Гроза и свет
Стук в окно. Я распахнул обе створки его и наугад, без промедления ска-
зал:
- Жанна, я сейчас, подожди!
Она стояла на тротуаре, я не видел ее лица, но угадывал его выражение.
Собрался, мимоходом глянул в зеркало, выключил свет - в комнате и кухне -
миновал деревянную террасу, вышел в подъезд; налево - десять шагов и еще де-
сять шагов по тротуару. Молча жму ее руку. Тогда в Москве телефоны были ред-
костью. Не потому ли мы чаще встречались?
Ответственная минута: окно нашей квартиры распахнуто, нужно ли возвра-
щаться, чтобы закрыть его изнутри на задвижки? Мы совещаемся вполголоса. Я
высказываю гипотезу, что скоро вернутся родители и родственники, затем зак-
рываю одну створку, прикрываю вторую, и успеваю даже щелкнуть маленькой зад-
вижкой этой второй створки, просунув руку в форточку. Не страшно. Никто не
влезет в окно. Мы идем к Малой Андроньевской улице, застроенной такими же
двухэтажными домами, как и Школьная, моя родная улица, бывшая Рогожская Ямс-
кая. Это широкие улицы, где много света, разница лишь в том, что Рогожская
Ямская расположена так удивительно, что весной и осенью солнце висит над са-
мой булыжной мостовой - и утром и вечером. Она тянется чуть ли ни на кило-
метр строго по направлению восток-запад. У восточного ее конца, у бывшей
Рогожской заставы, стоял раньше камень с выбитой на нем надписью: " До Моск-
вы - две версты". На западе ее панораму замыкает такая же линия светлых дву-
хэтажных домов с зелеными и красными крышами. За эту линию садится солнце и
от нее на закате тянется густая тень, поглощающая простор Рогожской Ямской,
серые камни мостовой, мой дом и два наших окна.
Вот и поворот на Малую Андроньевскую; этого места больше никто никогда
не увидит: здесь лет через двадцать после того вечера построили новые дома -
высокие, большие, белые, закрывшие своими одинаковыми параллелепипедами и
простор, и свет солнца на закате, стершими память о прежней улице, названной
так по Андроникову монастырю.
Монастырь остался у нас за спиной.
Через минуту откуда ни возьмись набежало темное облако. Редкий теплый
крупный дождь. Ветер. Мы остановились под тополем. Несказанные минуты, кото-
рые я вспоминаю вот уже больше тридцати лет.
Что это вдруг случилось со мной? Я словно только что родился, я стал
зорче, я вижу каждый камень блестящей влажной улицы, слышу звук каждой пада-
ющей капли. На небе остался закатный свет, и только над головой появилась
туча, источающая звонкий ливень. Все это я замечаю. И до восторга, до радос-
ти отражается во мне каждый звук. Причудливо смешались последние краски за-
ката с огнями города. Сначала налетел один шквал, потом второй, и вот еще
сошлись сразу три шквала в одном порыве. Мимолетная гроза, вспышки молний...
Не узнавал я эту улицу, не узнавал себя. Невыразимая тайна этого вечера
озадачивала меня, я молчал, прислушиваясь к звукам, и чудилось иное: не
дождь и ветер, а голоса. Они звучали во мне самом. И музыка. Пленительная
мелодия, ни на что не похожая, музыка без названия.
Жанна дернула меня за рукав куртки. Еще раз и еще. Все вокруг было дру-
гим. А дома стали ниже. Да и деревья тоже...
Нам по девятнадцать лет...
Дождь утих. Прояснилось. Тонкий розоватый оттенок неба растворялся, ус-
тупая место глубокой синеве. Зажигались звезды над нашими головами. И я
впервые следил за ними.
- Пойдем!
Голос Жанны.
Куда мы направлялись? В парк. В парк, где зимой мы катались на коньках,
а летом иногда смотрели, как танцуют недосягаемо рослые русоволосые принцес-
сы на круглой дощатой площадке с деревянным навесом на сказочно прочных ду-
бовых столбах, поддерживавших заодно и небо над оркестром. Но теперь, с это-
го лета, мы сами брали билеты на танцверанду, с пятью знаменитыми ступенька-
ми, разделявшими в детстве в моем представлении небо и землю (это когда я
приезжал с родителями в Москву еще школьником).
Пока мы шли по изменившейся улице под рядами шумевших тополей, я все
пытался угадать смысл происшедшего. Что это за вихри, умчавшиеся вверх? Что
означали тончайшие оттенки света, блики вокруг меня?
А на знакомой веранде я был застенчив, как всегда, мне трудно было тан-
цевать, мне нужно было преодолевать сопротивление невидимых пружин и к тому
же управлять ими, иначе неведомые силы заставили бы волноваться так, что да-
же лицо мое искажалось до неузнаваемости. Стесняясь не только людей, но и
себя, я в тот год и раньше все твердил какие-то правила и запреты, пытаясь
следовать книгам.
Почти сбитый с толку теми невероятными трудностями, которые возникали
при каждом, пусть беглом разговоре, когда меня коробила откровенность, лег-
кость, несерьезность - как казалось тогда - я впадал в отчаяние и замыкался.
Еще немного, и мне заново пришлось бы начать учиться ходить или смеяться.
Как счастливы были сверстники, не читавшие книг тех лет, не выдумывавшие
мир, а видевшие его прямо, без оптических приборов, без этикеток, без сове-
тов и запретов, сковывавших меня. Но позже я порвал с этим, пришла самостоя-
тельность, мне стало вольнее, дышалось легче. И всегда, где бы я ни был, я
нет-нет да и вспоминал удивительный вечер.
Это было начало. Мир менялся. Еще быстрее менялся я.
* * *
Она спросила позднее:
- Что это было с тобой тогда, на Малой Андроньевской, помнишь?..
Конечно, я помнил. Но не мог ответить. Подыскивал слова - и не мог по-
добрать нужные. Что было там, на пути к Таганскому парку?
- Я испугалась за тебя, думала, тебе плохо! Ты потерял дар речи и упал
бы, если я тебя не поддержала бы. Ты был какой-то ненормальный тогда, и даже
на площадке от тебя шарахались, как от прокаженного. Помнишь?
Мне было приятно, что она помнила это. И меня не коробило, что она на-
зывала это по-своему. Я мог вспомнить о таких же вот превращениях, уже опи-
санных до меня в книгах. Когда человеку семнадцать или девятнадцать, это
случается, это бывает. Ответы, в общем, есть. Но я бы возмутился, если бы
кто-нибудь попробовал назвать это знакомыми, подобающими случаю словами. Че-
ловек, конечно, растет, изменяется, развивается, созревает. Все так. Но это
все же полуправда. Разве дело в физиологии? Разве вся наша жизнь не есть фи-
зиологический акт или что-то вроде этого? Я против подобных объяснений, за-
меняющих один вопрос - другим, более того - пренебрегающими внутренним нашим
содержанием. Есть слово: душа. Есть другие слова. Есть слово: тайна. Есть
слово: несказанное. Как найти ответ?
...Мы шли с ней по старой нашей улице, по Рогожской Ямской, которую
сначала разрушили наполовину, сломав дома, а потом начали реставрировать и
восстанавливать то, что разрушено, ибо не простительно было бы никому унич-
тожить то, что неповторимо. Ведь это единственная улица московских ямщиков.
Я помню еще железный крюк коновязи, который торчал из стены в комнате, где я
родился.
Мы вспоминали о бывшей Малой Андроньевской. Нас отделяло от того вечера
много лет. Давно уже наши встречи стали случайностью, меня носило по белу
свету, по приморским городам и весям, я принимал город теперь таким, каким
он стал - одинаково похожим на любое захолустье, без скверов и архитектурных
ансамблей, без живописных улиц и затененных вязами и тополями дворов, даже
без детских голосов. Благие намерения чуть было не покончили с моим городом
совсем, но, наверное, кроме меня, он был все же кому-то хоть немного нужен.
Остановились. Немного оставили на память.
...Древние боги давно казались мне вечными. Их почитали, у них испраши-
вали милости и совета. Они были живы. Они остались навсегда, увековеченные
даже в книгах, написанных их ярыми отвергателями. В голове моей мелькнуло
все это, пока она ждала ответа, и я, человек, давно уже подавивший в себе
все виды сомнений, узнавший подлинную цену тому, о чем так легко написано в
книгах моего детства, помнивший те минуты под шумящими от резкого шквалисто-
го ветра тополями (эти тополя вскоре спилили), ответил ей:
- Мне кажется, тогда на минуту приоткрылась тайна. Это было эхо будуще-
го. Гроза и свет.
Память о вещей грозе
Холсты и акварели Константина Сомова зеркало для меня. Я вижу знакомые
черты женщин в его "Арлекине и даме". В его портретах. Великая богиня научи-
ла меня видеть душу. Слова эти встречались читателю. Добавлю: во внешности,
в глазах, даже в морщинах на лбу, во всем облике проглядывает душа. Это как
прохожий виден через слегка заиндевелое стекло. Талантливый художник убирает
иней и лед, оставляет нас наедине с внутренним миром. Все остается почти на
месте: столько же морщин, такие же глаза, такие же складки кожи, тот же
овал, те же черты. Изменяется рельеф, свет, качество. И вы уже видите внут-
реннее. Но и в обычном портрете все видна душа. Нужно ее чувствовать. Если
вы художник - вам это обязательно удастся.
Прошлое сжимается, преобразуется, я начинаю различать другое, то, что
раньше оставалось вещью в себе. Картина Сомова "Зима. Каток" кажется верши-
ной. Она написана по законам внутреннего мира.
Даже его смешные фигурки - из того же плохо постигнутого мира. Я вижу
себя в его автопортрете.
Законы жизни сложны. В шестьдесят третьем мы расстались с Жанной. Это
было в начале лета. Когда летел тополиный пух. Никогда потом я не видел та-
ких белых метелей, которые встречали меня на Таганке, на сопредельных ули-
цах. Родился я на Рогожской Ямской, которую кому-то угодно было переимено-
вать в Школьную.
Тогда все и показалось мне похожим... на жизнь. До этого была живопись.
Я снова входил в мир моих улиц, ведь мы жили с ней три года в другом районе,
я вернулся на старую квартиру, где жил мой дядя с семьей, куда вскоре прие-
хала мать. Я казался себе пожилым, никому не нужным, и только поездка к морю
изменила ход времени. Заодно я оказался и в новом измерении. С тех пор я со-
ветовал в подобных же ситуациях моим коллегам одно и то же: море, заплывы,
пляжи, озера, в крайнем случае бассейны. Это лечит.
Очнулся я не вдруг, не сразу после поездки. Все окунался в прошлое -
тогда меня трясла лихорадка. Бродил по тем улицам детства, куда меня вернула
судьба. Помню эпизод. Тротуар, казалось, покачивался, как покачивается палу-
ба корабля. Огни машин... Плыли вверх витрины, светящиеся окна, гирлянды фо-
нарей. Все это казалось зыбким или было зыбким на самом деле. Настроение мое
передавалось окружающему, сообщало ему беспорядок, движение. Свернул в пере-
улок, остановился у окна. За занавеской женщина в светлом переднике гладила.
И рука ее точно отмеряла и отсчитывала те отрезки, из которых слагался для
меня рассыпавшийся мир.
Я точно впитывал в себя движения красивых, бело-розовых полных рук, ви-
дел, как поднималась грудь женщины, как свет люстры оживал на округлых ее
щеках, исчезал в складках антрацитово-черной блузки, оживал в темных глазах
женщины и помогал ей, указывая тенью от утюга, как вести правильные линии.
Потом двинулся дальше. Магазины. Редкие прохожие. Редкие возгласы на
другом, казалось мне, языке... темная пустота неожиданного тупика, огонь си-
гареты, звук поцелуя, еще и еще...
Все таяло, исчезало здесь, я не просто находил себя снова. Та, отдален-
ная временем гроза повторилась, сбылось то, что она предвещала!
Меня тянуло к людям, я бродил не помню сколько времени, бесцельно, не
зная, по какой улице я иду, и стрелки круглых часов на столбах дергались,
безуспешно напоминая о буднях, которые я еще не мог понять и принять... По-
добно невидимке добирался я в такие вот вечера до центра Москвы и возвращал-
ся... Гроза, потом свет.
Есть молитвы об избавлении от воспоминаний. Но я не хочу от них осво-
бождаться.
Я вновь в Таганском парке, почти сведенном на нет строителями. Я один
помню место, где была танцверанда с тесовым полом, оркестровой площадкой,
навесом, скамейками - чудо из чудес. Как помню вещую грозу. Порой задаю себе
вопрос: готов ли я был тогда узнать, что боги есть, и есть творец, и Богома-
терь может являться к людям и беседовать с ними? И отвечаю себе же: скорее
всего нет.
Я поверил бы, но кто знает, какой причудливой могла бы оказаться моя
жизнь - в те времена!..
Звезды и разум
Осенними вечерами - у моря, а потом в Москве - светоносная лазурь звезд
проступала над головой. Я бродил изредка по аллеям парка нашей юности,
всматриваясь в мерцающие узоры (в Москве понять нужно было многое).
Во время болезни я тоже думал о небе. Рука творца оставила там знаки и
росчерки. Минувшей осенью я узнавал их. Иногда различалось матовое пятнышко
знаменитой туманности. Если бы глаз мог видеть все слабые источники света в
ней, то она разрослась бы так, что и семьдесят Лун не закрыли бы ее. Там, в
туманности Андромеды, горят такие же небесные огни - их можно увидеть в те-
лескопы, они так же неспешно, как и наши звезды, обращаются вокруг ядра этой
галактики. Справа от туманности и созвездия Андромеды величаво летит Лебедь,
который хорошо виден и летом, а ниже - огромный квадрат Пегаса и Персей. На
старых картах неба Персей держит в правой руке меч, а в левой голову Медузы.
Когда-то Зевс золотым дождем проник в терем, где томилась аргосская царевна
Даная. Терем был медный, с медными же огромными замками на воротах. Его соо-
рудил Акрисий, отец Данаи. В один печальный день царевна с маленьким сыном
Персеем по приказанию грозного ее отца была брошена в море в деревянном ящи-
ке, подобно царице из пушкинской сказки. Рыбак Диктис выловил его, воспитал
Персея. Местный царь влюбился в Данаю, а Персея послал искать горгону Меду-
зу. Нимфы подарили герою крылатые сандалии, шапку-невидимку и заплечную сум-
ку. Кривой нож дал ему бог Гермес. На крылатых сандалиях он взлетел, догнал
Медузу и, наблюдая ее отражение в щите, обезглавил чудище. Если бы не блес-
тевший как зеркало щит, быть бы ему обращенным в камень одним взглядом Меду-
зы. Упрятав голову ее в заплечную сумку, наш герой скрылся от других горгон,
сестер Медузы. В далекой Эфиопии Персей спас царскую дочь Андромеду от дру-
гого чудовища. Состоялась свадьба. Так, вместе, они оказались и на небе.
Ниже, над самым горизонтом, светились многочисленные звезды Кита. Среди
них искали следы разума, слушая радиосигналы, тогда как высшая форма его,
божественный разум, внимательно слушала и наблюдала Землю.
Глаз человека может различить сто звезд Кита. Одна из них очень быстро
перемещается по небосводу, как все очень близкие к нам звезды - это тау Ки-
та; она похожа на Солнце, только немного меньше его. Она так же медленно
вращается вокруг собственной оси. Это потому, думают астрономы, что есть
планеты, которые взяли на себя часть общего движения. Радиотелескопы выслу-
шивали эти предсказанные, но не обнаруженные еще планеты. Безрезультатно. Но
если бы и был принят сигнал, то, верно, он в конце концов попал бы в рубрику
курьезов популярных журналов. Это общая судьба всех проявлений разумного на-
чала, которые когда-либо отмечены на удивительной планете, называемой Зем-
лей. Точно так же человек пытается понять чаще не богов, а вымышленную ин-
формацию о них.
...Поблизости от созвездия Кита сияли Овен, Рыбы, Треугольник. А правее
его и правее Пегаса парил царственный Орел с его Альтаиром. Чуть ниже выпол-
зала из-за горизонта Змея, поддерживаемая Змееносцем. В самом центре и очень
низко, едва поднимаясь нам окоемом, Водолей намеревался открыть нам самую
горячую звезду Галактики, но его намерения, кажется, опережали время. Видно,
не пробил час.
Его звезды были и моими звездами. Я верил в родство с ними, ведь ког-
да-то Солнце совместилось с ними, и я появился на свет, годы и годы потом не
замечая совпадений моего личного с тем, что изначально обещано. Что-то во
мне оживало, заставляло настораживаться и ждать, пока боги не указали первую
ступень в мире звезд.
Часть вторая
БИОГРАФИЯ ВЕЛИКОЙ БОГИНИ
Анахита
Только узнав в декабре имена великой богини, я стал догадываться, какая
нить помогала мне найти дорогу к морскому берегу, к прибою, к мокрой гальке
у речных плесов.
Анахита (ударение на второй слог) - это не просто имя. Это ипостась бо-
гини священных вод. И это символ истории целого народа, многих родственных
племен, культуры древнего Ирана и Средней Азии, верований древних ариев,
живших тогда в этом регионе. Это предки многих нынешних европейцев.
Я называл уже Урарту, первое государство на территории нашей страны,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг