небольшими, и мы в самых трудных положениях могли поддержать огнем соседей
и сами получить поддержку. Капитан воспитывал из нас настоящих
артиллеристов. Иногда он сам проводил занятия с расчетами. Жаль, что время
на эти занятия выкраивать не всегда удавалось.
Я уже знаю, как точны в бою распоряжения капитана. Он умеет угадывать
действия противника. И тот особый язык, непонятный для непосвященных, но
хорошо знакомый артиллеристам, открывает мне недалекое будущее. Мы
нейтрализуем опорный пункт противника у Зеленой дачи, совершаем огневой
налет на немецкую батарею на Среднем холме, препятствуем контратаке со
стороны Высокого леса.
...Может быть, уже тогда Глеб Николаевич чувствовал необходимость
рассказать о том, своем... Почему он выбрал меня? Не знаю. Возможно,
потому, что у меня проверенная память и он когда-то, в партизанском
отряде, уже говорил со мной об этом. Но сам разговор состоялся позже.
Ровным голосом он передавал мне свой опыт или, лучше сказать, итог
размышлений.
Капитан познакомил меня с журналом "Военный вестник", о котором я
раньше, до него, и не слышал. Он возил с собой в планшете по бесконечным
фронтовым дорогам довоенные еще вырезки из этого журнала, и я знал, что он
читает их и перечитывает, словно примеряя мысли далекого сорокового к
нынешним будням.
- Прочти, поразмышляй! Может, когда-нибудь пригодится. Ты ведь теперь
человек военный. - С этими словами он протянул мне однажды перевод
немецкой статьи о танках.
В словах его я не уловил и тени иронии. Само это выражение "военный
человек" все чаще казалось мне синонимом другого, распространенного в
мирное еще время выражения "молодой человек".
Вспомнился Ваня Федотов. Он лишь на год старше меня, и потому
биография его оказалась такой простой и короткой. Родом он из деревни
Купринки Смоленской области. Окончив семилетку, поступил в ленинградскую
школу фабрично-заводского обучения, готовился стать слесарем. В сорок
первом вместе со школой был эвакуирован на Урал. Работал на
машиностроительном заводе. Отсюда призван в сорок втором в армию. И вот
его уже нет с нами. И он не вернется. Иван Федотов умер от ран по дороге в
госпиталь.
- Прочти! - повторил капитан, словно угадывая мои мысли и пытаясь
напомнить, что слово "смерть" для войны не подходит, а есть другие слова -
"долг", "честь", "подвиг", которые он считал словами вполне военными.
Статью о танках написал немецкий генерал, написал еще в сороковом
году, наверное, по следам событий во Франции и Польше.
"Конница вновь приобрела свое прежнее значение как в бою, так и в
преследовании противника, - писал генерал, - с той лишь разницей, что кони
теперь заменены моторами. Еще в начале тридцатых годов утверждали, что у
этой стальной конницы героическая будущность, так как танки будут
выполнять те же задачи, что и конница в эпоху наполеоновских войн. Но
сверх того танковые войска с прежним кавалерийским духом сочетают новые
возможности, о которых во времена Наполеона можно было только мечтать.
Отдельные же бронетанковые отряды - это своего рода подвижная артиллерия,
которая может вести преследование противника".
- Любопытно, - сказал я, обратившись к капитану.
- Не столько любопытно, сколько полезно! - возразил капитан, сверкнув
белками глаз. - Мы же артиллеристы, это мы боремся с танками! И будем
бороться с ними еще год, два, столько, сколько надо для победы. Ясно?
- Да. Немцы делали ставку на танки.
- На танковые клинья и армии. Дороги - горло войны. Не нужна каждая
пядь земли в обмен на войска. Нужна армия. Ты не слышал про Дюнкерк? Я
расскажу тебе, что там произошло. Немецкие танки сделали бросок через
Арденны и отрезали пути отхода во Францию армии союзников. Десятки дивизий
оказались в окружении. А ведь танков у союзников, англичан и французов,
было больше, чем у немцев. Оказывается, танки танкам рознь. Если они
собраны в бронированный кулак, они подвижны и способны окружать
противостоящие войска в считанные дни или даже часы. У них большая
скорость. Но если танки поддерживают пехоту, если они растворены в ней,
как это было у союзников под Дюнкерком, то у них нет уже преимущества в
скорости. Они ползут рядом с пехотой, они лишь усиливают войска, но у них
нет главного - маневра, скорости... Стальная кавалерия - вот что такое
танковые корпуса и армии. Но это намного сильнее кавалерии... это страшная
штука. Она и опрокинула союзников под Дюнкерком. Их дивизии вышли
навстречу немецкой армии, пересекли линию Мажино и вошли в Бельгию. И
самое интересное вот в чем: они бросились навстречу немцам и потому именно
потерпели поражение. Понимаешь?
- Нет, пока нет...
- Ну-ка, дай клочок бумаги... Вот, смотри: они перешли границу,
оставили за своей спиной укрепления, а немецкие танки с юга, сбоку, прошли
за их спиной на север, к Булони и Кале, и отрезали их от укреплений, от
резервов, от Франции. Понимаешь?
- Теперь понимаю. Но что они могли поделать?
- Не наступать. Держаться за укрепления. Обеспечить танковые
подвижные резервы, чтобы быстро маневрировать вдоль линии фронта. Но это
должны были быть только танковые соединения, союзники всего этого не
понимали. Даже после тридцать девятого года.
- Сейчас об этом легко говорить!
- Об этом - нелегко, Валя!
Разговор этот состоялся на привале, через два дня после очередного
боя. Дивизион получил приказ совершить марш на другой участок фронта. Лил
дождь, над землей нависали низкие облака. Капитан не стал дожидаться ночи.
Непогода была нам на руку: это помогало оставаться не замеченными
противником. Мы выкатили орудия из укрытий, перебрались через балку с
разлившимся ручьем. Продирались сквозь кустарник до того места, где можно
было впрячь лошадей.
На подводах, бестарках, как их называли наши ездовые - туляки, не
хватало места, ящики несли на себе. Мы промокли до нитки, обмундирование
пропиталось жидкой грязью, и на привалах мы нередко валились от усталости
прямо на глянцево блестевшую мокрую траву, на пашню, на обочину. Костры
разводить капитан запретил. Отдышавшись, мы сооружали навесы из жердей,
кусков брезента, ладили плащ-палатки. Дожди шли двое суток.
Добравшись до места, мы наконец обсохли, отдохнули, оборудовали
огневые позиции и укрытия для боеприпасов. Эти двое суток под дождем стали
далеким воспоминанием, только много позже я вернулся мыслью к подробностям
этого нашего марша и смог правильно оценить сделанное. Но и сквозь завесу
времени видел я прежде всего капитана, слышал его голос, слова, обращенные
к нам, и понимал, что стойкость его была непоколебимой.
В РАЗВЕДКЕ
Партизанский отряд растворился; так бывает, когда ручей впадает в
реку: не найти уже его особой воды, нет ее - вокруг река. Володю
Кузнецова, которого мы звали Кузнечиком, отправили в тыл учиться, несмотря
на его сопротивление. Ходжиакбар, с которым мы ходили на станцию, был
тяжело ранен в том же бою, что и я. Известий от него не поступало. Быть
может, он до сих пор лежал в госпитале. Убит Станислав Мешко. Остальные
служили в разных частях. В нашем дивизионе, кроме капитана и меня,
находился Виктор Скориков, сосед мой по землянке в отряде. Капитан сказал
об этом в первый же день. Виктор был теперь командиром взвода управления,
но мне до сих пор не удавалось его увидеть. И вот наконец я пробрался к
нему в землянку...
- Виктор!
- Валя, ты?..
- Рад видеть тебя в добром здравии, товарищ лейтенант.
- Рассказывай! - Виктор угостил меня трофейным шоколадом, обругал
почем зря немецкий эрзац-мед и сигареты, предложил бийскую махру и тут же
попытался решить мою судьбу: - Тебя бы, Валя, отправить побыстрее в
университет, не дожидаясь...
- Нет, - оборвал я его. - Войне скоро конец. Один американский
журналист заявил по радио, что союзники победят Германию в сорок третьем.
- Если бы американцы так воевали, как говорят...
- Все равно скоро победа. Тогда я вернусь в университет.
- Ну дай-то бог.
В землянке было душно; кто-то читал, пожилой боец чистил оружие,
рядом с ним молодой парень неумело брился немецкой бритвой.
- Переходи-ка в отделение разведки, к нам! - Скориков исподлобья
смотрел на меня сквозь облачко дыма от самокрутки и ждал ответа.
Я замялся. Мне хотелось служить с ним бок о бок. Но мое ли это дело?
Наконец я ответил:
- Поговорю с капитаном.
- Тебе Ивнев разрешит. - Скориков подчеркнул это "тебе", тем самым
давая понять, что капитан мне благоволит и что решение это зависит, в
общем, от меня самого.
...Выбрав нужную минуту, я поговорил с капитаном. Он усадил меня за
стол, над которым горела лампа, сделанная из снарядной гильзы. Она
освещала планшет, бумаги, схемы, назначение которых мне было непопятно. На
белой тонкой бутылке с отбитым донцем, которая служила ламповым стеклом,
заметна была копоть.
- Ну что ж, - сказал капитан, выслушав меня, - люди везде нужны. Но
Поливанов считает, что из тебя вышел бы хороший наводчик. Говорит, что у
тебя талант. Человек он опытный... Но раз ты так хочешь в разведку -
давай!
Ивнев встал, давая понять, что разговор окончен, протянул на прощание
руку. Я почувствовал настоятельную потребность сказать что-то хорошее. Но
не мог найти слова. Под накатом землянки Глеб Николаевич казался еще выше,
в светлых глазах отражалось широкое лезвие огня от лампы, над переносицей
собрались резкие складки. Когда я пожал его руку, складки эти стали еще
глубже. Я повернулся и быстро вышел из землянки.
* * *
Даже у разведчиков Скорикова в свободные минуты я набрасывался на
книгу, подаренную капитаном, разбирался в артиллерийской науке, узнавал,
как действует накатник, тормоз отката, затвор, словно предчувствуя, что
это может еще пригодиться, что не напрасны слова Поливанова.
Много дней и ночей предстояло мне провести у разведчиков, но первые
дни были особенные. На второй же день Скориков в немногих словах рассказал
о задании. И когда он рассказывал, я живо мог представить лицо капитана,
выражение его серых с синевой глаз, складки над переносицей. И так я легче
понимал командира разведчиков - словно за спиной его стоял Глеб Николаевич
и продолжал со мной беседу. Час назад он вернулся от командира полка,
вернулся, обеспокоенный тем, что у немцев появились на нашем участке
фронта тяжелые минометы. Их засекла наша авиация. Но в штабе дивизии
считают, что противник хочет провести нас, создав ложные позиции. Наше
наступление начнется через два дня. Командир дивизии принимает решение -
мне кажется, что Виктор сообщает это голосом капитана, - послать за линию
фронта группу артиллерийских разведчиков. Невидимая цепочка военной логики
тянется именно к нам, именно Глебу Николаевичу говорит комполка:
- Знаю, у тебя толковые ребята...
И вот уже капитан рукой Скорикова обводит на карте квадрат, в котором
расположилась предполагаемая батарея немецких тяжелых минометов, и я живо
представляю себе, как мы идем до ночному лесу к этому квадрату. Наверное,
это похоже на партизанские наши дороги, километры которых мы не считали,
не мерили, но которые оставили в нас навсегда чувство тревожной зоркости.
С нами будет рация.
...Вот он, долгий летний вечер с зеленоватым послезакатным светом,
первой россыпью звезд, лесными запахами, с его таинственным и тревожным
молчанием, которое заставляет нас прислушиваться к каждому шороху,
всматриваться в каждый куст, в каждую колдобину, в каждую тень.
Стемнело так, что я не различал лиц шедших со мной. Мы благополучно
миновали нейтралку. Было нас четверо. Вот и квадрат, где должна была
располагаться батарея тяжелых минометов и который казался таким маленьким
на карте.
Перед нами было чистое поле, за полем - лес, ничем не примечательный,
и мы решили ждать. Заговорит же, наверное, немецкая батарея. Должна
заговорить, не провалилась же она сквозь землю. Мы лежали в высокой траве
и посматривали на часы. Рядом со мной - Скориков, дальше - Устюжанин и
Воронько. Тишина. Над самыми нашими головами прошелестели крыльями три
утки.
- Хорошо замаскировались, - заметил вполголоса Воронько. - Даже утки
за своих принимают.
- К отлету готовятся небось, - сказал я. - Сезон скоро охотничий,
бывало, в это время дичь в стаи сбивалась.
- После войны все по-другому будет, - возразил Устюжанин. - Утки
будут прямо на мушку садиться.
- Тише! - осадил Скориков.
- Чего тише-то? Все равно тут мы одни - и никаких минометных батарей,
- услышал я досадливый шепот Устюжанина.
- А пусть бы она провалилась, - хохотнул про себя Воронько, - кто ж
против этого?
- Там дом, у самого леса... - сказал я.
- В лесу-то она не может стоять, братцы, - сказал убежденно
Устюжанин.
- Черт ее знает... А может быть, и может, на поляне, - возразил
Скориков. - Вот возьмет и встанет. Но самое ей место на опушке. - Он зябко
передернул плечами, повернул ко мне загорелое лицо, и я понял, что он рад
был бы моему совету, но я в смущении отвел глаза: не знал, не мог сказать
нужных слов.
- Уж не напугали ли мы ее, братцы?
- Она, Воронько, твою самокруточку за гвардейский миномет посчитала.
- Зубоскаль, зубоскаль, на том свете нам это зачтется, - отвечал
Устюжанину Воронько. - К дому бы пробраться...
- Я пойду, - сказал я.
- Но только со мной вместе, - добавил Скориков. - Устюжанин, Воронько
остаются здесь. Старший - Устюжанин.
Мы поползли и через несколько минут были у изгороди палисадника. Это
был просторный рубленый дом с двумя сухими светлыми комнатами. Его
охраняли высокие сосны вперемежку с елями.
- Вот это хоромина! - прошептал я. - Тут можно целую роту разместить.
От леса тянулась к дому широкая полоса кустарника с тропинкой
посередине.
- Давай проверим, куда тропа ведет, - приглушенно сказал Скориков.
По кустам рядом с тропинкой мы добрались до самого леса, потом
вернулись. Обошли дом кругом. Ничего особенного. Раздолье, свежая трава
почти до пояса, желтые цветы, и на них гудят коричневые шмели... Серые
кузнечики стрекочут на самом крыльце.
- Ладно, - сказал Скориков, - давай-ка на чердак! С чердака виднее!
Мы поднялись по деревянной лестнице, которая лежала на вытоптанной
траве под самым лазом и которую приставили к стене. Лейтенант - впереди, я
- за ним.
С чердака внимательно осмотрелись. Скориков обнаружил просеку, идущую
в глубине леса.
- Вот, Валя, по ней и пойдем, когда стемнеет!
Я отошел от лаза, вглядываясь в полусумрак, окаймленный стропилами и
конусом крыши. И вдруг замер: под крайними, удаленными от нас стропилами,
на тяжелой деревянной поперечине лежал человек... девушка. Как будто
открылся совсем иной, фантастический мир, и сердце не принимало его, а
разум говорил: он, этот мир, существует, это не миф, не сказка, вот он,
смотри внимательнее... Девушка была похожа на Наденьку. На лице и
обнаженном теле ее не было крови, лицо было спокойно... так казалось.
Глаза закрыты, на груди - следы ожогов, пальцы левой руки сломаны. На вид
ей было лет семнадцать.
Подошел Скориков. Мы подняли тело девушки, оно было совсем легким.
Какая-то горячая волна прошла по моим вискам, дошла до пальцев, и они
дрогнули, что-то дикое, злое овладело мной, я едва справился с собой. Лицо
мое побледнело, губы скривились.
Выбрали место для могилы, рядом с домом. Земля была мягкой,
податливой. У изголовья посадили рябинку, которую Скориков выкопал у
крыльца и перенес вместе с огромным комом земли, чтобы она лучше
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг