хозсумка, бывша когда-то занавеской. Над экс-занавеской возникает
курточка, тоже отнюдь...
Из тех материалов, которыми советские экспериментаторы от легкой
промышленности стремились плавно перейти из резины в кожу. Курточка и
являла собой процесс этого перехода.
Как в том старом-престаром анекдоте, в котором ученый по заданию партии
из дерьма делал красную икру. На вопрос, как идут дела, он радостно
ответил:
Уже все получилось, осталось прогнать запах.
Идем выше. Из курточки резко и отважно возникала тонкая пупырчатая шея,
которую слегка прикрывала - правильно поняли, правильно - пегая борода
клинышком. Сказала бы - калининская, но я же помню, что копыта... У
всенародного старосты, говорят, тоже были - четко козлиные ноги. Но чего
теперь только не скажут!
Крохотное, с кулачок лицо.
Синие, ясные глаза излучают... Есть запах... Тройного одеколона. (Кто
бы мне объяснил, почему тройной?
Слили три вместе?)
А тут он стянул с головы вязаную, с бомбоном серенькую шапчонку, и два
немогучих кривоватых рожка предстали перед моими ошалелыми глазами.
Он протягивал мне сумку из шторы.
- Это рейтузы, - сказал он. - Там ведь холодно, Север... Они
безразмерные. Тянутся...
Я приняла сумку и только тут щелкнула выключателем. Лампочка в прихожей
была двухсотваттная, сильная, и без светильника: сын кокнул его лыжной
палкой.
Черт же - видимо, испугавшись света - быстро засеменил к лестнице,
сопровождаемый моим полуистерическим и нервным смехом познания.
Хороша я, хороша, да плохо одета... Никто замуж не берет девушку за
это... И правильно делают, между прочим. Мало того, что в ночнухе и
болонье с чужого плеча, так ведь еще же и без ума! Приняла за черта
махонького мужчинку, у которого не копыта, а старые-престарые туфли на
высоких каблуках. А как ему жить иначе, бедолаге, если параметры не
выдержаны. Встанешь тут на каблуки. На котурны взлезешь. Рога же...
Господи Боже ты мой! Это была просто-напросто сто лет не мытая
головенка и три волосины дыбом. Правильный поступок - его побег.
Правильный. Таким мужчинам надо жить в зоне вечной ночи и чтоб
электричество еще изобретено не было. Лучина. Вот его время и место. Вот
так, исходя желчным смехом, внесла сумку и вытащила из нее черные
огромадные рейтузы. На ярлыке была пропечатана марка магазина Богатырь.
Куда они Асе?
Куда? Узенькая в части бедер, безмясная в эротическо-седалищной части,
моя подруга могла войти в них целиком с головой, я могла затянуть над нею
резинку и столкнуть в ближайший водоем как не выдержавшую проверку жизнью
человеческую особь.
Неумеха и растеряха. Трусиха и покорница, разутая, раздетая, сто раз
обкраденная, не умеющая носить электрик, цвет победоносных женщин. А
заботник-то, заботник каков?
Козел-недомерок, приходящий в ночи специально, чтоб слабоумные женщины
в рубахе, испугавшись, могли принять его совсем за другое, гордое,
копытное.
Я даже сразу хотела позвонить Асе и сказать все, что думаю о ее
рейтузах, но муж выразительно щелкнул нашим семейным бра, и я поняла все,
что мне полагалось при этом понять: мало того, что днем у меня то и дело
возникают чужие беременные, битые толчки, шелудивые коты, хождение в
райком (нормальная беспартийная туда пойдет?), но и ночью может прийти кто
угодно, и я почему-то позволяю себе громко смеяться при этом, а дети спят.
Пришлось укладываться осторожненько, боком, я старалась ненароком не
свистнуть носом или еще чем, чтоб не ущемить попранные мною интересы семьи.
Я лежала тихо и долго, я думала о том, что, как всегда, неправа во
всем. Ведь в чем штука: мою подругу так стремительно утеплили, а я ведь
только вечером сего дня расчесала себя на эту тему: Ася бедная, Ася
несчастная. Все ею пользуются. Ан нет. Не все.
В сюжет органично вплыли рейтузы. Все равно как. Важно, что человек
оказался хороший. Я только подумала, а он осуществил. Ну не чудо ли?
Хотелось бы на себя посмотреть спящую.
Видна ли на лице глупость? А если видна, то как? Как она выражена?
Бежит ли из уголка рта струечка радостной белой слюны или, может, губы
растянуты в некой не поддающейся описанию улыбке? Или, может, распахнут
рот, источник речи?
...Я сплю... Мне снится один из моих снов-спутников. Их три. Снится
первый.
Я иду по лестнице вверх, которая, оказывается, идет вниз. Я перешагиваю
как бы на правильный путь, но опять иду не туда. Две мои вечные лестницы,
такие понятные с виду, пока по ним не начинаешь идти. Я сто лет как
разгадала этот сон, без особого, можно сказать, труда. Я живу не так, как
надо. Элементарно. Иду не туда. Не туда прихожу. Возвращаюсь и возвращаюсь
снова. Как выглядит знак бесконечности? Как пьяная восьмерка, лежащая на
боку. А может, не пьяная. Уставшая. Уставшая от бесконечности
бесконечность. Она и прилегла умереть...
Утром я отвезла Асе рейтузы. Она очень удивилась моему рассказу, потом
засмеялась и сказала:
- Похоже на Сеню... Он из котельной Большого. Когда-то играл в оркестре
на гобое, но товарищи по духу, духовики, его схарчили. Сеня - человек
Божий, ему в стае трудно. Он ушел принципиально.
Господи! Как я Тебя понимаю!
Ты придумал альты, гобои, котельные, пастбища и лесные урочища. Ты
придумал нож, вилы, серп, молот. Ты радовался, что научил и оснастил нас,
слабых и голых. Могло ли прийти Тебе в голову, что мы будем становиться
принципиальными гобоистами и кочегарами? А что мы сделали с серпом и
молотом, вместо того чтобы пользоваться ими по назначению? Собирал ли Ты,
Господи, по этому безобразию всех своих Петров и Павлов? Кричал ли на них?
Лишал ли тринадцатой зарплаты? Или смирился сразу? Пусть, мол... Пусть
будут принципиальные альтисты, пусть... Только обидно за брошенные
пастбища. Таким образом, Господи, я у Тебя договорилась. Я свалила
собственные дурьи дела на Твои очень далекие и высокие плечи. Полагаю,
что, не дотянувшись до них, я уронила мелкоту своих проблем и мыслей на
какое-нибудь несчастное африканское племя.
Под звуки гобоя оно радостно подхватило мои нещедрые дары и теперь
сожрет каких-нибудь собратьев... Роняем мы гадости, роняем. А их надо - в
круглую кучку и в дым...
Значит, приходил ко мне в ночи гонец с рейтузами, дисквалифицированный
гобоист оркестра, а ныне принципиальный его отопитель.
- Я приняла его за черта, - сказала я Асе.
- Ничего удивительного, - ответила она.
- У него деформированы стопы, большой палец раздвоен. Он носит особую
обувь.
- А я думала, что он просто коротышка на каблуках.
- Временами ты мне противна, - ответила Ася. - Среди маленьких мужчин
процент гениев выше, чем среди высоких. Но тебе подавай мужчину большого.
- Мне подавай, - ответила я. - Я хочу мужской видимости. Когда это мне
и с кем еще случится добраться до гениальности...
Я посадила Асю в поезд Москва - Свердловск, в теплое купе с чистыми
занавесками. Везет же людям - они куда-то едут. Мне же досталась
беременная Женя, рассерженная А.
Г. и мать Жени в виде неясности: приедет? не приедет? А приедет, куда
мне ее девать? Ася закрыла свою квартиру, ключ вместе с котом и
пальто-электрик отдала соседке. Последние ее гости жались к батарее на
лестнице и жалобно смотрели на закрытую Асину дверь. Сначала имелось в
виду, что все они пойдут на вокзал махать вслед уходящему. Но к вагону мы
подошли с Асей вдвоем. Неприкаянный народ по дороге рассосался.
Сени-гобоиста не было вообще, а рейтузы как раз были на нужном месте.
Конечно, звонок от матери Жени был ночью. Сама же дала телефон,
кретинка. Конечно, самолет прилетал поздно вечером.
А когда же еще?
- Я не знаю Москвы, встретьте меня.
- Попалась! - злорадно сказал муж. - Будешь знать... Говорю
сразу - меня ни о чем не проси.
И я снова пошла в райком. Вот видите, какая правда жизни! Я ведь шла
туда за спасением, потому что только А. Г. могла организовать дешевую
гостиницу, а еще лучше - комнату в общежитии и опять же быстрый обратный
билет.
Конечно, пришлось ждать. А. Г. пришла сердитая. Как неудачно, -
подумала я. Я еще не знала, что сердилась она на меня, хотя я ей еще и
слова не сказала.
Выяснилось. Женя в роддоме качала права. А так как она была по звонку
от А. Г., ей там потакали. Перевели в палату на двоих, но вторую койку не
занимали.
Поставили настольную лампу. Еду приносили в палату, хотя Женя была
ходячая. К ней приходил психолог, который вел с ней красивые беседы о
радости материнства. Но Женя лыком шита не была, она как-то быстренько
усмотрела, что психолога интересует и многое другое. Девушка просто
зашлась в радости отмщения. И психолог узнал много полезного. Как в некоем
доме некая женщина собирает сброд, который трясет бубнами, маракасами и
другими разными ксероксами, предаваясь грехам плотским и политическим.
- Ну? - спросила оскорбленная А.
Г. - Я, получается, всему этому помогаю.
- Но она же не трясет бубном, - говорю я. - Она наоборот. Она сдает
всех скопом.
И вообще начитанная, любит Булгакова. У нее от него, можно сказать,
ребенок.
Это я так острила, потому что до смерти боялась, что сделай сейчас
А. Г.
ручкой отмашку - и на моей голове заскрипит гнездо с Женей, ее дитем,
ее мамой и - откуда я знаю? - может, и залетный, у которого жена и дети,
спикирует. Чего только не случается с пролетающими над гнездом кукушки.
Мне хотелось обнять А. Г. и понянчить ее на руках. Хотелось сделать
какой-нибудь душевный подарок райкому. Вышить бы мне крестом партийные
суры или наковырять в рисовом зерне Мавзолей. Да мало ли что...
Только, только бы А. Г. меня не выпихнула в грудь.
- Забирайте ее немедленно, - твердо сказала А. Г. - я уже позвонила,
чтоб ее выписывали. Занимаем больничные места неизвестно каким
контингентом.
- Я потому и пришла, - сказала я. - Прилетает ее мать. Конечно, они
сразу и назад, но мало ли... Может, захотят что купить младенцу или какие
продукты... Пусть ее мать и заберет из больницы.
Что тут скажешь. Все-таки надо вышивать крестом суры. Она была мне
безропотной помощницей, эта Анжелика Геннадиевна, дай Бог ей здоровья. Уже
через полчаса я уносила в кулаке телефон и адрес некоего дома приезжих,
рядом с аэропортом, где мать и дочь могли перекантоваться какое-то время.
С вечера я засела в аэропорту, но самолет ночью не прилетел.
Не прилетел он и днем. Много говорили о керосине. В дремоте явился
китаец, представился: Керо Син. - Я так давно вас знаю! - воскликнула я
правду.
В моем детстве у нас в глубине буфета всегда стояла бутыль авиационного
керосина с притертой пробкой.
Как он попадал в наше захолустье, не знаю. Ничто железное летающее не
могло бы у нас ни сесть, ни взлететь в силу причудливости рельефа - то
кочка, то яма, то террикон, то шурф. Но тем не менее авиационный керосин в
доме водилс всю мою детскую жизнь. Может, весь его извели на мое хлипкое
горло, которое лечилось именно им? Бабушка лекарства не жалела, с тех пор
от ангин как от бедстви избавилась. А если иногда прихватит - ищу
авиационный керосин. Хотя нет, вру... Я ведь, по правде говоря, не знаю,
чем авиационный отличается от того, что в примусе и керогазе. Жизнь через
эти зажигательные предметы тоже прошла. И, бывало, прихватит кого горло,
отливали рюмашечку от щедрот из простецкого бидона.
Нет, нас так просто не взять, не взять. Вот сижу я сутки в аэропорту,
неумытая, с нечищеными зубами, жду чужую маму и ловлю себя на том, что
абсолютное бессмысленное терпение есть свойство моей души. Я уже с ногами
на лавку и кулак под голову ложилась, а могу и просто на газетке на
каменном полу... Многое могу, когда вокруг меня много многих...
Человеческое количество перегородило путь вовнутрь себ самой, отделило
меня от собственных мыслей и чувств, я стала толпой, жужжу, меня много.
Если повторять много несколько раз, возникает другое слово. Потом,
через годы этим будет увлекаться Андрей Вознесенский, а напрочь забуду,
что знала этот орфоэпический кунштюк давно. Впрочем, так много уже забыла,
что, если начать жить собственную жизнь сначала, вполне можно снова
прорубать тобою же пробитые просеки. Господи! Как я тебя понимаю! Ты
посмотрел и увидел нас таких. Да, - подтвердит тот, что ошую, - они опять
свалились в ту же яму. Я знал, что так и будет. - А надеялся, - закричит в
сердцах Господь, - я надеялся, что на этот раз...
Вечером меня нашел в аэропорту муж, грубо тряхнул за шиворот. Потом так
же грубо и невежливо он оставил в радиосправочной информацию для
прилетающей пассажирки рейса номер ... . Она же должна была в справочной
взять адрес дома приезжих и отправляться туда.
Я тупо подчинилась, тупо приехала домой, тупо лежала в ванной. Я
оставалась толпой, и момент индивидуализации еще не настал. Дети были
робки, участливы, муж, вымыв меня и уложив, довольно похрюкивал. Я
отметила, что человеческое и свинячье завсегда вместе. Как горн и барабан.
Утро было ясным и умным. Я была дома, была чиста. Я сделала, что могла.
Сейчас я позвоню в дом приезжих, и, если наконец самолет прилетел, мы
пойдем забирать Женю. Вместе с мамой, которую я уболтаю по дороге. Я
нарисую ей счастье иметь внуков и подтолкну к деликатности по отношению к
дочери, невесте и вдове.
В фантазиях меня заносит. Погибший жених казался мне все более и более
живым. Для убедительности правды всегда нужны подробности. Я придумала ему
изъяны - левоногую хромоту (кусочек чертовщинки). Очки с сильными
диоптриями и косой шрам от соска в подмышку. Хорошо бы она меня спросила,
откуда я знаю про шрам. Это был бы король вопросов. Подходящий ответ -
мыла, мол, маленького в стоячей воде, как сестрица Аленушка братца
Иванушку. Другой вариант: мне шрам выплакала в грудь Женя и, может, именно
этим пронзила: как пальчиками своими нежно шла по шраму до самой щекотки!
Какие детали! Как обрастал обман, как плодоносил! Какие там ребра
скамейки над грязной патриаршей водой. Очки и шрамы, шрамы и очки.
Я позвонила в дом приезжих - названная дама не объявлялась.
Я позвонила в роддом сообщить, что Женю заберем не сразу, не утром, но
мне сказали, что она уже выписалась и ушла.
Гнездо на голове заскрипело и как бы накренилось. Пришлось выпрямить
позвоночник, но гнездо продолжало крениться, норовя свалить меня с ног.
Я сказала себе: Я хотела, как лучше. Я сделала, что могла.
Я чуть не вышила суры... Я не виновата, что все ушли незнамо куда... В
конце концов, это их право. Не маленькие. Все, слава Богу, в рожальном
возрасте и старше. Потеряются - найдутся, а мое дело - сторона. Я
отправила в Пышму дурочку Асю, а она пристроила кота. Вс¸!
Никто не звонил. Бараний суп получился вкусным, вот и славно, сказала
ему я.
Я вычистила до блеска гусятницу. Хорошее, в сущности, дело. Не надо
никому врать и ничего клянчить, надо успокоиться. Выстирала дверной
половик. Самые лучшие и правильные дела - простые. Я носила с собой
секатор, и если вдруг из мокрого половика начинала вылезать нить и в ней
шершавилась Ася со своим омшаником, то секатор был тут как тут.
Кастрюльное дно - важнее и выше. Ах, как они у меня блистали в этот
день.
Дны. В день.
Я абсолютно не знала, куда делись мои подопечные, и знать не хотела.
Конечно, было интересно, где они. И почему я, единственный человек,
который может их свести, не востребован к деятельности. Я даже не смогу
доложить Асе о завершении операции. И А.
Г. тоже человек, не собака в этой истории. Может позвонить и спросить:
Ну как?
Никого и ничего.
Через два дня я стала до смерти бояться. Объясняю чего. Боялась
несчастья с ними. Ну мало ли... Неуклюжая беременная без прописки попадает
под машину. На глазах у матери, которая идет ей навстречу. Обе при смерти
и никому не нужны. Я расчесала свою вину до крови, и меня было впору
сдавать компетентным инстанциям.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг