листьев. Я иду по лесу, иду и не могу выбраться, начинаю кричать...
Просыпаюсь на мгновение, успокаиваюсь и снова проваливаюсь куда-то. Теперь
это глухая опушка леса, где корни черной ольхи вымыты из крутого берега
потоком, где зеленый шатер укрывает неведомую реку. Ее темные воды бегут
спокойно, на глади реки ни морщинки. Волшебный поток несет желтые листья,
хотя вокруг темная, влажная зелень. На воде появляется мертвая
лилово-красная бабочка. Потом - сказочный золотой жук, он бежит по воде,
как посуху. Я начинаю догадываться... Еще минута, и ответ приходит, не
нарушив сна. Это же Река памяти!
По ней можно добраться куда угодно. Мгновение я балансирую на грани
сна и бодрствования. Снова сон.
Величаво, спокойно несет свои воды Река памяти.
Возникает простор.
Холмы в свете дня, бесконечные волнистые дали и над ними - сияние.
Две знакомые ветлы, между ними - солнце. Дом моей деревенской бабки. Дом
каменный, крыльцо деревянное. Группа высоких ветел поодаль, у пруда. Там
тревожно кричат черные птицы.
Появляется Наденька, сверстница. Дом ее бабки рядом. Я вижу теперь
Наденьку так отчетливо, что угадываю ее мысли.
Три недели кряду не дождило, тщетно купались воробьи в сухой пыли на
дороге, близ самого крыльца, и даже ветер обманул - пронес над селом, над
самыми крышами, серые тучи, а живительного дождя так и не надул. "Дождя
бы!" - думает Наденька.
Вокруг дома бродят гуси, не узнающие Наденьку, чуть что - шея колом,
клюв щипцами, тогда беги куда глаза глядят. Глубокая лужа с талой водой
высохла, дно ее растрескалось, а ведь еще в июне прямо с пыльной дороги
босиком можно было вбежать в тепловатую, но свежую воду и по травяному
берегу выйти к поляне, за которой начинались огороды. "Как странно! -
думает Наденька. - Что-то случилось". Бабка Василиса, еще довольно молодая
(пятьдесят девять всего), скупая на слова, строгая, не очень привечает
Наденьку. А в последнее время, когда в поле, на огороде все прибавлялось и
прибавлялось хлопот и солнце начинало жечь уже до полудня, загорелое лицо
бабки еще посуровело.
Пыль припудрила все вокруг - изумрудную поляну с одуванчиками и
высокими колючками, на которые садились щеглы, доски, приготовленные для
починки двора, листья черемух в саду, большие лопухи у забора. Как хорошо
было в мае! Какими прозрачными, необычными, светлыми вечерами встречали
Наденьку сад и дом, затерянные где-то на полпути в сказку!
В первый же вечер показалась над забором веснушчатая физиономия
соседа Борьки. Поглядел на меня, на нее и спрятался, потом залез на забор,
поманил Наденьку рукой, спросил:
- Хочешь, я тебе свистульку сделаю?
- Я не умею свистеть, - с сожалением созналась Наденька.
- Я научу, - сказал Борька, - я все умею.
Он пропал за забором. Потом снова возникла его рыжеватая голова. Он
перелез через забор и подал Наденьке свисток. Но, когда она приложила его
к губам, раздался лишь чуть слышный низкий звук - такой, что нужно
прислушаться, тогда услышишь. Из вежливости Наденька не подала виду, что
разочарована.
Настоящими друзьями мы не стали. Изредка Борька брал нас в экспедиции
на дальний ручей, где под плоскими камнями прятались вьюны, а в небольших
омутах с крутыми глинистыми берегами встречались, хоть и редко, рачьи
норы. Наденька пробовала тоже таскать раков и, выбрав прут подлиннее,
запускала его в рачий дом, но раки оставались равнодушны к этим попыткам
выманить их на свет божий. Мне везло больше.
Выше ручья пробивались из-под серой комковатой земли ключи, и весь
склон большого холма сочился прозрачной влагой.
С холма мы могли так старательно и долго отыскивать край неба, что
голубой купол раскалывался на розовые и зеленые кусочки! Не там ли, между
невидимыми небесными льдинами, проступали вдруг звезды? Но нет! Это глаза
наши невольно прикрывались от яркого света, и тогда плыли и плыли странные
огни, мерцающие точки, желтые и зеленые светляки.
Отсюда виднелась деревня со странным названием Теребуши. До нее, как
говорил Борька, было километров аж восемь, и вся она была окружена рощами,
посадками, самих домов не разглядеть, так, одни крыши, выступавшие кое-где
из зелени. "Как далеко! - думали мы. - И за день не дойдешь".
Однажды, лежа на сене, собранном в стога на вершине холма, я сделал
открытие. Дальняя деревня в жарком мареве, полуспрятанная среди синеватых
сосен, вдруг вошла в сознание, как совсем иной мир, с другими, пусть
похожими, но другими людьми. До сих пор я думал обо всем так, как будто и
бабка моя, и Наденька, и Борька были как бы частью моих мыслей. Да, они
говорили со мной, рядом жили. Но вот здесь, на холме, над которым висели
жаворонки, я попробовал впервые представить себя на их месте.
Что, к примеру, делала моя бабка Матрена? Наверное, в тот самый
момент, когда кто-то в дальней деревне шел на работу, бабка уже
возвращалась домой, чтобы приготовить мне обед. А в это самое время где-то
далеко, в городе, на заводе, в цехе, моя мать стояла у конвейера и, быть
может, думала обо мне. Как трудно привыкнуть к этому... У меня закружилась
голова, и я снова пристально вгляделся в крыши домов деревни, той, дальней
деревни. И понял: да, и там люди жили и работали по-своему, и у каждого
было свое дело, и каждый мог думать так, как я сейчас, о других.
Это было открытие, так думать я еще не пробовал. Но сказать об этом
Борьке и Наденьке не решился: ведь засмеют наверное. Да и как об этом
скажешь?
Я теперь иногда рассуждал про себя о бабке Матрене: какая она, добрая
или нет? старая или не очень? любит маму или нет? а меня? и почему она все
молчит и молчит, совсем не улыбается? Раз я сказал бабке:
- Хочешь, баба, я тебе сказку расскажу?
И стал рассказывать, но сбился и не кончил сказки.
Мать перед бабкой робела, я это знал. Один раз вечером, когда уже
спать полагалось, словно укоряла бабка мою мать:
- Думаешь, одной-то легко, касатка?..
Река памяти...
Наденька часто спрашивала свою бабку о том, почему нет дождя и что
будет с травой, с садом, если еще немного сушь продержится. Бабка отвечала
ей, а потом вдруг осерчала:
- Ладно о дожде-то, иди-ка лучше шлендрай засветло, а то, как вечер,
в избу не загонишь.
"Дождя нет, вот почему плохо", - думала Наденька.
В тот предгрозовой вечер я засыпал и слышал, как бабка Матрена
стучала ухватом, как закрывала калитку, - и тоже думал о дожде.
Грянул ливень. Наденька проснулась. "Дождь, - подумала она, -
дождик..." По крыше стучало. Шумная струя падала у самого окна, стекая с
крыши. Все звуки потонули бы в этом шуме и гуле.
- Дождь! - воскликнула Наденька негромко.
Стекло дрожало от косых ударов ливня. Гром! Июльские раскаты в темной
бездне неба. И еще, еще. Свечение неба. Вспышки. Повторяющийся грохот. Я
тоже проснулся.
Наденька встала с постели и быстро выбежала в сени, открыла дверь,
вышла на крыльцо и с минуту стояла, изумленно наблюдая за тускло
блестевшими струями, падавшими сверху отовсюду, куда только хватал взгляд.
Целая река воды. Наденька взяла кружку с деревянной крышки ведра для
питья. Потом сняла рубашку и, быстро выбежав из-под крыши, поставила
кружку на плоский камень перед крыльцом. Наденьку обдало прохладной
струей. Радуясь, вбежала она на крыльцо, отряхнула воду ладонями и надела
рубашку. Я увидел ее на крыльце. Ведь я тоже проснулся в эту ночь.
Весь следующий долгий час прислушивались мы к немолчному гулу дождя,
к звонам ручьев, падавших с крыши, к таинственному журчанию воды, омывшей
камни, травы и корни деревьев. Хороший дождь, думал я, и думала она, и мы
снова уснули.
Когда Наденька открыла глаза, яркий свет пылал уже за мокрым окном. И
голоса птиц возвещали утро. И я проснулся в тот же самый час. Половицы
крыльца были шершавыми, холодными.
Она спустилась с крыльца, ступила на белые гладкие камни, совсем
холодные... подняла кружку с дождевой водой, почти полную. Наденька не
удержалась, отпила глоток этой воды, предвкушая наслаждение. Но вода была
совсем не такой вкусной, как родниковая.
С крыши капало, рослая трава на лугу преклонялась под порывами ветра.
Все это - и шершавое влажное дерево, от которого поднимался едва
различимый синий пар, и трава, кланявшаяся ветру, сбрасывавшая с себя
россыпь дождевой росы, и шумевшие ветви над головой, и громкие крики птиц
- казалось необыкновенным и новым. Сотворено это было отшумевшей грозой и
лучами солнца. (И тревожный крик черных птиц после восхода навсегда вошел
в мое сердце.) О, Река памяти!
Ближе к рассвету я снова был на берегу черного потока, несшего жухлые
листья. Силился вспомнить, тоже во сне, конечно, где же это я видел его
раньше; напрасно. Промелькнули тени двух коней - гривы опущены, ноги
устало мнут травы. И вдруг - свет, солнечный простор, хлеба в сизом цвете,
тонкая черта окоема... Вещий, пророческий сон.
МИХАЙЛОВКА
Проснулся я от громкого возгласа капитана, скомандовавшего подъем.
Вскочил с топчана раздетый до пояса, выбежал на улицу, умылся, зачерпнув
воды из бочки (для этого пришлось проломить тонкий, как скорлупа, ледок,
успевший образоваться за те полчаса-час, когда до меня умывался, наверно,
капитан). За мной вскочил Ходжиакбар, щуря темные глаза, тоже раздетый до
пояса; я облил его водой, но он не обиделся.
- На дело идем, говоришь? - спросил он.
Я мотнул головой, но зазевался: полчерпака воды растеклось по моим
плечам. Капитан был по-молодецки бодр и серьезен, как никогда. Ходжиакбар
старался не подавать виду, что думает о предстоящем бое. А мной постепенно
овладело волнение, но я успокоился в походе, когда мы прошли не один
километр.
Капитан шел с винтовкой, которую он успел раздобыть еще на пути в
отряд... Скориков не разлучался с самокруткой. На первом привале он
обратился ко мне:
- Бийской махорки хочешь?
А когда я спросил, откуда могла здесь появиться бийская махорка, он
таинственно, со значением улыбнулся. После привала отряд направился к
деревне. Десять человек с капитаном во главе пошли в обход. Капитан взял
Ходжиакбара, Скорикова, меня. Вот оно, наше "если"... Мы обойдем деревню и
ударим первыми. Стало быть, противник оттянется на нас, и тогда ударит
весь отряд. Идея капитана, я не сомневался в этом. Его большие глаза
казались в это утро совсем светлыми, колючими. Я простил ему строгий
командирский тон, грубоватые окрики за одно то, что он вытащил отряд из
берлог, убедил-таки командира... а было в отряде всего-то около сотни
штыков, у немцев поболе. Я был несказанно благодарен капитану за доверие.
Мы шли по неглубокому снегу след в след. Атлетическая фигура
Ходжиакбара маячила передо мной, и я удивлялся, как он, южанин, так споро,
легко вытанцовывал этот бросок. Позже я понял, чего ему это стоило: лоб
его покрылся капельками пота, и он с трудом переводил дыхание.
Вот она, деревня... Я присмотрелся: у мягкого окоема выросли темные
дома, я жадно разглядывал их и думал, как нелегка была наша задача.
Вскоре послышались выстрелы. Я увидел темные далекие фигурки.
- Ложись! - крикнул капитан.
Я упал в снег. Рядом плюхнулся Ходжиакбар, дальше - Скориков. К нам
двигались короткими перебежками немцы.
- Огонь! - командовал капитан, когда цепь поднималась. Сам он ползком
медленно продвигался вперед. Вот он встал, пробежал с десяток шагов и с
разбегу бросился под куст. Вскочил и, согнувшись, перебежал еще дальше. Я
посмотрел на куст, за которым он лежал только что, с надеждой: вот бы за
ним укрыться... Но в то же мгновение с куста осыпался снег, срезало две
ветки, и он, казалось, задымился. Я тут же понял: куст был ориентиром, и
враг приметил, конечно же, откуда только что вели огонь. Капитан лежал как
ни в чем не бывало в двадцати шагах от прежнего укрытия, в заснеженном
углублении.
Мы тянулись за капитаном. Залег Ходжиакбар; его присыпанная снегом
телогрейка сливалась с фоном, и тело его распласталось, голову он держал
как-то странно, почти положив ее на приклад. Серые шинели снова поднялись.
Я выбрал цель, но опоздал - словно невидимый щелчок свалил моего
противника. Это поймал мгновение и ударил капитан. "Вот оно, - подумал я,
- теперь или никогда..." Страх перешел в волнение, и волнение это,
возбуждение делали тело упругим, как пружина, податливым.
Я пополз вперед. Догнал капитана, опередил его. Выстрелы наших
раздавались за моей спиной. А я молчал. Немцы укрывались за кочками и
заснеженной скирдой. Неожиданно близко от меня воздух вздрогнул от
автоматной очереди. Показался ствол немецкого автомата. Очередь иссякла -
он пропал. И снова вылезло черное дуло из-за бугорка. Царапая руки, я
быстро прополз несколько метров и бросил гранату. Немец успел открыть
огонь по левому крылу нашей группы. Грохот близкого разрыва... Автомат
замолк.
И в эту минуту донеслось пока еще далекое, недружное, крепнущее
"ура". К деревне подоспели главные силы отряда. Немцы, "наши" немцы, стали
отходить. Потом я узнал, что именно в этот момент срезало двоих из группы:
отходя, немцы умело отстреливались. Капитан окликнул меня, указал рукой на
скирду:
- Видишь?
Я кивнул. Подполз к нему.
- Нужно выйти к скирде, понял? Пойдешь со мной.
Мы побежали, согнувшись, и очереди стали дырявить снег в стороне от
нас. Свинцовая струя ударила впереди, рядом, потом еще, но не задела ни
его, ни меня. Мы прошли опасный участок. Нас укрыл берег над замерзшим
прудом, потом - балка с черным ручьем. Я чувствовал, что устал, но бежал,
и капитан потом признался, что и он рад был бы автоматной очереди, чтобы
броситься на снег и отдохнуть. Нас не заметили, и нужно было использовать
это, не теряя ни мгновения.
...Мы вышли к скирде как раз в тот момент, когда к ней отступило
немецкое прикрытие: семеро с автоматами. Мы открыли фланговый огонь, и они
очистили дорогу. Поднялся Ходжиакбар. Скориков быстро шел, держа винтовку
как в штыковой атаке, и шаги его казались непомерно большими. За ним,
пригибаясь и останавливаясь, выпуская с колена пулю за пулей, приближался
к скирде Станислав Мешко. Тусклые огоньки вспыхивали у стен домов, из-за
углов раздавался треск очередей, но нам везло. По дороге отходили немцы.
Повалил снег, такой, что все запрыгало перед глазами. Скориков подошел к
капитану, и я услышал, как он докладывал о наших потерях.
- Выходим к школе! - сказал капитан.
С другой стороны деревни показались наши. Из-за околицы ближайшего к
нам дома по ним бил пулемет - неровно, с перерывами, точно захлебывался от
ярости.
Мешко и Скориков уже крались к нему... Я потерял их из виду. Стало
почти тихо. Одиночные выстрелы, удаляющиеся звуки автоматных очередей -
озлобленное, неровное тявканье.
Я едва успел перевести дух. Нас было теперь восемь человек.
Мы двинулись на окраину деревни, пробирались задворками, огородами,
потому что и деревенская улица, и дома заняты были еще немцами, и они, как
мне казалось, не собирались оставлять их.
Шагах в трехстах от нас горел дом.
- Не отставать! - крикнул капитан. - Не останавливаться!
Из черных провалов окон вырывались грязно-красные языки огня и лизали
сруб. Перепуганный деревенский мальчишка лет восьми, увидев нас,
несказанно обрадовался. Теперь у нас был провожатый.
Я помогал ему, тащил за руку по снежной целине, и вот мы увидели
двухэтажное здание на взгорке, недавно, наверное, построенное
колхозниками. Подле суетились фигурки в шинелях мышиного цвета. Пламя враз
охватило стену школы. Немцы убегали, у одного из них в руках плоская
темная канистра... И опять звучало в голове это неверное, как старое
обещание, слово "если".
Капитан ворвался в школу, сбив прикладом замок. Я кинулся за ним. На
лестнице - дым.
- Выходи! - Голос капитана звучал где-то на втором этаже.
Плечом я выломал дверь класса. Неподвижные лица, темные платки
женщин, плачущие дети, возгласы радости, чьи-то причитания - все это едва
успело войти в сознание. Плечом, сапогами, кулаками я бил в заколоченные
двери, пока задымленный коридор и медленные, чадящие языки пламени и лица
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг