесках скворцы по-хозяйски теребили старые листья. Появилась трава. С
осин сошел цвет, они покрылись бронзовыми и красноватыми листьями.
По вечерам, пока было светло, капитан нередко читал. Однажды я увидел
на топчане перевод Мольтке, в другой раз - книгу по артиллерийской
подготовке. "Не забыть бы!" - пояснил он. Я просил у него книгу, раскрывал
ее, но ловил себя на том, что не смогу сосредоточиться. Мысли убегали
далеко-далеко. Какой смысл в моем существовании, если мы вынуждены чаще
всего прятаться в чащобе? Гарнизон на станции усилился, у немцев появились
бронетранспортеры; мы пока отсиживались. Уверен, что и капитан, уткнувшись
в книгу, подспудно решал ту же задачу, что не удавалось решить мне: что
делать дальше?
СОЛДАТСКИЕ СНЫ
Капитан уснул, и книга его осталась на шинели, которой он укрывался,
и медленно поползла на пол. Я подхватил ее. Опять ко мне не шел сон...
Что снилось моим друзьям? Я попробовал угадать это, вспоминая их
рассказы. Губы капитана чуть подрагивают, точно он с кем-то спорит. Можно
уловить шепот, даже отдельные слова: судя по всему, снятся ему батарея и
неприятельские танки, идущие на орудия.
Но вот слышится слово "стой", и я начинаю понимать, что идет учебная
стрельба. Снова короткие команды, и где-то в глубине сознания спящего
капитана возникают макеты танков, ориентиры... Кажется, наводчик
неправильно выбрал точку прицеливания, и я несколько раз слышу слово
"прицел", потом мне чудится, что капитан сосредоточенно изучает результаты
стрельбы.
И вдруг жаркий спор, возгласы, и я догадываюсь, о чем идет речь.
Капитан рассказывал об этом мне наяву, а не во сне. В довоенной книге о
боевой работе артиллерии его возмутила некогда учебная задача. Будто бы
обстановка задана была так, что в июле развернулось большое сражение к
западу от Москвы и стороны не достигли решительных результатов. В учебной
книге черным по белому было напечатано: "На главном направлении
Волоколамск - Москва идут маневренные бои с переменным успехом. Южнее
противник перешел к обороне на фронте Комлево - Воскресенки - Басюково и
далее на юго-запад. Наши части находятся в непосредственном
соприкосновении с противником, который с 25 июля усиленно укрепляет свои
позиции". Далее в задаче вырабатывался план действий и принципы огневой
работы.
О, я понимал смятение капитана! Учебное сочинение Кремкова и
Бойно-Родзевича конца двадцатых годов вызывало в тридцатых по меньшей мере
протест. Битва с противником под Москвой, под Волоколамском?.. Да этого
быть не могло! Но в сорок первом действительность оказалась мрачнее
условий учебной задачи. И губы капитана во сне сжимались, и сжимались
кулаки, и тело его беспокойно вздрагивало под шинелью, и он закрывал лицо
руками, точно защищаясь от невидимого слепящего света...
Я обернулся к Ходжиакбару. Ему, быть может, снились походы с
археологами. Он снова видел серых варанов, тяжело топавших по песку.
Только теперь огромные ящерицы, почти ящеры, не пугали его, а сами с
опаской поглядывали на Ходжиакбара. Они как будто не узнавали его и
спешили исчезнуть - вот уж и скрылись за барханами длинные хвосты, а края
следов еще осыпаются под ветром. И вершина бархана курится совсем как
вулкан, особенно если смотреть на нее снизу, лежа в палатке и высунув
наружу одну голову.
Ходжиакбар видел во сне Дементьева, начальника экспедиции. Был он
строг, бородат, молчалив, только казался теперь моложе, оттого, наверное,
что сам Ходжиакбар теперь уже не мальчик. А как хорошо в палатке вечером,
когда нагретая днем земля постепенно отдает тепло и на небе, еще светлом,
загораются звезды! Как он хотел помочь Дементьеву разгадать тайну древнего
орнамента! На каменных плитах - листья, изображения их полустерты. Три
листа, еще три... Загадочный трилистник, о котором писал Али Ибн-Сина.
Волшебная трава, излечивающая от любого недуга. Растение, возвещающее
возобновление жизни. Как хотелось Ходжиакбару, чтобы такая находка далась
им в руки... Открыть бы засыпанный песком город-храм, чтобы сразу все
понять, чтобы найти дорогу в прошлое - ну не дорогу, так хоть тропу. И как
это странно устроен мир до сих пор: люди чаще всего не знают, кто жил до
них на том же самом месте. Хорошо, пусть прошла тысяча лет. Сколько же это
поколений? Если каждое поколение посчитать за двадцать лет, то получится
совсем немного, пятьдесят поколений... А где исцеляющая от всех болезней
трава? Ее нет. Даже камни пока молчат. Отец, дед, прадед, считал
Ходжиакбар, прапрадед... еще предки, их не так много, а нить знания
прервана. Сколько еще скрыто от глаз человеческого под песками! Недаром,
хозяева здешних мест - вараны косятся на человека.
Хорошо в экспедиции! Пусть ты просто рабочий и только помогаешь
воевать с песком, но зато тебе первому расскажет Дементьев о древней
резьбе по дереву, об исчезнувших городах, о письмах согдийцев. Да, сумку,
полную писем, нашла в развалинах башни экспедиция англичанина Аурела
Стейна. О том, как почтовая сумка в далеком 313 году нашей эры попала в
сторожевую башню, можно лишь догадываться. Гонцы укрылись там от врагов и,
наверное, погибли. А письма - письма живут. И вот Дементьев снова держит в
руках тот самый журнал, где опубликован перевод. И читает письмо,
адресованное согдийцу Вурзаку Нанайдвару Канаку:
"...А теперь я сообщу вам о тех согдийцах, которые уехали во
внутренние области, что с ними случилось, до каких краев они добрались...
В Друане живет сто человек из Самарканда. В Кучане - сорок человек...
Господин, вот уже восемь лет прошло с тех пор, как я послал во внутренние
области Сатарака и Фарна. Три года назад я получил от них известие: у них
там все в порядке. Но с тех пор, как случилось последнее несчастье, я не
получил ответа на мой вопрос, как им живется.
Четыре года назад я послал туда еще одного человека по имени
Артихвандак. Караван покинул Кучан, но задержался в пути на шесть месяцев.
А затем, когда они добрались до Сарага, индусы и согдийцы, которые были
там, все умерли от голода. И тогда я послал Насьяна в Друан. Но с ним
произошло большое несчастье: он был ранен... Берегите закрытую кожаную
сумку и сообщите о ее доставке. Вознаградите Вурзака..."
Автора письма звали Нанайвандак. Кто он был? Кто были поименованные в
письме Вурзак, Артихвандак, Фарн, Сатарак, Насьян? Ходжиакбар запомнил
лишь имена. Или, может быть, Дементьев что-то рассказывал о них? Они все
куда-то исчезают... Вурзак... Ву-рзак. Куда они удаляются? Ходжиакбар
ворочается во сне, вспоминая слова согдийского письма. Все неразборчивее
становится шепот. И вот уже вместо песков перед мысленным взором его
раскинулась огромная снежная пустыня, над ней - темные фонтаны разрывов...
Виктор Скориков мог любоваться во сне стремительной перспективой
сиреневых загородных шоссе под Жуковском и Раменским, зеленым аэродромом у
Быкова, где он упросил однажды знакомого летчика и тот взял его в полет.
Странное дело, Скориков не узнал с высоты ни городка, ни шоссе, по
которому он гонял на велосипеде, ни Раменского, ни знакомых озер и ручьев.
Стояла летняя жара. Хотелось в отпуск, а он медлил. Потом грянула
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг