интересно?"
- Танк ты подбил тогда вовремя, - сказал он, глядя мимо меня, на
пустые нары, где только что размещались батарейцы.
- Это был первый бой. Поливанов поставил меня вместо раненого
Федотова.
- Знаю, знаю... Капитан о тебе рассказывал. В октябре я тоже попал в
окружение. Снег в ту осень выпал рано, ты помнишь... Обледеневшие гроздья
рябины у нас считались лакомством. Шли сначала с пушками. Потом съели
лошадей. По бездорожью три дня тащили артиллерию на себе. Потом закопали
затворы и прицелы орудий. Нашли в лесу наши артиллерийские склады.
Взорвали несколько тысяч тонн пороха, мин, снарядов. Немцы так
обеспокоились, что подтянули минометы и начали обстрел этого места. А мы
уже были далеко... В три часа ночи перешли фронт у села Митяева. Отправили
нас в тыл, а под Москвой шли тяжелые бои, и я каждый день подавал рапорты
об отправке на фронт, в действующую армию. Да и не я один. Так что нам с
тобой не унывать, а радоваться надо, что воюем. Так?
- Так точно, товарищ лейтенант!
- Ладно. В партию не думаешь вступать? Ты ведь комсомолец еще
довоенной поры.
- В последний день войны, товарищ лейтенант. Так решено.
- Вон ты какой, - улыбнулся замполит. - Ладно, подумай. А за
рекомендациями дело не станет. Я за тебя готов поручиться. Да и капитан
Ивнев тебя хорошо знает...
- Подумаю, товарищ лейтенант.
ПОСЛЕ ПЕРЕПРАВЫ
Зарево над горевшими городами было видно за многие километры... Все
время - тяжелые бои, марши по плохим дорогам и без дорог. Переправы без
мостов, осенние топкие болота, незнакомые озера с открытыми плесами.
Ночь, одна из многих...
Огонь... Тусклые языки жмутся к земле, лижут отражение терема. Вдруг
какой-то шальной удар прекращает агонию: бревна разметаны, словно щепки,
терем рухнул, приподнявшись сначала над землей. Снаряд угодил прямо в дом.
Теперь мы видим черную, слепую воду, полоску берега. Справа в воде
отражается пламя: несколько бревен, оставшихся на месте, горят, пожалуй,
сильнее, чем раньше, взрывная волна положила их так, что образовался
костер, и запах дыма стал явственнее.
Слева всплески весел... Черная лодка отчаливает от берега. Глаза
привыкают к темноте. Я вижу причал в ста метрах от нас. Там заметно
движение, кто-то отталкивает черное, обугленное бревно. Проступают звезды.
Становится спокойнее. Перед нами речной простор, он скорее угадывается,
чем ощущается. Выплывает темная громада парома, протягивает нам хобот
трапа. Спешит к берегу второй паром, укрытый от прицелов немецких пушек
теменью и черной, с летучими проблесками звезд водой.
Ветер усиливается, ноздри щекочет запах дыма. Пчелкин жует сухарь.
Поливанов достает кисет.
Далеко на севере занимаются артиллерийские зарницы - бьют гвардейские
минометы. Они словно сопровождают нас. Я не заметил, как вырос берег, и
паром уткнулся в него. По настилу съезжают на берег пушки, глухой высокий
кустарник гасит звуки. Мы уже на глинистой дороге с обочинами,
развороченными машинами, с пустыми ящиками и железными бочками слева и
справа, с глубокой колеей, проложенной до нас.
Только с рассветом начинаем окапываться. Сырая глина пристает к
лопатам, на кирзачах по пуду грязи. Я скидываю шинель, чтобы удобнее было
копать; проходит час, еще час. Мы уже прочно вцепились в эту глинистую
неприветливую землю. Перекур. Снова за лопаты.
И тут появились немецкие танки. Серые, медлительные под пасмурным
небом, они скатывались с пологого холма. Их было немного, но мы их не
ждали. Видно, они нащупали разрыв между нашими частями и пожаловали в
гости к артиллеристам.
- Батарея, к бою! - звучит команда.
Пчелкин закинул снаряд в казенник. Я приник к наглазнику прицела,
выбирая цель. Танки, судя по всему, еще не видели нас, и можно было бы
ударить по ним, но командир батареи выжидал: заманчиво было подпустить их
ближе. У каждого орудия, я знал, наводчики вели перекрестия прицелов по
броне вражеских машин. Сейчас будет приказ, подумал я, и в тот же миг
прозвучало: "Огонь!" Это был короткий жестокий бой. Уставшие за ночь
расчеты работали удивительно удачливо.
Руки и лицо Пчелкина были темными, закопченными, и белели его зубы,
когда он хватал ртом воздух. Тугие толчки от взрывов оставляли ощущение
звенящей пустоты. Над землей, низко к ней прижимаясь, полз черный дым, и я
ощущал резкий запах гари. Темные клубы тянуло к нашему орудию. И сквозь
них я видел, как темным рубином вспыхнул огонь на склоне холма. Потом еще
один. Медленно, как в кино, падал срезанный снарядом вяз у подошвы холма,
и жужжал, пищал невидимый комар в голове, пока плыл в панораме темно-серый
куб танковой башни. Взрывы оставляли чернеющие среди травы воронки. Потом
все смолкло.
Три танка остались у подножия холма, четыре повернули назад. Наше
третье орудие оказалось разбитым.
- Спасибо за подбитый танк! - Ко мне подошел Поливанов, сел рядом и
как-то неуклюже пожал мою руку.
- Они хотели пройти к реке, - сказал я.
- Пожалуй. Им нужно было восстановить положение на этом берегу.
- Что было бы, если бы здесь не оказалось нашего дивизиона? - сказал
Пчелкин и сам ответил на свой вопрос: - Был бы каюк. За этими семью
танками прорвались бы еще двадцать. Пехота бы против них не устояла.
- Устояла бы пехота! - возразил Поливанов. - Что пехота, из другого
теста, что ли, сделана? Пехота у нас что надо. Видел я, как раненые
пехотинцы дрались. Санинструктор его перевязывает, а он пулемет не
выпускает да еще норовит медика оттолкнуть, чтобы не мешал. Видал такое,
нет? А я видал.
- Опять командир воспитывает, - хохотнул Пчелкин. - Что я, газеты,
что ли, не читаю? А, командир? Или на политзанятия не хожу?
- Ладно, ладно, - примирительно откликнулся Поливанов, - теперь берег
за нами остался. Полезут они снова не скоро. Это как пить дать.
- Капитан наш в рубашке родился, - с каким-то удивлением, словно
делая открытие, проговорил негромко Пчелкин. - Так выведет и поставит
батареи, что немцу хода нет. Не в первый раз замечаю.
- И правильно замечаешь, - поддержал я. - Позиции мы занимаем что
надо.
- Капитан - голова, - солидно пророкотал Поливанов. - Он немца изучил
и знает его очень даже хорошо.
ЗАКЛИНАНИЕ
У Западной Двины увидели мы незнакомый город. К северу от него реки
поворачивают к Ильменю, к Ладоге по широким долинам, оставленным ледником.
Оттуда, с севера, пришел холодный прозрачный воздух. Когда мы вошли в
городок, было ясное осеннее утро. Далекие дома и деревья обрели вдруг
такую четкость контуров, что показалось, будто до сих пор мы видели мир
через запыленное стекло, а теперь его вымыли. Только раз до того я ощутил
нечто похожее - в Староизборской долине, где вдруг открылись и заалели
древние песчаники на фоне белых известняков и доломитов. Земля там такая,
какой была она триста миллионов лет назад, в девонский период: можно не
только увидеть, но и потрогать отпечатки и раковины ископаемых организмов.
Гирлянда озер, соединенных речными протоками, овраги и балки высветились,
точно акварель. Там высятся у окоема могучие стены крепости Жеревьей, там
красные песчаники похожи на застывшую кровь, там потомки Ророга, Сокола
русского, на руках носили ладьи через крутые волоки. Теперь вот рядом, в
Белоруссии, мы стоим в полуразрушенном городке.
Ровное движение северных ветров, пролетавших высоко над крышами и
несших холодную прозрачность, напоминает о веках и тысячелетиях. И вдруг
время остановилось... Капитан Ивнев протянул мне маленький желтый конверт,
прошитый нитками.
Почему капитан молчит, как будто ему трудно говорить, что с ним? Тот
ли это человек, который гневался, когда встречал в условиях учебной задачи
упоминание о противнике, дошедшем до Волоколамска? Что за письмо он нашел
в разрушенной кирпичной кладке печи? Почерк детский... Вот оно... Вот оно
что...
"Март, 12, Лиозно. 1943 год.
Дорогой добрый папенька! Пишу я тебе письмо из немецкой неволи. Когда
ты, папенька, будешь читать это письмо, меня в живых не будет. И моя
просьба к тебе, отец: покарай немецких кровопийц. Это завещание твоей
умирающей дочери.
Несколько слов о матери. Когда вернешься, маму не ищи. Ее
расстреляли. Когда допытывались о тебе, офицер бил ее плеткой по лицу.
Мама не стерпела и гордо сказала, вот ее последние слова: "Вы не запугаете
меня битьем. Я уверена, что муж вернется назад и вышвырнет вас, подлых
захватчиков, отсюда вон". И офицер выстрелил маме в рот...
Папенька, мне сегодня исполнилось 15 лет, и если бы сейчас ты
встретил меня, то не узнал бы свою дочь. Я стала очень худенькая, мои
глаза ввалились, косички мне остригли наголо, руки высохли, похожи на
грабли. Когда кашляю, изо рта идет кровь - у меня отбили легкие.
А помнишь, папа, три года тому назад, когда мне исполнилось 12 лет?
Какие хорошие были мои именины! Ты мне, папа, тогда сказал: "Расти,
доченька, на радость большой!" Играл патефон, подруги поздравляли меня с
днем рождения, и мы пели нашу любимую пионерскую песню.
А теперь, папа, когда взгляну на себя в зеркало - платье рваное, в
лоскутках, номер на шее как у преступницы, сама худая как скелет, - и
соленые слезы текут из глаз. Что толку, что мне исполнилось 15 лет. Я
никому не нужна. Здесь многие люди никому не нужны. Бродят голодные,
затравленные овчарками. Каждый день их уводят и убивают.
Да, папа, и я рабыня немецкого барона, работаю у немца Шарлэна
прачкой, стираю белье, мою полы. Работаю очень много, а кушаю два раза в
день в корыте с Розой и Кларой - так зовут хозяйских свиней. Так приказал
барон... Я очень боюсь Клары. Это большая и жадная свинья. Она мне один
раз чуть не откусила палец, когда я из корыта доставала картошку.
Живу я в дровяном сарае: в комнаты мне входить нельзя. Один раз
горничная, полька Юзефа, дала мне кусочек хлеба, а хозяйка увидела и долго
била Юзефу плеткой по голове и спине.
Два раза я убегала от хозяев, но меня находил ихний дворник. Тогда
сам барон срывал с меня платье и бил ногами. Я теряла сознание. Потом на
меня выливали ведро воды и бросали в подвал.
Сегодня я узнала новость: Юзефа сказала, что господа уезжают в
Германию с большой партией невольников и невольниц с Витебщины. Теперь они
берут и меня с собою... Я решила лучше умереть на родной сторонушке, чем
быть втоптанной в проклятую чужую землю. Только смерть спасет меня от
жестокого битья.
Не хочу больше мучиться рабыней... Завещаю, папа: отомсти за маму и
за меня. Прощай, добрый папенька, ухожу умирать. Твоя дочь Катя.
Мое сердце верит: письмо дойдет".
...Я с трудом разобрал адрес на конверте:
"Полевая почта ©... Сусанину Петру Николаевичу". На другой стороне
конверта было написано: "Дорогие дяденька или тетенька, кто найдет это
спрятанное от немцев письмо, умоляю вас, опустите сразу в почтовый ящик".
Я прислонился к стене и хотел еще раз перечитать письмо. Но не
смог... не смог. Поспешно вернул письмо капитану. Отвернулся от него и
стоял так с минуту у стены дома. Не мог смотреть в глаза капитану, не знаю
почему... Руки дрожали, и я стыдился поднять голову, потом вдруг побежал,
у поваленной изгороди нашел сухое место (горка опилок), бросился ничком на
землю.
Я был беспомощен и слаб, и небо вдруг опрокинулось мне на голову,
стало низким, слепым, бесцветным. Я лежал на опилках, я был мертвой
птицей.
Птичье сердце, легкий
оперенный камень,
ты с ветром падаешь
в туман. Тебя равнина
принимает. В траве след смерти,
краткий, словно путь улитки.
Кто-то поднял меня, чьи-то теплые руки поставили меня на ноги, и я
пошел, опустив голову, и что-то бормотал на ходу. Рука капитана лежала на
моем плече. Воздух резал глаза, солнце уже садилось, и было по-прежнему
тихо - ни звука, ни шороха.
Капитан молчал. Он крепко держал меня за плечо, так крепко, что я
пришел в себя, опомнился и о чем-то заговорил с ним. Потом - какой-то
потерянный, долгий вечер, я все порывался куда-то идти, бежать. Куда? Не
знаю...
Ночью я шептал странное заклинание. На подоконнике дрожали полоски
лунного света, и я смотрел на них так, как смотрят на открывшееся чудо:
теперь все, что я видел, слышал и делал, обретало особый смысл.
Мое заклинание начиналось с древних слов: как будто отворились двери,
через которые проник старый, настоянный на травах воздух, окропленный
дождями. Старые книги услужливо шуршали страницами...
"Заклинаю силы существующие и несуществующие..." - шептал я.
"Заклинаю именем всего, что было здесь, на этой земле, под землей и
под водой... пусть прибавится гнева и силы... Пусть всколыхнет море и
обрушит берега земли страшный северный зверь Индрик, пусть смешаются века
и тысячелетия, потому что пришел конец всему, во имя чего светило солнце,
текли реки, рождались люди..."
Странный, косноязыкий шепот... Я произносил вслух древние имена и
заклятия, и становилось легче.
"Заклинаю именем тех, кто жил на этой земле... Именем Аскольда и
Дира, Олега, Святослава и Мстислава, Владимира и Всеволода, Юрия и Ольги,
Андрея и Пересвета, Осляби и Александра, Ивана и Петра..." И нескончаемым
потоком текли странные древние имена, и поток этот успокаивал, обещал...
Что же?
Только одно - ярость.
"Превращусь я в волка, и увижу врага, и побегу за ним, и буду гнать
его, пока не загрызу и не задушу. Пусть останутся во мне только сила и
ярость. Но если я не увижу врага с земли, пусть превращусь в сокола, и
увижу его сверху, и догоню его, и растерзаю, расклюю и разорву на
части..."
БЕЖЕНЦЫ
Опять беженцы! Из осеннего леса вернулись к бывшим своим домам. По
грязи идут босые дети. Вместо лиц - серые комочки, у старух - жилистые
натруженные ноги. В узелках несколько вареных картошек, ржаные корки,
отруби с древесной размельченной корой. У иных голова покрыта тряпицей, у
детей - старушечьи платки с каймой. Под платками - ветхие платьица или
изношенные отцовские пиджаки, драные, прожженные огнем лесных костров;
лица серьезные, без улыбок, без любопытства. Нет в них радости, нет света.
На сгоревшем дворе у поваленного столба старуха берет пятилетнюю
девочку за руку, дает ей узелок и наказывает посидеть, а сама берет в руки
нож и пытается настрогать щепы. Я подхожу к девочке, сую хлеб. Глаза у нее
серые, дикие... Рука ее холодная, как ветка весеннего дерева. Она смотрит
на меня из-под рваного платка. Я догоняю своих, ветер выжимает из глаз
какие-то странные капли, и преследуют эти серые русские глаза.
И тогда, как причуда памяти, приходят слова народной песни...
Ходила сиротинка
По чужому полю,
Искала сиротинка
Батюшку родного,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг