Владимир ЩЕРБАКОВ
ЛЕТУЧИЕ ЗАРНИЦЫ
Повесть
Рисунки Ю. Макарова
________________________________________________________________
ОГЛАВЛЕНИЕ:
ПОД ВЯЗЬМОЙ
ЗЕМЛЯ ВОЛЬНАЯ
РЕКА ПАМЯТИ
МИХАЙЛОВКА
ВОЗВРАЩЕНИЕ
МОСТ
О ЧЕМ РАССКАЗАЛ БЫ ЛЁНЧИК
СОЛДАТСКИЕ СНЫ
ЛЕТНИЕ ЗВЕЗДЫ
БИБЛИОТЕКА
ГОСПИТАЛЬ
ИСТОРИЯ ЛЮБВИ
МОСКВА
ПРОИСШЕСТВИЕ С ТОВАРНЫМИ ВАГОНАМИ
И СНОВА КАПИТАН ИВНЕВ
В РАЗВЕДКЕ
В ОГНЕВОЙ ВЗВОД
ПОСЛЕ ПЕРЕПРАВЫ
ЗАКЛИНАНИЕ
БЕЖЕНЦЫ
БОИ МЕСТНОГО ЗНАЧЕНИЯ
ПОЕДИНОК
ПОСЛЕДНЯЯ ОСЕНЬ. ЗИМА
ГОЛУБОЕ УТРО
В НЕМЕЦКОМ ГОРОДЕ
НА БЕРЕГУ ОКИ
РОГОЖСКИЙ ГАРМОНИСТ
РЕКА ПАМЯТИ. ПРОДОЛЖЕНИЕ
ПОСЛЕДНИЕ СТРАНИЦЫ. ДВОЕ
________________________________________________________________
Светлой памяти капитана
Николая Щербакова,
погибшего в боях за Родину
ПОД ВЯЗЬМОЙ
Лес. Лес. Просека. Едва заметная, старая колея. Снова лес: под ногами
осенние листья, желуди, шмыгнула юркая мышь в нору... День. Два. Три...
Потом появился капитан. Никто не задал ему ни одного вопроса. Мы слишком
устали. Он тоже молчал. Удивительное его спокойствие злило меня. Даже
когда гудели над головой "юнкерсы", он не ложился на землю, а прислонялся
спиной к дереву и следил за ними. И снова бездорожье, тишина... По имени я
знал троих-четверых из тех, кто оказался в этом светлом грибном лесу под
Вязьмой. По утрам, когда я просыпался, капитан был уже на ногах. Однажды я
видел, как он умывался, наклоняясь над студеным ручьем с темной водой, с
ивами над ней и рядниной тумана под блеклым солнечным лучом.
Помню, как валились на мокрую землю, как, пролежав часа два-три в
полудреме, мы поднимались и шли. Я действовал как автомат, на шинели не
было сухого места, ноги болели, и я тысячу раз проклинал себя за неумение
обращаться с портянками. Но сесть и перемотать их было выше моих сил. На
очередном привале я падал как подкошенный, лежал, сжимаясь в комок, а в
зажмуренных глазах цветные миражи: то излучина Клязьмы, то пруд в
Царицыне, куда мы ездили до войны купаться, то прихотливые извивы речки
Серебрянки. Жалкое состояние, которое не изменить никакими силами... Часы
и дни проходили бесполезно.
Я брел, спотыкаясь на кочках, цепляя ногами ленты аира по окраинам
болот, глина налипала на мои сапоги, и я едва ворочал ногами. И снова это
тягостное ощущение бездействия. И капитан, который вел нас теперь,
наверняка не знал, как оно все обернется, хотя не подавал виду,
разумеется. У берега деревенского пруда я увидел раз свое отражение:
худое, угловатое лицо, тонкая шея, волосы, упавшие на лоб. Глаза казались
темными оттого, что зрачки мои расширились, и я пристально, с каким-то
болезненным вниманием присматривался к этому человеку, глядевшему на меня
снизу. Немцы в деревню не заходили. Нашелся сарай с сеном, где мы
переночевали, нашлась и краюха хлеба.
Рано утром, едва проснувшись от холода, я увидел капитана с
пистолетом в руке у прикрытой больше чем наполовину двери сарая. Еще не
понимая, в чем дело, я окликнул его:
- Капитан!
- Тихо! - отозвался он, не поворачивая головы. - И скажи нашим, чтоб
не голосили!
Я встал с охапки сена, подошел к нему и увидел немцев. Они уже
миновали дом, во дворе которого находился наш сарай. Трое, четверо, еще
пятеро, еще трое... их было человек тридцать. Они обогнули следующий дом,
еще один. Последний из немцев, высокий брюнет с бачками, остановился и
огляделся. Потом и он скрылся из виду.
За дверным проемом виднелась изгородь, деревенская улица. Как будто и
не было здесь немцев. Точно мимолетный сон.
- Впервые видишь их? - спросил капитан.
- Да, впервые, - сознался я. - Скрываемся, как воры, на задворках
нашей же деревни, а они идут как хозяева.
- Разбуди ребят, только без шума! - приказал капитан.
Я стал расталкивать наших: Витю Скорикова, Станислава Мешко,
Ходжиакбара, Толю и еще двух-трех ребят, имен которых узнать не успел.
Кто-то прошел в дом с заднего крыльца, принес ведро воды, горячий чайник и
котелок холодной вареной картошки. Соли не было. Жевали картошку, запивали
кипятком. У капитана ходили желваки на скулах, и я впервые обратил
внимание, какая жилистая у него шея, какие ловкие руки. Был он похож на
исхудавшего атлета, но вряд ли кто-нибудь отважился бы с ним сойтись
врукопашную и сейчас: после многодневных лишений он все же был самым
сильным из нас. Именно он был на посту и утром и вечером. "Не доверяет он
нам, что ли?" - думал я. (Потом стала открываться истина.) Сейчас капитан
нес на своих плечах груз вины за происшедшее. Позже я понял, что он не
привык перекладывать ответственность на других. Кто, как не он, капитан
Ивнев, кадровый офицер, виноват во всем? И если, кроме него, были другие,
тем хуже.
А другие были. Станислав Мешко, лейтенант, участвовал в обороне
Киева. Что там было, мы знали тогда лишь приблизительно. Теперь Мешко
попал в окружение на центральном участке фронта...
Хмурый, молчаливый, ростом еще выше капитана, он тем не менее ничем
другим не выделялся и во всем слушался старшего по званию.
Вот и теперь он старательно собрал картофельную кожуру, крошки, отнес
обратно в дом чайник и присел на корточки, скручивая цигарку и поглядывая
на капитана: какой будет приказ?
Ивнев сказал тихо, только для Мешко:
- Слава, пройди до того леска и посмотри, нет ли их там. Мы скоро
должны туда перебраться. Пойдешь дальней околицей, чтобы тебя не заметили
немцы. Вон лощина, видишь?
- Вижу, - сказал Мешко. - Доберусь.
Было уже совсем светло. Блеклые краски осени проступили повсюду. С
пригорка, где был наш сарай, открывался вид на перелесок за домами и на
лощину с палевой травой, с темным ручьем, вдоль которого пробирался Мешко.
Иногда он замирал, и тогда его нелегко было отыскать глазу. Попробуй
разбери: кочка это у ручья или Мешко?
- Разведчик! - похвалил его капитан вслух. Он так же, как и на
рассвете, стоял у двери сарая, и опять я подумал, что он круглосуточно на
посту.
- Почему ты Мешко послал, а не меня? - спросил я капитана.
- Мал еще, - добродушно огрызнулся он.
(И, как ни странно, именно такие вот грубоватые замечания капитана
позволили мне раскрыть еще одно свойство Ивнева. Сколько бы ни подтрунивал
он надо мной, Витей Скориковым и другими, сколько бы ни придирался к нам
иногда, но рано или поздно любой бы на нашем месте догадался: он нас
жалел. Жалость эту мы понять и оценить не могли потому, что на поверхность
всегда выходила ее половина, худшая для нас: военными, солдатами Ивнев нас
не считал. До поры до времени он даже не интересовался нашим прошлым. Да и
какое прошлое может быть у мальчишек, ставших на время солдатами, потом
попавших в окружение и снова ставших мальчишками!)
- На, пожуй лучше! - сказал капитан, удостоив меня взглядом и
протягивая мне вареную картошку, сбереженную от завтрака.
- Ешь сам, капитан.
- Как хочешь, я человек не гордый! - И капитан стал как-то по-особому
бережно есть картофелину, я искоса наблюдал за ним. У него были серые,
большие, серьезные глаза с прищуром и поднятые вверх опаленные брови.
"Наверное, пришлось ему побывать под бомбами или под обстрелом", - подумал
я.
Через несколько минут вернулся Мешко, доложил вполголоса:
- Задание выполнено. Немцев в перелеске нет. Лощиной пройти можно.
- Пошли все! - коротко сказал капитан. - Слава, ты идешь первым, я -
замыкающим. Живее!
Мы шли теперь лощиной, из которой сначала еще были видны крайние дома
деревни, а когда мы прошли с полкилометра, горизонт замкнулся слева и
справа, скрытый полем и перелеском. Теперь мы распрямились в рост. Мешко
шел быстро, споро, не останавливаясь, не оглядываясь, и мы иногда
пускались за ним трусцой, чтобы не отстать.
Капитан был последним, он отстал словно для того, чтобы видеть нас
немного со стороны, издали.
- Артиллерия всегда отстает! - сказал шедший за мной Витя Скориков.
Я позавидовал его длинным ногам: у него осталось желание шутить в
этом марш-броске почти на виду у немцев. Я шел за коренастым Ходжиакбаром
шаг в шаг. Видел теперь я только его спину, и у меня не осталось скоро
никакого желания видеть что-нибудь еще, кроме этой спины.
Вот и перелесок. Снова под ногами опавшие листья, снова мы стали
лесными бродягами. Теперь, если повезет, отогреемся в следующей деревне.
Я вспомнил, как неприветливо встретила нас хозяйка дома в той
деревне, откуда мы ушли. Или мне это показалось? Теперь я должен был
доверять личному опыту и заново открывать для себя многое. Где офицеры
моей роты и батальона? Одни убиты, другие получили приказ уходить с
бойцами мелкими группами. А выводит меня из окружения артиллерист.
- Слушай, Валь! - крикнул Скориков. - А ведь немцы не смогут все
деревни занять. У них людей не хватит!
- Не знаю, Витя, хватит или нет.
- Жаль, что грибов больше не попадается! - заметил он.
"Иди, товарищ Скориков... Хорошее у тебя настроение, - подумал я со
злостью, - хорошо, если не все деревни немцы займут, и совсем хорошо, если
грибы будут попадаться".
Когда из-под куста вылетела большая серая птица, пронзив подлесок в
низком шальном полете, мы шарахнулись от нее и попадали на землю - и
Ходжиакбар, и Скориков, и я.
- Хорошо в лесу, да боязно! - съязвил я.
Скориков промолчал.
...В тот солнечный день я бы ни за что не угадал, что уже через пять
дней, шестнадцатого октября, выпадет снег. Солнце без труда пробивало
поредевшую, пожухлую листву, и мы могли ориентироваться без компаса. В
полдень пролетела на восток шестерка "мессершмиттов". Через час стали
попадаться разбросанные над лесом листовки. "Храбрые русские солдаты, вы
окружены!" - так начиналась листовка, попавшая мне в руки.
- Брось эту дрянь, - сказал капитан. Он выхватил резким, почти
незаметным движением листок бумаги из моих рук и порвал его в клочки. Я не
стал с ним спорить. Единственный вывод, к которому я пришел после немецкой
листовки, был неутешительным: из-за окруженного полка немцы не стали бы
печатать листовки. Быть может, окружена дивизия, а то и не одна, быть
может... Страшно было думать об этом.
Мы втянулись постепенно в настоящий вековой бор, которому не было,
казалось, ни конца ни краю. Сосны отсвечивали бронзой, стволы их были
теплыми, если прижаться к ним на минуту плечом... Был привал, но мы почти
не говорили, хотя нас в этакой глуши никто бы все равно не услышал. Когда
солнце скрылось, нарубили лапника, устроили что-то вроде шалаша. Но не
спалось на голодный желудок. Тот котелок картошки, который дала хозяйка,
вспомнился нам не один раз. Потом я уснул, как будто провалился в
пропасть, и к исходу ночи опять проснулся от холода и уже не мог спать.
Сжав коченеющее тело руками, я лежал с открытыми глазами и наблюдал в
просвет лапника, как плавали серые кочующие облака, открывая временами
холодное темно-синее небо.
Утро двенадцатого октября сорок первого года...
Тяжелый день. Поблизости нет воды. Мешко вернулся с пустым котелком.
Делать нечего, бредем через лес, прислушиваясь к каждому шороху. Нервы
напряжены, только Ивнев идет как ни в чем не бывало, как будто он
действительно знает, куда надо идти.
Лес, лес, поляна с палевыми кустами, с зеленой еще лесной травой, с
черной птицей в небе над головой. В этот день я всерьез задумался о смысле
и цели дальнейшего существования. Вот как это случилось.
Мы вышли на пригорок и остановились: другой склон его круто обрывался
вниз. Подошли к обрыву и внизу, под ногами нашими, увидели шоссе. Серая
лента его жила странной жизнью. По нему ползли танки с крестами на броне,
тянулись машины, неторопливо шли тягачи с орудиями на прицепе. Шум едва
достигал наших ушей, так было высоко, но увиденное осталось в памяти, и
потом, много дней спустя, я еще будто воочию видел эту механическую
лавину.
Мы стояли и смотрели как завороженные на это шествие нечистой силы.
Ощущение полного бессилия овладело мной. Что можно противопоставить этой
стальной армаде? И зачем вообще мы идем, а главное - куда? Конечно,
капитан сам не знает этого. А раз так, почему мы все еще подчиняемся ему?
Разве теперь имеют какое-то значение воинские звания? Да, я думал именно
это над обрывом, но, слава богу, у меня достало ума промолчать. Иначе...
Трудно было предугадать действия капитана. Возможно, он
снисходительно промолчал бы. Какое ему сейчас дело до меня? Все эти дни я
ревниво-внимательно пытался обнаружить следы страха в поступках капитана,
разглядеть эти следы в его серо-синих глазах, когда на привалах он
присаживался на охапку хвороста и над переносицей его сходились складки.
Но я не видел этого страха. Или он так умело скрывал его от нас?
И теперь капитан задумчиво смотрел вместе с нами на тягачи, грузовики
и танки, а потом, когда колонна прошла и скрылась за дальним поворотом
дороги, дал приказ спускаться. Хочет проверить нас? Провести по следу
чудища, чтобы мы перестали его бояться? В самом деле, если есть сила,
внушающая страх, то есть и противостоящая ей: вера, убежденность в правоте
дела, во имя которого воюешь. Вот о чем я думал, вслед за капитаном
спускаясь к дороге, хватаясь за стволики осин.
("Впрочем, какая мы сила?" - думал я к вечеру. Даже вместе с
капитаном мы ничего не стоим против одного-единственного танка из той
колонны. Впервые в жизни видел я танки врага, и они казались на шоссе еще
страшнее, наверное, чем на поле боя.)
Мы пересекли дорогу. Капитан остановился у обочины и с минуту медлил,
пока мы не оказались в лесу по другую сторону дорожного полотна. Когда он
убедился, что мы незаметно растворились в чаще, он зашагал следом.
Наконец я решился и спросил его:
- Куда мы идем, капитан?
Ни слова в ответ. Что означало его молчание? Что он надеется вывести
нас к своим? Или нет? Не знаю. Анализируя сомнения и тревогу, я забывал о
том, что капитан тоже имеет право на сомнения, но он считал себя не вправе
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг