рабом их и останешься. Ну, а нас, что думаешь - просто уберут.
- Да ты всяких фильмов дурацких насмотрелся, вот и говоришь чепуху! -
воскликнула одна из девушек.
- Главное как дело подать. - рассудительно проговорил Дима. - Вот, ежели,
например, сразу пойти в информационные агентства...
Дальше Ваня уже не в силах был слушать - он резко, стремительно
развернулся, и сделал несколько сильных, частых рывков руками (не обращая
внимания на ноющую, сильную боль в правой руке) - стремительно надвинулась,
пролетела, осталась позади стена ближайшего дома. Еще один рывок да с такой
отчаянной, исступленной силой, с какой он и не рвался никогда прежде. Еще
одна стена, вся усеянная пылающими мертвенным электрическим светом окнами -
он должен был пробить одно из этих окон и расшибиться об стену, но в
последние мгновенье успел вывернуться вверх, и вот стена откинулась вниз -
над ним раскинулось усеянное звездами, но и оттененное городским светом
звездное небо. Он не смотрел больше вниз, но один за другим делал отчаянные
рывки вверх - все выше и выше. Вот дунул привычные, ледяной ветер высот, но
Ваня не обращал на него внимания - только бы избавиться от ненавистного
электрического сияния, только бы убраться поскорее подальше от них, мелящих
этот пустой, никчемный вздор - туда, ввысь, к звездам и галактикам. Пусть
тисками сжимает этот ледяной холод, пусть проморозит всего - он не боялся
боли - он страстно жаждал освободится от этого света, забыть эти голоса,
вновь услышать голос бабушки, и вымолить у нее прощение за то, что рассказал
тайну.
И вот, вспомнив о бабушке, он вспомнил и про отца, и про мать своих,
вспомнил бледный, измученный лик матери; и, вместо мысли о прекрасных
галактиках, к которым он должен был бы прорваться, пришла мысль, что он
должен был сделать ей телефонный звонок еще от Димы, что теперь, должно
быть, она очень волнуется - сейчас вот позвонит Диме, попросит своего сына к
телефону...
И вновь на него налетел ледяной порыв - на этот раз все тело отозвалось
болью, все загудело от холода, он развернулся от этих звезд нестерпимо
прекрасных, и, казалось, в любое мгновенье готов открыться, вопреки всем
законам забрать к себе...
Как же высоко он на этот раз залетел! Даже много выше, чем тогда на
кладбище. Москва представлялась даже не скопищем домов, но сияющим этим
мертвенным, электрическим светом облаком. Вокруг облака была тьма, а свет в
разных его частях был то более яркий, то более узкий, и Ваня знал, что в
каждой из этих электрических блесток живут или тешат себя подобием жизни
люди, или системы людей - семьи. Он знал, что в каждом человеке - целый мир,
и вот Москва уже представлялась ему исполинской, а темных безднах лесов
висящей, электрической, болью наполненной, нервной, суетливой, гудящей
галактикой... И где-то там была Лена, и отвергала его....
До этого он был сильно разгорячен, теперь холод так и прошивал его - это
был уже какой-то совершенно не представимый холод, от которого мучительно,
страшно болело его тело, от которого уже почти невозможно было двигаться.
А он вспоминал своих родителей - в основном мать, и молил к нее прощения,
и начинал кашлять, и новые и новые сильные рывки выделывал. Тело трещало, и
рвался и он рвался поскорее прочь, из этого ледяного неба. Быстрее, быстрее
- он слышал как свистит ветер; он чувствовал, с какой огромной скоростью
несется теперь вниз, и боялся, что потеряет сознание, что разобьется - и
какая же это боль будет для его матери! Он слышал уже гул больших Московских
улиц, и ужаснулся он этому гулу, свернул в сторону - под углом помчался в
окружающую эту электрическую галактику темноту - ведь его родной город был
где-то в Подмосковье. И только когда, когда он снизился настолько, что крона
одного из деревьев его хлестнула, понял Ваня, что заблудился. К этому
времени полет его уже значительно замедлился, и смог остановится, повис в
воздухе, касаясь мягкого изголовья березовой кроны. Восхитительно пахло
свежестью ночного, спящего леса. Вот, встревоженные появлением Вани,
стремительно промелькнули у его лица мирно спавшие до этого птахи. Он
попытался было отдышаться, но тут поднялись из груди приступы сильного
кашля, и вновь он почувствовал там, сокрытый в груди ледяной, прочный ком.
Теперь каждый вздох давался ему с болью, и он даже чувствовал в теле
некоторую тяжесть, чего никогда прежде, во время полетом с ним не было. Его
даже стало клонить к земле, он стал проваливаться в эту мирно спавшую,
затрещавшую под ним крону, и пришлось даже сделать несколько усиленных
движений руками, чтобы вернуться на прежнюю высоту. Движения эти тоже
давались с небывалым прежде трудом, и вновь кашель стал сотрясать болевшее
тело, и вновь его к земле потянуло.
Теперь он был сильно болен, и он знал, что, ежели опустится к земле,
ежели попробует идти ногами, то и шага не сможет сделать. Надо было
бороться, надо было опять подниматься в воздух и высматривать среди этих
темных просторов гудящую линию - шоссе. То, что было в дальнейшем напоминало
ему давний сон, который приснился ему как-то в детстве, когда он был болен.
Тогда приснилось ему, будто он - бумажный самолетик, запущенный с балкона их
квартиры (а он в детстве очень любил запускать самолетики, и, чем дальше они
улетали, тем было ему веселее. А один раз самолет улетел за крышу ближайшего
дома) - так вот, во сне, ему, Ване-самолетику, требовалось перелететь через
соседнюю крышу, которая этажом поднималась выше их балкона. И ему постоянно
потребовалось прилагать усилия, рваться все выше и выше... Именно такое
происходило и теперь - постоянная, очень долгая борьба - все вперед, жажда
подняться хоть немного повыше. Тогда, во сне, он знал, что за крышей того
дома его будет ждать некое прекраснейшее таинство - здесь же он только ради
матери своей старался, бился, боролся с этой слабостью. Как же он
обморозился там, на огромной высоте!..
И, все-таки, через какое-то очень долгое время, он увидел шоссе, полетел
к нему... В последствии, в голове его вспыхивали строки приведенные ниже. Он
совсем и не знал, откуда эти строки взялись на самом деле, однако, казалось,
что именно в этом отчаянном, мучительном полете, они и пришли к нему:
- Бывает тяжко, все вперед чрез годы пробиваться,
Чрез дни лететь, вперед, вперед, и тлена не касаться.
Вновь видеть цель, святую цель и духом собираться,
И пробиваться через лень, и для любви свершаться.
Борьба, мучение - вперед,
Мы разбиваем жизни лед,
И мы не можем долго спать,
Мы сны здесь станем воплощать.
Так много дел - жизнь коротка,
В изгибе каждой ветки,
Не можем - нет, не может спать,
Мы всех должны учить летать!..
Он плохо помнил последнюю часть пути, как добрался он все-таки до дома
(как вообще нашел затерянный среди лесных просторов городок). Но вот он уже
стоит перед дверью, вот роется в кармане... А до этого он еще подлетал к
родному окну, и даже постучал в него, но потом уж и в своем полубреду
осознал, что делает, и отдернулся вниз к подъезду. Он не мог найти ключей
(должно быть, они выпали во время его воздушных кувырков), и вот пришлось
делать над собою усилие, и звонить. После показавшейся ему нескончаемой
паузы, дверь отворил отец, и даже не поинтересовался, где он столько времени
пробыл. А отец выглядел очень осунувшимся, бледным; он проговорил, даже и не
глядя на сына:
- У матери давление... Так что ты тише - проходи в свою комнату...
Ваня едва на ногах держался, и очередное, огромное усилие ему над собой
пришлось выделать, чтобы сдержать тот сильный, страшный кашель, который
поднимался из груди его. И он надеялся только прорваться незамеченным в свою
комнатку, да уж и лежать там, хоть день, хоть два. Но, все-таки, когда в
коридоре он стащил, и отбросил куда-то ботинки, его окликнула мать. Конечно,
он не мог ослушаться, и не пойти в ее комнату. В первое мгновенье, как
вошел, так едва и не вскрикнул. Мать была такой бледной, такой невесомой,
что вспомнилась Ване мертвая бабушка, и тогда же он себя проклял, назвал
мерзавцем, за то, что мог помышлять, воздыхать о Лене, когда родной,
близкий, действительно любящий его человек так мучался. Ведь она потеряла
свою мать, а теперь вот и он заставлял ее волноваться. И, все-таки, Ваня
чувствовал себя так плохо, что сейчас больше всего хотел уйти, чтобы только
не увидела она его тягостное положение, чтобы только кашель не услышала. А
как тяжело было сдерживать этот кашель - он так и подымался из груди, так и
рвался - ледяной, мертвенный. К счастью, в комнате было почти темно, и она
не могла разглядеть его иступленного, посиневшего лика. И он, едва ли себя
помня, повалился перед ней на колени, и зашептал:
- Простите, простите меня пожалуйста. Я был слеп. Я делал совсем не то,
что должен был бы делать. Простите же меня, пожалуйста. Я не должен был вас
оставлять, но и теперь не поздно, и я клянусь, что не оставлю. Клянусь!..
Простите... Пожалуйста... А теперь - мне бы поспать... Отпустите меня,
пожалуйста....
- Да что ты, Ванечка?! - воскликнула испуганно мать, и стала
приподниматься, вглядываться в его лицо.
Однако, Ваня испугался, что она увидит признаки его болезни, поспешно
закрыл лицо обмороженными ладонями, и стал отступать. Она еще что-то
говорила ему, но он уже не слышал, отшатнулся в коридор, прошел в свою
комнату, и там повалился на не разобранную кровать.
* * *
Очнулся Ваня на следующее утро, когда уже расцвело - то есть часов через
пять после своего возвращения. Странно, но он совсем не испытывал какой-либо
слабости, разбитости в теле; вот в глубинах груди засел, и в любое мгновенье
готов был разорваться кашлем ледяной ком, но ведь не разрывался же пока, и
очнулся Ваня от телефонного звонка, который вновь и вновь пронзительным,
ясным своим звоном наполнял комнату. И он уже знал, что звонит Лена, что, по
наущению ребят, хочет договорится с ним о встрече. Скажи ему кто-нибудь на
день раньше, когда он в это же время летел над лесами к Москве, и бредил
только Ею, что он будет недоволен таким вот звонком, и Ваня бы ни за что не
поверил - тогда он почитал Лену какой-то богиней; нет - высшей из всех
богинь, средоточием всего мироздания. Тогда он был ослеплен юношеской
любовью, созданным им самим образом; теперь, вспоминая как она вчера
обнималась и шепталась со своим кавалером, он осознавал, что она была лишь
простою девушкой. И вот он не хотел слышать ее голоса; уже здраво понимая,
что от одной его способности летать, любви у них не выйдет, слушал один за
другим эти нескончаемые звонки, и жаждал, чтобы они прекратились - они
действительно прекратились, но тут в комнату вошла его совсем худенькая,
бледная мама и тихо прошептала:
- Девочка там тебя какая-то... к телефону...
Ваня дрожащей рукой подхватил трубку, и вот, действительно, услышал голос
Лены. Она начала задавать вопросы - как он вернулся вчера домой, как теперь
себя чувствует, и прочее в таком же духе - Ваня отвечал односложно, вяло:
"Хорошо", "Да". Лена же говорила таким голосом, каким может говорить только
человек искренно, до слез сочувствующий; человек чистый, честный, не по
какому-то там наущению, но только по собственному убеждению действующий. И
Ване опять стало стыдно, и даже противно на себя; он себя "мерзавцем"
называл, за то только, что смел думать про Лену с каким-то пренебрежением -
он смел пренебречь своими прежними чувствами! И, вдруг, совсем для себя
неожиданно спросил он:
- Вчера, ведь, что-то бурю говорилось. Скоро, ведь, она к нам подойдет,
всех нас заберет. Так ведь - прав - да, да?.. Самая страшная, которая и
деревья, и дома вырывает, и Москву унесет , и всех людей, и никто-никто про
нас не вспомнит. Лена, когда же она придет?
Там, на том окончании провода, возникла пауза, когда же Лена возобновила
речь, то голос ее прекрасно изменился, и Ваня даже закрыл глаза, и задрожал,
пытаясь бороться с такими разными, такими сильными, охватившими его
чувствами:
- Ваня, Ваня, что ты задумал? Зачем тебе знать, про эту бурю?.. Что тебе
в ней? Ваня, ты слышишь меня - не выдумывай. Вот как буря начнется - и это
ты говоришь: разве же бывают такие бури, которые дома вырывают?.. Да - будет
очень сильная буря, деревья будут валится, но дома то, конечно, устоят. Мы
будем вместе - слышишь - во время буря мы все будем вместе... Мы и сейчас
будем вместе. Мы приедем к тебе в город.
- Мне больно!.. Не говори так больше, вообще ничего не говори... - сквозь
сжатые зубы процедил Ваня, и хотел было бросить трубку, но нет - не в силах
был от ее голоса оторваться, зашептал страстно. - Ничего, ничего - совсем
ничего не говори. Ты разве же не понимаешь, какую мне этим боль приносишь?..
Ты вот говоришь: мы приедем - а я вижу за твоей спиной сотни людей в белых
халатах, тысячи приборов... клеть, клеть для души моей!... Но страшнее то
всего - это взгляды пристальные, взгляды холодные, которые так и впиваются в
самую душу. Леночка, вот ты говоришь с участием, с нежностью, но ведь и ты
смотришь на меня, как на диковинку. Ты можешь бедненьким, миленьким меня
называть, можешь слезы по мне лить; но ведь так любить, как я тебя любил...
люблю... как матушка меня любит - так ты меня никогда полюбить не сможешь...
Ну и ладно - прости ты меня за вчерашние признания, и довольно...
- Нет, Ваня, подожди... - в голосе Лены помимо нежности прозвучали
неожиданно и резкие, повелительные нотки, и Ваня уже не смел бросить трубку,
как он собирался. - Нет, Ваня. Ты привык жить затворником, и почему-то
почитаешь, что все люди - враги тебе. Да - есть плохие люди, но таких
меньшинство - большинство людей хорошие, и даже не знающие, что они могут
быть еще лучше; а еще, Ваня, у тебя есть друзья, которые хотят тебе помочь.
Да - раньше были приятели, считали тебя чудаком, но теперь, когда узнали
твою тайну, все хотят тебе помочь. Все хотят, чтобы тебе было хорошо, чтобы
тебя окружали любящие тебя братской любовью. И все это будет, только,
пожалуйста, сделай один навстречу.
- Да, да, я согласен... - тихим, сдавленным голосом проговорил Ваня,
просто потому, что не мог отказать этому прекрасному потоку из слов, потому
что при всех своих разумных убеждениях, он не мог отказаться от любви к
Лене. Любовью этой руководствовала его жаркая кровь. В заключительной части
разговора они договорились, что встретятся через два часа в Димином городе,
договорились и о месте.
- Так когда же буря будет? - спрашивал Дима.
- Сегодня ночью - ну, ничего - ты только помни - мы все будем вместе...
Хотя до того места, где условленна была их встреча, было не более десяти
минут ходу, Ваня вышел из дому, сразу же по окончании своего с Леной
разговора. Он не мог оставаться на месте, и при этом чувствовал, что ему
сейчас нужен только покой и покой, что, несмотря на, что тело его двигается
спокойно, как оно и должно было бы двигаться у здорового человека - в нем
засела болезнь, и в любое мгновенье могла неожиданно вырваться, даже и
обмороком его свалить; и по дороге, не замечая ничего, что происходит
вокруг, он приговаривал, бормотал:
- Зачем же ты опять про бурю стал спрашивать?.. А-а, понимаю - решил,
значит, вознестись в бурю, нестись там среди темных валов, среди сверкающих
молний, наперекор всему. Ну, а попросту - ты погеройствовать решил. Да,
конечно - как это поэтично: прорваться среди тех неистовых порывов, звать
бабушку, чтобы она помогла тебе добраться до самого райского сада, потому
что этот мир тебе опостылел. Как же все это подло, эгоистично, и, ведь, я
уже говорил себе об этом, уже убеждал себя... И что же - зачем же опять к
былому возвращаюсь?! Я же клятву себе давал, что и думать о такой подлости
больше не посмею. Что ж - к чему же была эта твоя клятва? Что ж твои клятвы
стоят, если ты их так легко, под наплывом страстей разрушаешь? Нет - вся
беда твоя, Ваня, что ты через чур страстный. Вот сейчас ты принял правильное
решение... Поклянись, что хоть до следующего утра будешь держать себя в
руках... Все - клянусь...
Тут он почувствовал, что кто-то пристально на него смотрит; вот поднял
взор, и обнаружил, что - это та самая женщина, которая накануне, когда он
спешил на свидание с Леной, видела, как он нетерпеливо, прямо в городе взмыл
в воздух. Теперь она глядела на него и с испугом, и с недоверием. Это была
полная женщина, с лоснящимся от пота, почти плоским лицом. Ваня остановился,
она же тогда вздрогнула, отступила назад, стала высматривать , кто бы ей, в
случае надобности, мог помочь. А вот Ваня сразу понял, что она какая-то
несчастная, задавленная бытом хозяйка, что есть у нее какой-то привычный,
изо дня в день повторяющийся круг обязанностей и забот, которые вовсе и не
ужасают ее, к которому она настолько привыкла, что и не замечает их; так же
как и не замечает, что жизнь ее утратила какой-либо смысл, но живет она
автоматически; что это, виденное вчера, стало для нее блесткой среди
однообразных, гнилостных лет. Она и боялась Вани, и смутно хотела, чтобы
вновь это чудо повторилось. И вот тогда Ваня усмехнулся зло, и, поддавшись
чувству, порыву мгновенному, бросился в воздух. Сейчас ему было безразлично,
что за ним, быть может, смотрят и иные люди - на несколько мгновений, все,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг