там и яблони, и груши, и вишни, а есть и невиданные плоды; в воздухе
бабочки, крыльями машут, и все красочно, да весело от крылышек этих. Над
всеми же теми садами гора хрустальная высится, а в центре той горы, словно
сердце живое бьется.
Летят тут гуси-лебеди, и уж не белочка, а сам Сережа их кличет:
- Эй, вы гуси-лебеди; перенесете ли нас через гору хрустальную, к морю
синему бескрайнему?
Подхватили тут гуси-лебеди Сережу за руки, ну а белочка, одному из них на
спину запрыгнула, там и сидела.
Поднялись они на ту высоту, где облака словно корабли небесные плывут:
глядь, а среди них и впрямь корабль - цветом, то почти, как облако, а
формой, как корабль; есть и парус на котором лик солнца ветрами дуется.
Вышел тут на палубу корабля того муж ростом высок, статен, в красном
кафтане и в синем плаще, да с золотой оправкой; да с волосами золотистыми и
с золотистыми же светлыми усами да бородой; а в глаза смотреть, что в яркое
небо - нет ни в нем, ни в корабле его ни одной тени - свет один.
Улыбнулся тот муж, приветливо рукой махнул, а белочка молвила:
- То Дажьбог, владыка света небесного.
- Путь вам добрый... - то слова Дажьбога, словно колосья теплые да
мягкие, светом его нагретые, в Сережиной голове взросли; а корабль облачный
вдруг стал колесницей, а впереди него два коня огнегривых на все поднебесную
раскатами вскричали, по воздуху копытами ударили, искры радужные высекли;
ярко-ярко голова Дажьбога засияла, взмахнул он удилами, да и понесся над
землею, все выше и выше в небо, и скоро слезой солнечной среди облаков
затерялся.
- Здорово! Здорово! - смеялся Сережа, вдыхая ветер.
В это время гуси как раз перелетели, через вершину хрустальной горы и
открылась даль совсем уж бескрайняя, завораживающая; степная; и столько в
ней покоя, и в то же время и движения и мудрости древней было, что
невозможно было окинуть вобрать ее разом; можно было только созерцать и
восхищаться на эти моря трав, на залегшие среди них реки и озера, а кой-где,
холмы, украшенные, где древами, кроны которых издали подобны были облачкам,
прилегшим отдохнуть на грудь матери земли; где деревушкам, где городкам
небольшим, ярко-купольным, сказочным.
- Как много цветов! Как много... как звезд на небе! Нет - даже больше! -
смеялся Сережа, а гуси уже понесли их вниз к этому травяному и цветочному
морю, и когда коснулись Сережины ноги этого ковра живого, когда разошлось от
этого прикосновения по поверхности волнение, словно и впрямь по водной
поверхности, услышал он голос матери...
И цвета разом померкли, нахлынул густой серый туман, и тут же рассеялся,
высвобождая из себя Сережину комнату, свист ветра за окном, да еще усталое,
напряженное лицо матери склонившейся над ним.
- Ты заснул так крепко, что я тебя едва добудилась. - поведала она
негромко.
- А белка?
- Какая белка, Сережа?
- Да так... - мальчик вздохнул покосился на окно; там все валил и валил
снег и не было за ним видно уж не только леса, но и вообще ничего. Мать тоже
посмотрела на балкон - когда она входила в комнату, то ясно видела, как
пробежал там некий маленький зверек, хвостиком махнул, да и прыгнул прямо в
метель...
* * *
- Нет, нет, не хочу. - говорил тем же вечером Сережа, разглядывая диск,
принесенный ему Максимом.
Они сидели на креслах друг против друга, а рядом напряженно замер
компьютер.
- Ну что ты в голову себе вбил: не буду, да не буду. - надулся Максим. -
Смотри, как тебя отделали, все лицо распухло; вот мы сейчас на монстрах пары
выпустим.
- Максим, я понял - созерцать надо прекрасное; тогда и на сердце и на
душе легко станет, и всякие там пары уйдут. Что видишь то ведь и в тебе
откладывается, как ты не поймешь... А так сколько времени на все это уходит;
бегаем в том аду на тусклых экранах, а жизнь вокруг огромная, необъятная. Мы
не живем: понимаешь, Максим, мы не живем, а только медленно убиваем свою
жизнь перед этими экранами.
- Слушай, ты сам понял чего сказал? Ты это в какой книженции вычитал и
заучил? Во дурак то!.. Бр-ррр... Давай-ка играть - здесь как раз на двоих!
- Играй, если хочешь; ну а я свое слово уже сказал!
- Ну и как хочешь!
И вот Сережа стоит около окна; а там воет и воет снежный ветер, за спиной
орут монстры; строчит, бабахает Максим, да еще приговаривает время от
времени что-то. Тяжело, одиноко Сереже: только, что он говорил о той
огромной, необъятной жизни - вот он подбежал к окну, желая увидеть ее -
увидеть что-то вроде тех просторов сказочных, цветочных; что днем он видел -
но там только ветер свистит... Вот нервно заржал на улице кто-то несчастный;
вот вновь взвыл ветер, как выл он и за час до того, как он будет выть и
через час, и всю ночь.
И вновь застрекотало, завизжало за Сережиной спиной; Максим в восторге
произнес: - Есть! - и тут же что-то массивное рухнуло там на землю.
Двенадцатилетний Сережа развернулся: "Ну ладно - посижу хоть немного
поиграю, хоть развеется тоска эта; дождусь ночи, когда вернется белка, ну и
тогда вернусь на те поля".
- Ладно, давай вместе! - вздохнул он, усаживаясь рядом с Максимом.
И замелькали перед его глазами лабиринты, и неслись на него враги с
перекошенными, отвратительными мордами; он крушил их без числа и без счета;
даже с яростью какой-то; стрелял и стрелял - час, второй - на глаза его
выступили слезы, от какой-то невыразимой словами тоски, а он в ярости все
крушил и крушил эти перекошенные рожи, дробил их; разлетались кишки, мозги,
а он все метался по лабиринтам...
Даже и Максим, сказал:
- Ладно, хватит что ли... Давай, "видик" посмотрим.
- Ну, давай посмотрим. - прошептал изнеможенно Сережа и следующие полтора
часа наблюдал как кто-то за кем то бегал, пилил на части, визжал; видел
перекошенные от ярости лица; слышал ничего не значащие признания в любви;
видел взрывы; видел еще что-то...
Вошел отец и потребовал, чтобы Сережа ложился спать. Максим ушел...
Пришла мать, дала ему выпить лекарство и тоже ушла; заглянул отец, разбито
буркнул что-то.
Темнота, ветер визжит за окном; в доме ни звука, хотя... вот Томас
перебежал из угла в угол; вот плеснулась в аквариуме золотая рыбка.
Вот раздался звук, будто по стеклу провели чем-то. Сережа уже на ногах;
вот бросился к окну, покачнулся, где-то поблизости заорал монстр, что-то
кровавое протянулось сквозь тьму.
Сережа был уже в нескольких шагах от балкона; вот уже видит и белочку,
сидящую там; среди снега - на ветру. Она силилась перекричать, все
усиливающийся, перерастающий уже в настоящую бурю вой:
- Я не могу, Сережа! Что ты сделал?! Я не могу к тебе пройти!
Сережа уже коснулся ведущей на балкон двери; как резкий порыв оттолкнул
его назад; а между стеклами вдруг хлынула кишащая червями кровь. Мальчик
закричал, а кровь уже загустела в железа, из которого продолжала сочится с
визгливым стоном.
Мальчик оглянулся, обнаружил себя замурованным в железном кубе, который
стремительно падал куда-то вниз.
- Выпустите! Выпустите! Белка, где же ты?!
Он заорал, бросился к стене, принялся молотить в нее кулаками, но в этот
миг куб уже врезался в какую-то поверхность. Весь перегнулся, брызгая кровью
мучительно разорвался и выбросил Сережу на ржавую поверхность.
Мальчик тут же вскочил на ноги и обнаружил себя, под каким-то рисованным
розово-серым покрывалом; во все стороны, на сколько было видно, простиралось
что-то унылое с перекошенными железными формами. А к рукам Сережиным прирос
скорострельный бластер...
Вот забулькала зеленая лужа, и вместе с облачком пара, выпрыгнуло оттуда
здоровенное чудище: формой напоминающее белку, но все покрытое извивающимися
щупальцами, с хвостом усеянным шипами и, наконец, с пастью из которое вместе
с изогнутыми, черными клыками, большими кусками вываливалась слизь, в
которой копошились белые черви.
- Нет, я не хочу! - закричал Сережа. - Нет, пожалуйста! Я не хочу никого
убивать... нет же, нет! Я не хочу видеть это!
Но его никто не слушал: чудовищная белка прыгнула на него, и Сережа нажал
на кнопку "Огонь"; он заорал дико, покрылся потом; когда увидел, как белка,
наскочив на его кровавые заряды, растянулась в воздухе, так будто к лапам ее
прикреплены были грузы и стала рваться, заливая все вокруг кровью...
А Сережа побежал куда-то, желая найти выход из этого места, а перед ним
выскакивали все новые и новые монстры и он стрелял и стрелял в них.
По мере продвижения вперед у него появлялось все более совершенное
оружие, зато и монстры становились все более сложными: вот летучая стая
отвратительно каркающих красноглазых слизняков, в надутых синих животах
которых что-то переваривалось - они стали пеплом; вот подводный туннель; и
здесь какие-то слизняки и последний - самый главный в этой части - с
изумрудной чешуей, плюющий розовой, живой слизью - вот и он мертв, пошел ко
дну.
Быстрее по ржавой лестнице вверх - вот здоровенное поле и спускается на
него, с рисованного неба самое главное чудище: на летающим коне - у всадника
голова-череп вокруг которого бледно-желтое, словно дым из заводской трубы,
сияние. Он размахивает черным мечом и гогочет и визжит; вдруг вместо черепа
стали поочередно появляться лица тех пятерых, из парка...
Сережа в остервенении жмет на "Огонь" увертывается от ответных выстрелов
и вот, наконец, главное чудище уничтожено, разбрызгивая кровавые озера, со
страшным затяжным воем падает оно на ржавую землю, и земля трясется. С неба
падают рисованные лучики и Сережа в холодном поту с мученическим стоном
просыпается.
На улице уже светало. Видно - потеплело: небо светло-серое и из него
падает слезливый не то снег, не то дождь. А Сережа весь взмок; в ужасе
бросился он к окну, распахнул его; часто вдыхая воздух, постоял некоторое
время на балконе.
"Что же это... да я сам виноват... нет, не смогу оставаться здесь больше
не минуты. Побегу в лес сейчас же! Прочь, прочь из этого ада!"
Стараясь не шуметь он быстро оделся - в доме еще все спали. Потом, уже в
ботинках, вернулся в комнату, и дрожащей рукой вывел на листке: "Мама, папа,
не волнуйтесь - я скоро вернусь".
Затем был стремительный бег по лестнице, по улице, по мосту...
Вот он уже бежит по заснеженному полю; позади чуть слышно и угрюмо ворчит
пробуждающейся город, а впереди, над лесом, светло-серая пелена почти
полностью разошлась, ослепительно зазолотилась, Сережиного лица коснулась.
Но на этот раз мальчик не улыбался солнечному свету, не улыбался,
приближающимся с каждым мгновением лесу; лицо его по прежнему оставалось
мрачным, а когда ворвался в этот свежий лес, то заплакал, споткнулся упал в
тяжелый, прогибающийся к земле сугроб...
Вот перевернулся на спину, глядя на эти тонкие ветви на фоне
бело-золотистого неба, чувствуя, в голове какую-то гудящую преграду между
ним и всем этим...
- Светолия. - прошептал он негромко, протянул руку вверх, и вот
повелительница лесная уже склоняется над ним, медленно проводит своей легкой
и теплой, мягкой рукой по его лбу; и уходит гудение, и крики далеких чудищ,
без следа испаряется черная кровь...
На соседней ветке запела птичка, другая ответила где-то тоже совсем
близко; вот переметнулась, яркокрылая - к Светолии на плечо; весело
зачирикала там, поглядывая на Сережу.
Тут на Сережино плечо перепрыгнула белка, и он знал, что это та самая -
спасенная им. Она провела своим пушистом хвостиком по его щеке, хрустнула
орешком и протянула его своей маленькой лапкой мальчику.
- Спасибо. - поблагодарил Сережа.
- Ну что же. - молвила Светолия. - Лооо мне уже все рассказала. Твое
сердце такое же мужественное, как и сердца Лучезара и Березы. - тут лесная
дева опустилась перед мальчиком на колени и поцеловала его прямо в лоб.
Сережа почувствовал приток сил, и все тело его совсем излечилось, было
легко и, кажется, за спиной его выросли крылья, будто во сне.
Но мальчик по прежнему не улыбался, он смотрел в эти огромные, мудрые и
теплые глаза цвета весны, цвета пробуждающейся земли, и с горечью, со
страданием вопрошал:
- Неужели, все творимое людьми так ужасно? Неужели, наш путь, названный
"техническим" столь ужасен? Неужели, впереди только мрак да ржавые стены?
Неужели, все мы обречены?
- Послушай, тогда преданье дней далеких. В нем, быть может, найдешь
ответ, на тот вопрос, что мучит тебя.
* * *
В годы стародавние жил-был человек один, и было у него три сына: старшего
звали Андреем, среднего Михаилом, а младшего Иваном.
Старший, Андрей с малых лет любил на поле ходить, так, порою сядет там, у
простора на холмы дальние, на облака смотрит, и так говорит: "Вот бы мне
красоту эту постичь, через свое пропустить; почувствовать все это сполна, да
до людей донести". А как-то раз, забрался он на их чердак, и нашел там
картину: пыль стряхнул, и видит: стоит средь цветов дева красоты не земной;
в руках букет держит. Загорелось Андреево сердце любовью - понял он, что
узнав ее узнает он и весь мир, и все через сердце его пройдет; и сможет он
донести все, что хочет людям.
Побежал к отцу, спрашивает:
- Кто ж она?
А тот печально усмехнулся, да по плечу его похлопал:
- Ту картину прадеду твоему, за верную службу князь наш подарил. Ну а кто
на картине этой - никто не знает не ведает. А даже, если б кто и знал - все
одно - она мертва уже давно. Так что забудь про нее сын. Найдем тебе другую
невесту.
Нет, и не думает о другой невесте Андрей: повесил то полотно он в горнице
своей и день, и ночь ту деву пред собою видит; а сам рисовать учится, чтобы
выразить грусть-тоску свою в полотнах...
Теперь взглянем на среднего брата - Михаила; совсем не похож он был на
Андрея: правда, тоже нравились ему поля, да холмы дальние, но времени
любоваться на них у него не было; не было времени ему думать и о прекрасных
девах, иного он жаждал: людям помочь, жизнь им облегчить.
Смотрит на их мельницу ветряную, говорит:
- Вот прекрасное изобретение; так жизнь человеку-землепашцу облегчает.
Изучу науки, изобрету еще много вещей подобных, что б жить человеку стало
легче, чтобы больше не мешки он таскал, а как мой брат - на поля любовался.
Он даже и летающий механизм пытался построить: собрал всю деревню -
механизм его несколько раз крыльями махнул, да и развалился. Смеются
деревенские, а кто-то говорит:
- Вот тебе урок, как всякой дьявольщиной заниматься. Нечестивые есть все
твои железки! Точно - все это от дьявола.
На это отвечал Михаил:
- А ведь когда-то и колесо не знали. Ведь и колесо когда-то люди
изобрели: так не считаете же вы теперь повозку изобретеньем дьявольским? Все
что изобретается и на благо служит не есть дьявольское.
На том и разошлись: каждый при своем остался.
Михаил не унывал от первой неудачи; сам стал изучать разные явления
природные, пытался объяснить их, а также и чертить учился...
Наконец, младший брат - Иван.
Еще с малых лет, любил он на сене лежать; и все от работы отлынивал,
считал почему-то, что всякую работу за него другие могут выполнять. Мог он и
на поля смотреть - но не поэтическое вдохновенье, не силы душевные от них
черпал, а только зевал, комаров отгонял, да думал, как бы побольше меда, да
пирогов наестся. Он и на мельницу смотрел, да думал не о том, как бы
улучшить ее, а как бы не заставили его муку тащить. И все время: и днем, и
ночью - грезил он себя богатеем, причем он и не предпринимал ничего, для
того чтоб разбогатеть, и знать не хотел, что для этого трудится надо, а
просто хотел разбогатеть сразу; жить до конца дней своих в большом тереме,
на подушках там валятся да поглощать всякие блюда. Работник он был, как уже
говорилось, никуда не годный, да и нечего толком он не умел, и учиться
ничему не хотел...
Вот, как-то раз, отправил всех их отец в дальний, дремучий лес, чтоб
передали они доброе слово от него, старика, их бабушки, что там жила.
Дорога в лес тот не день, не два, но целую неделю отняла. Зашли они в
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг