худенькэ, страшненькэ...
Головку Митя не держал, вес не набирал, глазками не лупал... Знакомая
акушерка, взяв Митю за мошонку, сказала, что он вообще неполноценный.
"Нема, - сказала, - в йом мужеского".
Я думаю, эти слова - как и слово "идиот" - были ключевыми. Откуда нам
знать, как запускается в нас мотор выживания, но ключ где-то есть, обя-
зательно есть! Некие силы, которые клубились возле хилого тельца и отве-
чали за "быть или не быть", были оскорблены этим хамским хватанием ре-
бенка за деликатное место. А если тебе - в смысле акушерке - залезть под
юбку и смыкнуть за шерсть, хорошо тебе будет? Возмутительно так обра-
щаться с младенцем! И они - силы! - сделали что-то только им известное и
раскочегарили Митину печку. Хлопчик пошел в рост, бабушка, уверенная,
что сила была в ее молоке, полюбила свое творение нечеловеческой любовью
и уже несколько критически смотрела на свою собственную дочь, которая
оказалась неспособной употребить на пользу замечательное кормление. И
коротконога. И "агу-агу" только с третьего раза понимает. И вообще...
А Митя так и рос у двух матерей. Перекормленный любовью, он сам раз-
давал ее направо и налево, никого не обходил: ни нищего, ни собаку, ни
муху меж стекол, ни траву-лебеду.
- Закохали, - с осуждением говорила моя мама. - Занянчили... Так
нельзя.
Весной сорок первого у Мити на освидетельствовании в военкомате нашли
каверну. Я хорошо помню панику в доме, отчаяние, ужас. Видимо, поэтому я
не помню начала войны. Мне его подробно описала моя младшая сестра Шура,
удивляясь моей невнимательности к такого рода событиям. Я ей объясняла,
что с ужасом ждала смерти Мити. В доме тогда снова появилась та самая
акушерка (а может, она всегда приходила?), она была глубоко удовлетворе-
на точностью своего дальнобойного прогноза.
- Я ж помню его нежизнеспособную мошонку, - говорила она, - я мальчи-
ков проверяю исключительно так! У меня в пальцах есть опыт.
- Лида! Перестаньте! - кричала бабушка. - При чем тут это? Мошонка,
видите ли!.. У него каверна... Это, Лида, совсем в другом месте, чтоб вы
знали. Вы принесли столетник?
- А я вам говорю - у мальчиков там все записано! И про каверну тоже.
Вот ваш столетник... Мне, что ли, жалко?..
Я дала себе слово: умереть вместе с Митей. Я видела себя лежащей с
ним в одном гробу, с белым веночком на голове. Я ложилась на диван нап-
ротив трюмо и складывала руки. Сгорбленные на груди косточки пальцев вы-
зывали во мне невероятную к себе жалость. Трудно было удержаться от слез
по своей рано загубленной жизни, все-таки лет почти нет, Митя, тот хоть
успел прожить почти двадцать - можно сказать, вполне долгая жизнь. А тут
совсем ничего...
Я мучаюсь, я страдаю... Я пропускаю, не заметив, начало войны. Види-
мо, здесь и взошли всходы моего индивидуализма, а также и его крайней
формы - солипсизма.
Для Митиного лечения был куплен собачий жир - вдобавок к толстомясому
алоэ Лиды. Бабушка варганила смесь по имени "Смерть палочке Коха".
Митя тогда работал после техникума на железной дороге, снимал угол у
дальних родственников на узловой станции Никитовка. Узнав о его болезни,
хозяева отказали ему в жилье, и Митя, взяв баночку собачьего жира, стал
собираться в Ростов, где его должны были положить на поддувание в тубер-
кулезную больницу.
Помню день отъезда. Плач в голос мамы и бабушки, приход Ольки, кото-
рая подала Мите для прощального поцелуя краешек уха, а потом все оттира-
ла его и оттирала носовым платком. Помню, как подставили Мите мою голову
и он, прикусив мне легонько волосы, сказал:
- Я залатаю эту дырку, птица!
Уже уехала подвода, а они выли над Митей, как над покойником, бабушка
и мама. И зря.
Как потом выяснилось, поцеловав меня в макушку, Митя сел в поезд по
ходу движения, поэтому успел увидеть (а мог ведь, дурачок, сесть к доро-
ге спиной), как колготится на перроне молодая женщина с узлами и чемода-
нами, норовя ухватить их все сразу. Митя - как Митя - рванулся человеку
на выручку, втащил все в вагон, да еще к себе в купе и поехал с девушкой
со странным именем Фаля навстречу поддуванию, войне, судьбе и, можно да-
же сказать высокопарно, - смерти.
Я, уже сейчас, полезла в разные справочники, чтоб понять, откуда у
нее это имя - Фаля Ивановна. Я ведь ее поначалу звала Валей, пока она,
не изломив бровь и не отведя меня в сторону, не объяснила мне, что она -
Фаля... "Фэ"...
Я почувствовала ее раздражение не только в изломленной брови, но и в
наклоне ее прямой спины ко мне. Откуда ей, Фале, было знать, какой нео-
быкновенной красавицей казалась она мне, как мечтала я, выросши, быть на
нее похожей, как заворачивала я свои прямые лохмы за уши, чтоб обузить
свое скуластое лицо, как втягивала внутрь щеки и стучала себя по челюс-
ти: это же надо иметь такие широкие зубы! Тогда как у Ф(Фэ!)али во рту
росли белоснежные дынные семечки, мелкие, продолговатые и такие плот-
ненькие, что не заковыряешь никакой спичкой. Когда я бывала одна, я учи-
лась четко произносить букву "Фэ", чтоб даже в быстрой речи она ненаро-
ком не выскочила из меня вэ-звуком.
Но все это было потом... А пока мама и бабушка бегут навстречу поч-
тальонше, как только та покажется в конце улицы. Причем бегут вдвоем.
Потом, через годы, мама мне объяснила, что они обе ждали плохих из-
вестий и как бы хотели (каждая в отдельности) принять удар на себя.
Но писем не было.
А однажды ночью в калитку застучали, и это было уже окончательно пло-
хо, хуже не бывает, потому что ночью приходят только телеграммы.
- Господи! Господи! - шептала бабушка.
- Матерь Божая, спаси и сохрани! - шептала мама.
Обе часто крестились. Сестра Шура смотрела на все громадными глазища-
ми, в которых не было ни страха, ни любопытства, а нечто неведомое, неч-
то устойчивое, которое потом, через многие годы, я назову равнодушием
приятия судьбы, она оскорбится, а я начну оправдываться. "Ты же ничему
не удивляешься!" - скажу я ей. "Потому что я и так знаю!" - ответит она.
Отдаю ей должное: она действительно много знает заранее.
Мы услышали с улицы крики, но это были крики жизни. В дом вошли Митя
и женщина.
- Прошу любить и жаловать! - сказал Митя. - Моя жена Фаля.
Подробности были сногсшибательные. Фаля - врач. Каверна на рентгене
не проявляется. Поэтому пока воздержались от поддувания, лечат медика-
ментозно, а Фаля хоть и хирург, но контролирует.
Тут у меня полная путаница со временем. Шура говорит, что война уже
шла и Фаля как раз собиралась на фронт. У меня все сбито, потому что я
помню только радость возвращения Мити. Только.
То, что Фаля была врачом, определило легкость вхождения ее в нашу
семью. Врачей у нас не было. Были кулаки, пожарники, горные инженеры,
химики-технологи, модистки, бухгалтера, учительницы, было отродье - чет-
вероюродная содержанка, которая, к радости семьи, умерла рано, - были
верстальщики газет, домохозяйки, музыканты и даже инструктор райкома.
Врачей не было, и это, на взгляд бабушки, было признаком недостаточной
успешности рода. "Случись что..." - вздыхала бабушка. Диплом врача пере-
весил немаловажную деталь - Фаля была старше Мити на восемь лет.
Видимо, все-таки уже была война. Хирургам полагалось отправляться на
фронт, а стоящие на учете в тубдиспансере и нужные тылу железнодорожни-
ки, естественно, оставались на местах, то есть в тылу.
Но в нашем случае слово "тыл" смысла не имело. Мы были оккупированы
сразу.
После женитьбы Митя жил в Ростове, который несколько раз переходил из
рук в руки, и была в этом не военная хитрость, как у Кутузова, а нор-
мальная человеческая нервность, она же дурь. Люди ненавидели немцев, но,
когда возвращались наши, чувства подчас возникали аналогичные. Но это а
пропо. Невеселое наблюдение над много стреляющим и много убиваемым наро-
дом. Он мечется. Он меченый.
Как потом узналось, Митю в Ростове три раза ставили к стенке. Один
раз немцы, два раза наши. То, что его не убили, чистая мистика. Немцы
прострелили ему левую руку, он упал, а окончательной, как теперь принято
говорить, зачистки сделано не было. А еще немцы! Свои во второй Митин
раз стрельнули поверх голов - такие же случайные были стрельцы, как и
те, что стояли возле стенки, - а в третий раз пуля прямехонько попала в
первую немецкую дырку, еще путем не зажившую. Митя снопом рухнул, и его
даже чуть не закопали: от болевого шока он был мертвей мертвого. Но там
поблизости случилась женщина... Она и выходила Митю стихийно, без меди-
цинской грамоты, отчего левая рука у Мити плетью висела всю его оставшу-
юся жизнь, совсем мертвая рука, но как бы и живая тоже.
Фаля приехала к нам уже в конце войны. Ее демобилизовали по ранению.
Она не нашла в Ростове Мити, соседи сказали, что его расстреляли, не
соврали, между прочим, - откуда им было знать про траекторию полета пу-
ли-убийцы и существование близких к могилам сердобольных женщин? Фаля
кинулась лицом в подушки, покричала в них криком и поехала к нам, уз-
нать, как мы и что...
Теперь уже кричала в подушки бабушка, которая про Митю не знала ни
сном ни духом и почему-то держала в своей голове возможность Митиной
эвакуации: все-таки человек всю жизнь стоял как бы близко к паровозу.
Когда все обрыдались и откричали и сели обедать, только тут обратили
внимание на то, что у Фали нервный тик на правой половине лица, что уго-
лок ее рта навсегда закрепился в ехидной усмешке, затрудняя общение с
ней. На общем собрании семьи, устроенном бабушкой возле уборной, нам
всем было приказано не обращать внимания на мимику Фалиного лица, закры-
вать на нее глаза, а только слушать. Одним словом, при виде Фали нам ре-
комендовалось временно ослепнуть.
Мама возмутилась:
- Мы что, недоумки, что надо это объяснять?
На что бабушка ответила:
- Мы запустили детей, они растут без понятий. Особенно ты, - и бабуш-
ка ткнула в меня пальцем.
Так все и наложилось: на выражение лица Фали моя детская обида на ба-
бушку. Я ведь была хорошая девочка и, между прочим, с понятиями, я для
Фали букву "Фэ" учила как ненормальная - за что же меня так? Неизвестно,
какие бы из этого выросли букеты, если бы не случилось то, что случи-
лось.
Дальше пойдет рассказ про то, чего я доподлинно ни знать, ни видеть
не могла. Может ли быть достаточным основанием для достоверности
узенькая прорезь для пуговички на Митиной манжете, которую он не мог по-
бедить сам и попросил меня помочь. Я так старалась, пропихивая пугович-
ку, что у меня замокрело под носом, а Митя сказал:
- Никто уже не скажет, что ты не тужилась в труде. Сопли - сильный
аргумент...
- Ничего смешного, - обиделась я. - Тебе что? Некому дырочки разре-
зать?
Я к тому времени уже "прошла войну" и стала языкатая не по годам, что
как раз и не нравилось бабушке. Она же не знала, что я научилась и дру-
гому - не ляпать с бухты-барахты, хотя Мите, как своему, я могла намек-
нуть, что не все в его жизни складно, если пуговичка в дырочку не проле-
зает. Я ведь выросла в семье, где соблюдались такие мелочи. У меня до
сих пор ими полна голова, и я не могу без отвращения смотреть, как пьют
"из горлб" прямо на улице. Даже на пропол картошки собирали в беленькую
хусточку железные кружки для воды - по числу копающих. Это же надо, ка-
кие аристократы долбаные! Пили ведь из мутного ручья, но каждый из своей
кружки.
Вспоминаю еще случай с Митей того же времени.
Митя стоял возле уже поминаемой ржавой бочки и как-то печально бала-
мутил воду, а я не удержалась и погладила его бессильно поникшую руку...
- Знаешь, птица, она у меня совсем мертвая, зачем я ее ношу?
- Вылечат, - тоненько пропищала я. - Под салютом всех вождей - выле-
чат.
- Ну разве что под салютом, - и он мокрой живой рукой прижал меня к
себе, и в меня вошло его горе. Почему-то я сразу поняла: не в руке дело.
И вообще не про нее речь.
Вот на основании узкой пуговичной прорези и Митиной частичной мерт-
вости я рисую, как это могло быть.
...Однажды, проснувшись совсем в другом месте, Митя застегнул пуго-
вичку на недвижной левой манжете и пошел к своей новой женщине - подру-
ге-спасительнице, - чтоб она оформила ему правую манжету. Пока та втал-
кивала пуговичку в узковатую прорезь, Митя вздохнул и сказал:
- Надо бы съездить к Кате. - (Бабушке.) - Живые ли?
- Езжай, - сказала женщина. - Знать надо...
Она стояла и сопела близко, эта женщина, которая нашла его присыпан-
ного и остановилась - а сколько людей прошло до нее мимо? Эта же затор-
мозила, а потом сходила за тачкой и привезла его к себе, и раздела дого-
ла во дворе, и смыла с него шлангом человеческую и нечеловеческую грязь,
а потом, уже в байковом одеяле, внесла в дом и положила прямо у порога,
потому что на большее ее не хватило, внутри у нее вроде как что-то хряп-
нуло, и она подумала: "Это у меня произошло опущение матки".
Конечно, у Мити была жена Фаля. Она сражалась на фронте за жизнь на-
ших раненых солдат. Что там говорить, какое может быть сравнение - же-
на-врач-воин и просто женщина с опущенной маткой. У Мити была бабушкина
выучка в отношении к образованию вообще и к медицинскому в частности. Но
вы же помните, что выбирал Митя на базаре?
В "момент пуговички" Митя, считайте, и сделал свой окончательный вы-
бор. Поэтому следующая его фраза - "поедем вместе" - и легла в основание
трагедии.
Люба - женщину звали Люба - поняла, что значат эти слова. То, что он
у нее год как живет, значения не имело и не играло. Многие жили не там и
не с тем, с кем положено. Это свойство войны - перебуровить все к черто-
вой матери, чтоб потом долгие годы метаться и искать, искать и метаться.
А потом этим гордиться. Мы по гордости - первые на земле. Я помечу это
место и вернусь к нему потом. Надо будет написать негордую статью о гор-
дости. Как, например, Емелька Пугачев гулял со своим воинством по прос-
торам родины чудесной, столько народу перемолотил, но нам тогда позарез
надо было тешить гордость и чего-то оттяпать у турок. Кровь лилась из
сотен дырок, и изнутри, и снаружи. Опять же Чечня... Шахтеры голодают,
пенсионеры ходят в кастрюлях на голове, но мы ведь еще не все чеченские
дома разбомбили, чтоб было потом чем гордиться.
Что-то меня заносит в сторону, а не надо. Надо переступить через
кровь. Надо возвращаться к месту и действию.
Дом Мити и Фали в Ростове был разбомблен, хотя именно их квартира
пострадала меньше других. Но Митя, оставаясь у Любы, упирал именно на
то, что дом разбомблен, а то, что квартира цела, он как бы опускал.
Пусть там кто-то живет, пусть. Такое время, когда человек яко наг, яко
благ, а у него ведь и крыша, и Люба. Что он, алчный какой-нибудь, чтоб
хватать и хватать?
Кстати, так все и было. Люди захватили Митину квартиру, но не те, у
которых ничего не было, а совсем другие. И поездка к нам на самом деле
была вторым Фалиным делом, а первым было освобождение захваченной терри-
тории, что Фаля и сделала вполне профессионально. Война, она все-таки
закаляет характер.
Но опять вернемся к "моменту пуговички". Люба как раз это сделала,
всунула ее в дырочку, а Митя сказал "поедем вместе", что было равно-
сильно "давай поженимся", иначе чего это ради тащить ее к родне? Надо
сказать, что у Любы были правильные понятия, и она спросила Митю, не
стыдно ли это при существовании жены. Видимо, конечно, не этими словами
сказала Люба, а как-то иначе, но важна суть. Мысль Любы о Фале. И Митя,
добрая душа, возьми и ляпни:
- Чует мое сердце - погибла она, - сказал он. - Ну ни одной же стро-
чечки за всю войну, а мы ведь уже Киев обратно взяли, из двадцати четы-
рех орудий салют был. Не из двенадцати. Столица ведь...
Митя и потом много говорил про взятие Киева, сидит-сидит, а потом ни
с того ни с сего... Что-то его беспокоило, саднило в этом вопросе, я те-
перь думаю, это пошло с того момента, когда он осознал, что - Господи,
прости! - он как бы бессознательно хочет, чтоб Фали не было, а была Лю-
ба, не вообще, а в его жизни, но мысль эта подлая не давала покоя совес-
ти, и на язык выползал Киев как сигнал этой самой едучей совести.
Они с Любой сели в рабочий поезд - существовали тогда такие местные
поездочки, что, коптя и чадя, бегали между городками и деревеньками, вы-
полняя воистину рабочую миссию коммуникации.
И вот они уже идут по нашей улице, как шерочка с машерочкой, а бабуш-
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг