и ветров, гулявших в тот год над колхозными полями, ботинки ее были
стоптаны, и старая домотканая юбка давно потеряла свой цвет от стирки и
дождей.
Она поправляла побелевший от солнца платок, когда-то подаренный
сыном, и снова всматривалась в речной простор. Никто бы не приметил эту
женщину в час, когда сгущаются синие тени у подошвы берегового холма и в
неподвижном молчании скорбно-величаво движутся потемневшие воды Оки. У ног
женщины, на пустом берегу, на широких лугах за Окой, на жемчужных далеких
полях меркли огни заката. И кружила над ее головой черная птица, запоздало
высматривая добычу.
От противоположного берега отходила едва приметно лодка с гребцом и
двумя-тремя деревенскими бабами, возвращавшимися из города. В широком,
расходящемся следе от лодки серебристо ходила вода, уже слышалось
поскрипывание уключин, и, одолев течение, лодка косо подходила к
деревянному мостку на этом берегу, а женщина в платке все стояла, и лицо
ее было неподвижно. Только когда немногословные бабы выходили на берег,
она поворачивалась и шла домой. В избе, сев на лавку, не зажигая лампы,
она иногда что-то шептала. Но понять можно было только одно слово:
"Глебушка!" И ей казалось, что он еще вернется, вопреки похоронке, которую
принес ей в мае однорукий почтальон-односельчанин.
Тот же почтальон в утешение ей рассказал, что давно уже все считали
погибшим его свояка Данилу Дементьева из соседней деревни. Да вот, поди ж
ты, вернулся недавно, жив и здоров. Нескончаемы летние светлые вечера над
широкой красавицей Окой. За ними приходят чередой по-южному темные
звездные ночи, и над одинокой колокольней мечутся в темени кожаны, и поют
редкие сверчки щемящие песни.
И она ходила все лето на деревенский перевоз, не веря, но надеясь.
Встречала каждую лодку, стояла у высокой сосны, чувствуя, как дерево
отдает ей тепло, запасенное за день. Молчаливы были эти вечера, она теперь
таила от всех свою надежду, и только дома слышалось порой: "Глебушка!"
Поджидала она сына и осенью, месила стоптанными ботинками грязь и
намокшую солому, упавшую в придорожье с возов, поправляла платок, словно
впрямь готовилась увидеть долгожданного Глебушку. Ненастными темными
вечерами долго не зажигала света в пустынной избе, подперев голову
кулаком, вспоминала о муже, погибшем в гражданскую, о сыне, покинувшем ее
в Отечественную.
* * *
Я виделся с ней. Это было уже в сорок шестом. Бывшая моя однокурсница
с биофака Татьяна и мать ее Надежда Кирилловна, те самые две женщины, к
которым я заезжал в сорок третьем по дороге на фронт, дали мне знать, что
в Каширу идет машина. Брат Надежды Кирилловны, шофер, подскочил на своем
видавшем виды грузовике прямо к моему тридцатому дому по улице Школьной,
усадил меня в кабину рядом с собой, и через три часа я был в Кашире.
Оттуда до родной деревни Глеба Николаевича рукой подать. Обратно же я
добирался на поезде. Вечером был в Москве. От Павелецкого вокзала шел
пешком. Было воскресенье. Надежда Кирилловна и Татьяна были, наверное,
дома. Я завернул к ним, на Крестьянскую заставу. Они угощали меня брагой и
картофельными блинами. Вспомнили профессора биофака Формозова. Потом они
слушали меня, и я вдруг понял, что не надо было рассказывать им о Глебе
Николаевиче, его матери, о боях и танковых атаках. Надежда Кирилловна
наклонила голову так низко, что лицо ее оказалось в тени и свет от
настольной лампы выхватывал из тени только ее руки с темными узкими
венами, с ореховой загорелой кожей. Муж ее погиб под Киевом. Она вышла на
кухню и вернулась с заплаканным лицом. Тут я и осознал свою оплошность.
То, что видели и пережили эти женщины, осталось с ними. И этого хватило бы
на десятерых. Я умолк. Попрощался.
Медленно шел к Рогожской заставе. Слева от меня тянулась линия
знакомых двухэтажных домов. Во многих дворах шумят высокие тополя, вязы и
акации. Но с улицы не видно деревьев, не видно волшебного пространства
дворов, наполненных детскими голосами. Солнце алым огнем горело над самыми
крышами, и красный кирпич домов отражал небесный густеющий багрянец. Я
думал о первой встрече с матерью Глеба Николаевича. Позже я понял, что мне
хотя бы иногда надо бывать у нее...
Широкий Рогожский вал встречал меня по-свойски - цоканьем копыт по
мощеной мостовой, неутихающим говором рынка, свистками постовых. А вот и
Рогожская застава...
РОГОЖСКИЙ ГАРМОНИСТ
Самим видом своим гармонист дарит надежду любому. Подходи - и получай
сполна! Звучание его гармони весело, беззаботно, хоть сейчас ее владелец
пустился бы в пляс, были бы ноги. Потому и легко так прочитать в глазах
его ответ на любой вопрос. Но для этого нужно остановиться ненадолго,
прислушаться к игре, присмотреться к рогожокому безногому гармонисту.
Подойди - и утешься. Можно бросить в кепку полтинник - и ученая морская
свинка вытащит из ящичка бумажку-билетик с судьбой, где чаще всего
написано: "Счастье". Играй, гармонист...
Гармонь черномехая, что поведаешь сердцу, расскажешь ли о минувшей
войне, ее запахе, пожарах, о деревьях, скошенных как трава? О неурочном
крике болотных птиц, о синих предрассветных туманах, что прятали нас среди
голых полей, о темных осенних ночах, что укрывали от пуль? Пока не забыто,
говори, трехрядная, о кожанах, парящих над высокими обезлюдевшими берегами
текучих рек, о чиркунах-кузнечиках, зазывно выстукивающих мелодию жизни на
стреляных медных гильзах, на броне, из которой ушли огонь и сила, на
блеклых обожженных вербах... Играй, гармонист! Расскажи о желтых сыпучих
песках, вынутых разрывами из нутра земли, из тайных глубин, - чтобы дождем
обрушиться на кусты голубоватой сирени в палисаде, на цветы-смоляночки,
где хаживал повада-милый, а ныне торчат темные корчаги да пробитые каски.
Играй, гармошка-верескуха... Руки гармониста сильны, и быстры его
пальцы, пьяны русобровые очи, горька доля, как горсть желтой рябины,
оттого ломки, переливчаты, хрупки звуки.
Звени, черномехая!..
Рогожский гармонист... Обрубки вместо ног, на голой груди телогрейка,
глаза зеленые, с искрами... На углу, рядом с лавками, где продают веники,
щетки, мочалки, деревянную утварь, пучки сушеной зелени, я увидел его в
августе сорок пятого. Он сидел на земле, рядом с ним белели окурки,
бумажки, которые бросали прохожие.
Рогожский гармонист... На груди твоей татуировка, взгляд твой даже
весел, в нем я замечаю иногда бешенство, злобу, грусть, но никогда -
отчаяние... Пальцы твои бегают по серебряным планкам дедовской гармони. На
обрубках ног - кепка, куда, звеня, стекает медь. Звенит гармонь, взгляд
гармониста весел, непроницаем...
Что нам горе, жизни море
Надо вычерпать до дна.
Сердце, тише; выше, выше
Кубки старого вина!
Что о нем можно узнать, об этом безногом гармонисте? Вспомним про
теорию вероятностей, эту изумительную науку, дающую ответы даже тогда,
когда молчит человек. Итак, его имя... Вероятнее всего, Иван. Теперь
фамилия... Это посложнее, но, положим, Сапожников. Почему? Да потому, что
не такие уж далекие его предки могли некогда тачать сапоги. Значит,
Сапожников. Скорее всего родился Иван Сапожников в двадцать четвертом.
Почему?.. Да потому, что в сорок третьем ему вполне могло быть
девятнадцать лет. Теория вероятностей это не исключает, даже наоборот...
Именно в середине двадцатых годов рождалось больше мальчиков, чем девочек.
Вероятнее всего, жил он в первые годы в деревне и пареньком учился
играть на гармошке, не предполагая, конечно, что когда-нибудь виртуозной
своей игрой сможет зарабатывать и кусок хлеба, и стакан водки. Разумеется,
работал он в хозяйстве с тракторами, но косить рожь приходилось и косой.
Были у него, наверное, и младший брат, и мать, которые тоже работали с
ним. Таким образом, судьба его типична вплоть до того момента, когда на
фронте ему оторвало ноги разрывом немецкой гранаты с длинной деревянной
ручкой.
...Когда подрос брат, Иван подался в город, работал в горячем цехе,
здесь, быть может, и застала его война. Через месяц-два ушел он
добровольцем на фронт, после госпиталя вернулся в город, не нашедши ни
матери, ни брата, ни дома. Дом сгорел - об этом рассказали односельчане, -
мать похоронили в сорок втором. Брат ушел и не вернулся.
Здесь, на Рогожском рынке, началась новая жизнь Ивана Сапожникова:
живет он в сарайчике, где сторожиха Анисья хранит ведра, лопаты, кирку,
старый самовар, метлы; в углу - охапка соломы, здесь хорошо подремать
дождливым днем. Рано поутру, наступив деревяшкой на камень, соскочив с
него на асфальт, гармонист спешит на свое место. И снова
звенит-рассказывает гармонь.
Чем-то близок мне гармонист. И я мог быть таким, но я не умею играть
на гармони. Я читал бы "Двенадцать" и "Скифы" любимого поэта.
* * *
Семилетний мальчик закинул леску с рыболовным крючком в ворох яблок
на деревянном столе, потянул на себя - два яблока скатились со стола, одно
досталось мальчишке.
- Ах ты паршивец! - Толстая старушка, бросив очередь, кинулась за
ним.
В руке его блеснуло лезвие. Он зажал его между пальцев. Спиной, боком
он отступил, потом юркнул за угол, и след его простыл.
- Смотри какой! - восклицает женщина.
Глаза гармониста пристально смотрели куда-то мимо, дальше меня...
- Ишь наяривает, - добродушно сказала толстая старушка.
Я подошел. Он посмотрел на меня. В ту же минуту глаза его опять
увидели даль, скрытую от других. Я дождался, пока кончится его песня.
Спросил:
- Откуда, фронтовик?
- Смоленск, Вязьма, - коротко ответил гармонист.
- Подожди, я мигом...
Я побежал за угол, где за девять рублей без сдачи тетка в цветастом
платке протянула мне холодную четвертинку. Я побежал назад. Выпросил
стакан у человека, которого я сначала принял по одежде за нищего, и сунул
было ему двугривенный. Подошел к гармонисту, налил стакан, протянул ему.
Он не спешил его принять. Сдвинув фуражку на затылок, он задиристо
посмотрел на меня, взял стакан и долго держал его в руке, потом махнул:
- Спасибочко!
РЕКА ПАМЯТИ. ПРОДОЛЖЕНИЕ
Во сне - монотонный голос партизана Василия Макеева:
- То лето было у нас очень жаркое. Зной такой, что не приведи
господь. Поднимаешься на мост, что перекинут через железную дорогу, и
отдыхать пора. Так-то, брат. Ну вот, однажды я стою на мосту, смотрю,
поезд идет. Товарный поезд. В полувагонах, в конце состава, лежат внавалку
красноармейцы. Пленные, значит. Замедлил ход поезд, смотрю я на пленных и
вроде бы не признаю их за наших людей: до того их неволя довела.
Гимнастерки изодраны, некоторые перевязаны ссохшимися, потемневшими от
крови и грязи бинтами. Они даже не шевелились, видно, не было сил. Рядом
со мной, смотрю, стоит такая сердобольная старушка и все приговаривает:
"До чего же довели вас, касатики! Матери-то, чай, о вас и не знают, о
касатиках". Я вынул из кармана кисет и кинул пленным; смотрю, старушка
развернула кусок сала, подает мне и говорит: "Кинь-ка, у тебя рука
покрепче". Кинул я, и тут же конвоир дал очередь, старушку - наповал...
Он умолкает.
Лицо капитана Ивнева в профиль, впалые щеки, чуть покатый лоб с
ранними морщинами, его голос:
- Во всем, что произошло: в поражениях сорок первого, в том, что
война должна была продлиться четыре года без малого и вызвать убийство
миллионов людей, - во всем этом следует искать свои причины...
Бабка трясет меня за плечо:
- Пора на занятия, студент!.. Студе-ент!
Я вскакиваю, умываюсь на кухне над раковиной, шлепаю по деревянным
половицам босыми ногами, глотаю хлеб и чай, выбегаю на улицу и вижу ее.
Наденьку. Из моего детства.
Она идет по другой стороне Школьной улицы, мимо ателье, дальше,
дальше, к Рогожскому валу. Я не верю своим глазам: она? Кажется, да...
Такая же стройная, волосы каштановые, голова не покрыта, на ней старое
темное пальто, воротничок полуподнят. О Река памяти!
Надя...
Я иду за ней, невидимый, неузнанный; она обходит осеннюю черную лужу
у подворотни тридцать седьмого дома. И я не решаюсь остановить ее...
Где-то во мне живет сомнение: она ли? Я вижу ее, удаляющуюся, как сквозь
полуматовое стекло: она все дальше от меня... И вот затерялась среди
прохожих. Быстрые, мимолетные, тревожащие меня воспоминания.
Что ей здесь делать?.. И быстрый ответ самому себе: она спешила на
поезд, она уехала к себе в Войново, где река, и простор, и сосновый бор на
загривке холма.
Что со мной приключилось? Какой-то приступ, пронзительно-щемящая боль
- и резкие, яркие отсветы прошлого, точно огонь. Щеки мои порозовели;
вокруг все утихло: не слышно машин, голосов, шагов. Останавливаюсь, точно
хочу прислушаться к себе. Держусь за ствол тополя. Холодная гладкая кора,
ладони остыли. О Река памяти!
...И весь вечер потом и всю ночь проступало какое-то дрожащее марево:
то были воспоминания о снах и сны, похожие на воспоминания. И виделась
туманно-желтая излука реки со следами босых ног на песке, темно-золотые
пряди Наденькиных волос, обворожительно сияющие глаза. Слышалось одно и то
же: голос ее, плеск мягкой волны, песня летнего ветра.
ПОСЛЕДНИЕ СТРАНИЦЫ. ДВОЕ
За стеклом вагона проплывали зеленые и коричневые дома с
облупившимися фасадами, белыми наличниками, покосившимися заборами,
черными яблонями и вишнями в палисадах перед окнами. Серые накренившиеся
столбы уныло окаймляли скучные улицы, по которым шли, огибая рытвины,
редкие прохожие, чаще всего бабы в мужских ватниках или тонконогие девочки
в подшитых валенках. Поперек дороги поднимались деревянные мосты с
перильцами, с окованными полосовой сталью ступеньками; за мостами уходили
в лесную черную даль неровные рельсы с их вечным гудом и лязгом чугунных
буферов, с бегущими вагонами-теплушками, полусгнившими шпалами, едким
запахом угольной пыли и сгоревшей серы, разогретой стали и мазута, с
полурастаявшим снегом на откосах.
Старые, допотопные сараи из красного кирпича, склады и фабрики с
черными от копоти стеклами, с оконными пролетами, забитыми посеревшей от
дождей и невзгод фанерой, выкрашенное темно-желтой краской зданьице с
надписью: "Кипяток".
Потом слова...
Там вдали отголубела осень,
и, над деревней сделав круг, она
умчалась в облака. О тропы
родины, горьки красоты ваши,
словно плачи. Песчаные
извилистые тропы,
отполированные башмаками лет.
Годами увязая в буреломных зимах,
мы прислонялись
к жестким камням тьмы
и вслушивались в свет,
поющий над кострами,
высматривали жадно острова,
танцующие в южном море...
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг