какими-то, и ни одно из них не передавало того, что я искал.
Однажды на рассвете я услышал ее голос, она тихо сказала: "Валя!" И я
встал и пошел умываться в озерке, вошел в холодную воду под луной. Потом
сбросил руками капли воды с шеи и лица, медленно побрел назад.
ПОЕДИНОК
Машины шли с погашенными фарами, шины их, казалось, находили дорогу
ощупью. Луна появлялась изредка. Под утро нагнало облаков. Борта машины
дергались от неожиданных попаданий в кювет. Было прохладно, я поднял
воротник шинели, съежился и сидел так, дремал.
Мы выехали на открытое место, стало еще прохладнее, но и посветлее
зато: было хорошо видно полотно дороги. Слева угадывались далекие холмы -
над ними не было ни звезды. Тут кто-то сказал, что мы проскочили линию
фронта. Дрему как рукой сняло, я поднял голову. Мы двигались теперь шагом,
если так можно сказать о наших машинах. Проселок был на редкость не
ухоженный, с колдобинами и рытвинами, с поваленными деревьями поперек (от
бомбежки?), с какими-то густыми куртинами желтых высоких цветов, вылезших
на дорожное полотно. Может быть, этим летом мы были первопроходцами в этом
забытом богом и людьми месте. Четверть часа нас трясло и мотало, потом
вынесло на хорошую дорогу.
- Совсем светло, - сказал Пчелкин.
- Теперь жди команды "воздух!", - заметил Поливанов.
- За этим дело не станет! - подтвердил я. - Тут и свернуть некуда,
придется в машинах отсиживаться.
- Ну да! - сказал Пчелкин.
И тут я увидел едва заметную, глубинную улыбку Поливанова. Резко
обозначились морщины у глаз... Да, тогда, в сорок первом, я едва ли бы
смог заметить, как улыбаются наши командиры орудий и батарей.
"Над чем смеется! - подумал я. - А если вправду сейчас пойдут на нас
"юнкерсы", им с разбегу, вдоль дороги, очень сподручно нас превратить в
мочалку..." Но тут же снова посмотрел на Поливанова и на притихшего
Пчелкина, и мне самому захотелось улыбнуться.
Я знал, что Поливанов воевать начал в сорок первом, под Москвой.
- Да, у деревни Козино, - подтвердил он, вспомнив те дни. - В начале
декабря, перед самым нашим контрнаступлением. Только тогда и понял, что
немцу к столице никак не пройти. Своими глазами видел. Что тут
рассказывать! Нужно эти их подбитые танки руками пощупать, чтобы и в пушки
наши, и в земляков своих до конца поверить и потом уж с этой верой идти
вперед. Да, деревня Козино...
Поливанов служил тогда тоже в артиллерийском полку. На деревню
пикировали "юнкерсы" и "мессеры", пулеметные очереди долбили стены церкви,
где оборудован был наблюдательный пункт. А на лед реки Порки, что течет в
сторону Волоколамского шоссе, выползли немецкие танки и выкатились
грузовики с пехотой. Видно, приглянулась немцам речка с метровым льдом, и
решили они использовать ее вместо шоссе. Тогда батарея и получила приказ
накрыть их огнем.
- Особенно не повезло неприятельской пехоте на грузовиках, - с хмурой
улыбкой вспоминал Поливанов. - Десяти машин немец недосчитался. К этому
прибавь пять танков, которые сгорели на месте.
* * *
Перед нами была поставлена задача оседлать шоссе и железную дорогу,
по которым должен был отходить противник. Ночной бросок в сорок километров
позволил выполнить первую часть задачи. Мы вышли к шоссе, заняли
железнодорожный разъезд...
На втором пути шипел дежурный паровоз - это напоминало вздохи
уставшего, замученного зверя. Безлюдье. Откуда ни возьмись броневик с
черепом и крестом на борту. Мы замерли. Гортанный возглас на немецком.
Громкий хлопок, неожиданное движение воздуха. Это ударила замаскированная
пушка у первого пути, за вагонами. Броневик остановился, дернулся. Еще
удар... Машина зачадила, как паяльная лампа. Очереди. Снова тихо и
тревожно в ожидании немецкой контратаки.
...На медной тепловатой гильзе сидит темная бабочка-репейница с
оранжевыми полосками и пятнами. Ее крылья сходятся и снова открывают
вышивку; она не хотела улетать, но я спугнул ее, чтобы не задеть
ненароком.
...Немецкий танк поднимался на взлобок, рыжеватый от солнца и сухой
от травы. Вот он остановился. Хлестнула пулеметная очередь. В это время
Пчелкин зарядил пушку. Огонь! Снаряд ударил по башне, срикошетировал,
высек искры. Другой снаряд поджег танк. Из перекрестия прицела теперь,
точно тени, выскальзывали немецкие танкисты.
Я не заметил, как вблизи нашего орудия разорвался снаряд, только
почувствовал, что воздух вокруг вскипел от горячих металлических осколков.
Оглядевшись, увидел: Поливанов вдруг прислонился к щиту и стал оседать.
Снова резанули воздух осколки. Я тормошил Поливанова, рука моя попала в
мокрое липкое пятно на его гимнастерке. Он не отзывался, я беспомощно
оглянулся. Леша Пчелкин безжизненно лежал рядом ничком, и ладонь его
накрыла снаряд, который он не успел закинуть в казенник.
Показался второй танк. Он поднимался на взгорок левее первого танка.
Я прильнул к прицелу и тут только понял, что бессилен, и это бессилие было
страшнее смерти: прицел был разбит. Немецкий танк на взгорке медленно
поворачивал башню. Его пушка выплюнула горячую струю. Но не в мою сторону.
И это бесило. Словно там, в танке, немецкий экипаж понимал, что наш расчет
мертв.
Простая истина открылась мне в эту горькую минуту: к нашим позициям
прорвались немецкие танки и, может быть, нашего орудия как раз недостает,
чтобы покончить с ними.
И тут же я заметил какое-то движение в кустах, за ниткой запасного
железнодорожного полотна, присыпанного землей и заросшего татарником и
полынью. К орудию короткими перебежками приближались четверо немцев. Как
могло получиться, что они так быстро прорвались к батарее? Вместе с
ударами крови в висках таяли секунды. Пришло решение: я сделал вид, что не
заметил их. Еще перебежка, они прячутся за чертополохом, за высоким
пыльным татарником... Я проверил автомат и постарался поймать тот самый
момент, когда они поднимутся в последний раз, чтобы кинуться к орудию.
Вот оно, мгновение! Я ударил длинной очередью, и двое как бы нехотя,
медленно упали в татарник. Двое других открыли огонь. Но я уже лежал за
станиной пушки и не отвечал.
Минута, другая... Они подняли головы, были видны каски. Еще минута.
Они выскочили и бросились к орудию. Очереди схлестнулись. Щеку обдало
теплом. Оба лежали, и руки мои от волнения подрагивали.
И тогда я увидел совсем рядом офицера. Он возник как привидение в
пяти шагах от меня. Я услышал щелканье затвора: оружие его отказало, и он
кинулся на меня. Я успел ударить его автоматом по плечу, мы схватились.
Рослый, сильный немец... "Вот она, встреча", - отчетливо прозвучало в
голове, когда мы падали на почерневшую от угольной пыли и сажи землю. Он
хотел отбросить меня, ударив ногой, но я увернулся, и он потерял
равновесие. Мы оба упали боком, и я никак не мог дотянуться руками до его
шеи.
Кажется, он одолевал меня; я никак не мог справиться с его жилистыми
руками. Но вот увидел его глаза, встретился с его испуганно-раздраженным
взглядом и почувствовал, что он не сможет меня одолеть. Пришла минута
ярости, когда тело становится легким, кровь вскипает и само сердце
направляет всю силу рук, странную и необъяснимую. Ему удалось освободиться
от моей хватки, подняться на ноги, но в следующее мгновение мы снова
катались по грязно-серой траве.
Шумно-прерывистое, судорожное дыхание, резкий вскрик... пальцы,
впившиеся в чужое тело, и хрипы, и стоны, и качающееся холодное небо... Мы
изнемогли. Я не ощущал боли, меня наполнял расплавленный металл, и алые
его струи будто бы поднимали меня над землей, и жгли сердце, и бились в
виски.
Я ударил врага в подбородок, голова его дернулась, и я успел
удивиться. Неужели удар был таким сильным? И он понял все... В болотного
цвета глазах его мелькнул страх... Мы каким-то непонятным образом
оказались у самых рельсов, полускрытых травой и татарником, и шея его
оказалась между ржавым рельсом и моими руками; и, как он ни бился, руки
мои не сдвинулись ни на миллиметр, словно повинуясь моему взгляду. Лицо
его побагровело, глаза стали круглыми, бессмысленными, остывшими...
Гул возник в ушах, поплыли куда-то высокие заросли татарника под
сумрачным небом без красок, без голубизны... Долгая минута
неподвижности... Потом я увидел медленно вращавшиеся облака. Они бежали по
небосводу, и я хотел их остановить. Полуприкрыв глаза, я видел это ожившее
небо и понимал, что причина его необычности во мне самом. Словно повинуясь
мне, движение замедлялось, сгустки облаков замирали над моей головой. Все
становилось понемногу на свои места. Возник странный гул и свист. Это было
как далекий отзвук паровоза, уже, впрочем, не существовавшего.
Я раскрыл глаза. Небо как зеркало: над моей головой все обрело
краски, глубину, рекой заструился воздух. Свежесть его росла с каждым
вздохом, пока грудь не заломило от нее, и необыкновенные мысли приходили и
улетучивались, пока я лежал без движения...
Теперь я слышал, как гулко билось сердце. Удары его были тяжелые,
мерные, и все мое тело откликалось на них. Я приложил ладонь к теплой
земле, и она тоже, казалось, пульсировала вместе с моим сердцем. Я ощутил
покалывание песчинок, то усиливающееся, то ослабевающее, уловил сухость
их, и мне не хотелось отрывать от них ладонь, не хотелось вставать.
Наверное, я уснул бы, если бы не заставил себя подняться.
ПОСЛЕДНЯЯ ОСЕНЬ. ЗИМА
Все чаще становилось не по себе, когда я вспоминал товарищей, которых
уже не было со мной. Шла последняя осень войны. С рассветом над польскими
городами вставали артиллерийские зарницы.
С месяц мы были в нашем тылу, дивизион пополнился людьми. Глебу
Николаевичу Ивневу присвоили звание майора. Меня назначили командиром
орудия. И я невольно подражал Поливанову, старался быть рассудительным и
спокойным, хотя, конечно же, мне это плохо удавалось.
В один из дней поздней осени дивизион погрузился в эшелон и двинулся
на запад.
Дым из высоких труб стелился над землей, смешиваясь с низкими
туманами. Пахло каменноугольной пылью, прелой листвой, изредка виднелись
остовы сгоревших домов. Куда-то тянулись женщины в полушалках, скрипели
деревенские дрожки, мальчишки шныряли у полусгоревшего немецкого танка.
* * *
Зимой тяжело ранило Воронько, с которым я ходил когда-то в разведку.
Что-то хлестнуло по снегу справа от него, потом еще... На минуту затихло
все, и вдруг удар в плечо, как будто обожгло. "Ранило", - понял он, а
впереди снова взметнулся снег, и он инстинктивно вжимался в белое поле, а
внутри, казалось, начинала звучать какая-то незнакомая музыка. Михаил
Воронько не узнал мелодии, сначала это были нестройные звуки, которые
почти сливались с дыханием, так они были глухи... Словно ветер гудел в
ушах. Потом стало слышнее: это была знакомая мелодия, но он не мог
вспомнить ни названия, ни композитора.
Он повернул голову и увидел, что снег прожжен капельками крови и
шинель потемнела на плече от раны. Он боялся пошевелить правой рукой - она
лежала неподвижно, как будто ему не принадлежала. "Нужно ползти, - решил
он, - ползти..." Куда? У леса, над серой полосой низкого ровного
кустарника, взметнулся снег. Опушку затянуло голубоватым дымом, и он
видел, как там передвигались маленькие темные фигурки людей; ему казалось,
что это было далеко-далеко и где-то вверху. Горизонт качнулся. Он положил
голову на здоровую руку и затаился.
Снова зазвучала в нем музыка. Он не узнавал ее, да и не пытался
теперь узнать. Она усиливалась помимо его воли, как будто даже вопреки
мысленному приказу: "Тише, тише!" Он знал теперь, что это была за музыка,
от нее уже начинала кружиться голова, и он знал, что никуда не поползет, а
останется здесь... Навсегда.
Он закрыл глаза и убедился, что боль прошла, как будто плеча не было
вообще, но он куда-то поднимался вверх, точно волна подхватила его и
понесла на своем сильном гребне. Он открыл глаза, приподнял голову над
этой невидимой волной, чтобы убедиться, что он может освободиться от ее
власти.
Смеркалось. Перед ним расстилалось голое поле, а справа неровными
уступами бежал темный, точно нарисованный, лес, даль была безбрежной. С
высоты было хорошо видно, как последний гребень леса сливался с
потемневшим небом. Воздух был колючим, холодным, под стать этому
бесконечному, однообразному пейзажу.
Глубокий невольный вздох... Сердце два раза сильно стукнуло в грудь,
и он потерял сознание. Устюжанин и Скориков вынесли его с простреливаемого
снежного поля.
...В эту же последнюю военную зиму стал разведчиком Серега Поликарпов
с нашего двора. Это была его давняя мечта. Теперь он редкими спокойными
вечерами захаживал к нам в расчет, покуривая, слушал наши рассказы и
жалел, наверное, что ему самому пока рассказывать не о чем.
ГОЛУБОЕ УТРО
Солнце выглянуло из-за дымчато-зеленой весенней рощи. Тени в лощинах
казались сгустившимся воздухом. Посреди поля выросли разрывы, перед нами
вздымалась земля. Снова ударили минометы - снаряды легли у наших позиций.
Вот уже и разрывы за нашей спиной...
Поле застилал теперь дым, и оттого утро казалось серо-голубым, а
вверху рдело остановившееся облако, и восход рассыпал бело-розовые огни на
холмах.
Над головами загудел воздух: наши гвардейские минометы пускали в
полет светящиеся стрелы.
Мы молчали, справа две батареи тоже молчали, и я подумал, что зря мы,
выходит, здесь стоим, как вдруг увидел танки.
Сначала показалось несколько средних танков - они вылезли из рощи и
удивительно спокойно пошли по голубоватому полю. Я стал считать... Пять...
еще три... Молча, без единого выстрела, стальной клин подползал к нам.
- Приготовиться! - Я сказал это двум юнцам в гимнастерках, только что
пришедшим на батарею.
Один из них все смотрел и смотрел на это голубое поле, потом
скороговоркой пробормотал, обращаясь ко мне:
- Смотрите, товарищ сержант, еще их прибыло.
И тут я увидел: из лесу выползали "тигры". Немцы берегли своих
"зверей", как будто они действительно были живыми, эти бронированные
громадины с прямоугольными стальными гранями.
Средние танки вышли на середину поля, развернулись и пошли на вторую
и третью батареи, стоящие правее нашей. Танки выплевывали тусклые снопы
огня. Справа гукнули наши пушки. Остановился и задымил Т-IV. Началась
дуэль. Вспыхнул еще один средний танк, вырвавшийся вперед. "Тигры" шли по
полю, пока неуязвимые и грозные. Били по обеим батареям и ползли вперед. И
вот один из них развернулся и подставил борт под орудия нашей батареи.
Последовал приказ: "Огонь!"
Мой расчет бил по головному "тигру". Молодой наводчик, видимо, никак
не мог правильно выбрать точку прицеливания, и три бронебойных снаряда
прошли мимо цели. И тогда я сам становлюсь к прицелу. Перекрестие
прилипает к броне. Орудие сердито рявкнуло. Глаза мои там, куда я навел
орудие. Удар я как будто услышал! Танк остановился, задымил.
Не помню, сколько выстрелов сделал расчет в этом, одном из последних
боев. Заряжающий Федя Лосев прокричал в самое ухо:
- Товарищ сержант, снаряды кончаются, два осталось!
- Валешко! - скомандовал я подносчику. - Живо за снарядами!
...Валешко тянул брезент, на котором лежали два ящика со снарядами, и
ему казалось, что он никогда не доползет до батареи, и земля уже качалась,
и не было возможности остановить ее. Легко ли ползти по наклоняющейся,
падающей, шатающейся поперек движения палубе?.. Иногда все заслоняло небо
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг