оставалось облачно белом, хотя все вокруг были в пыли; и лицо девочки было
не изможденным, а светлым и чуть растерянным: она просто не понимала и не
могла понять происходящего - для нее не существовало царящего вокруг ужаса:
тот светлый, сказочный мир детских фантазий в котором жила она все время до
этого был так силен, что этот ад не мог захлестнуть ее, она просто
оставалась такой же, какой была раньше. Но она, видя боль на лице своей
матери, волновалась за нее...
Иван, затравлено шипя и выплескивая большими комьями изо рта кровяную
смесь, пополз к этой девочке.
Но он полз слишком медленно: тело его не слушалось, дрожало все,
передергивалось. А с них уже содрали одежду, и все они: и женщины, и дети
испуганно жались теперь под пронзительными взглядами солдат и офицера.
Их повели ко рву, который, судя по свежему пласту земли, раскопан был
совсем недавно. Дети, по большей части не понимавшие что их ожидает,
плакали, заглядывали в смертельно бледные лица своих матерей, и чувствуя
приближение чего-то грозного и непонятного для них, просили освобождения.
А в женщинах надломились выкрученные до предела пружины нервов. Почти все
они не кричали более, а лишь беззвучно роняли крупные страшные слезы... У
Ивана опять заклубилась перед глазами кровавая пыль и вот кажется ему уже,
что не слезы это катятся по их щекам, а капли темной крови. И их
презрительный шепот налетал на него со всех сторон волнами: "Падаль!
Выслуживайся... води им машины за свой кусок хлеба с маслом!"
- Стойте! Стойте! - хрипел он, прорываясь вслед за ними рывками... и
понимал с ужасом, что слабого его голоса никто не услышит, что этот его
жалобный стон бессильно тонет в оглушительном пьяном марше, но гораздо
громче этого шипящего марша звучали полные презрения, проклинающие его
голоса матерей.
И вновь услышал звонкий и мощный, дребезжащей ослепительной
звездно-хрустальной струной, протянувшейся через всю вселенную голос - голос
той малютки с ясным, чистым взором:
- Мама! Мамочка, почему тот дядя ударял тетю? Ведь этого не должно быть,
ведь он сделал ей больно... мамочка, почему все такие грустные, почему никто
не смеется, почему все плачут. Солнечный денек сегодня - да, мамочка? Смотри
какая травка зеленая, а вон там речка на солнце блестит, надо в ней всем
искупаться, а то на солнышке жарко, вот потому наверное все такие злые. Ну
скажи чего-нибудь... ну надо чтобы все развесились, ведь мы могли бы все
сесть и песенку спеть, ну зачем печалиться, ведь солнышко светит... Ой,
мама, смотри, смотри - это же наш Шарик бежит, вот здорово!
И это было, быть может, невероятно - откуда взялась эта собака. Возможно,
это была их домашняя собака, забытая, потерянная где-то в огромном потоке
отступающих... и вот именно теперь, каким-то чудесным провидением, словно
волшебный мираж неслась она к ним через поле. Это был большой, ослепительно
белый, пушистый, действительно похожий чем-то на облачный шар пес. Он бежал
со стороны Цветаева и, судя по свисающему языку, устал от долгого бега. Но
как только окрикнула его девочка завилял он быстро хвостом и даже взвизгнул
от радости и рванулся к ней уже со всех сил, словно росчерк молнии.
Офицер взглянул на этого стремительно приближающегося громадного пса,
выругался и выстрелил... Мгновенно белый облачный шар окровавился, заскулил
жалобно, но все еще продолжал бежать навстречу своей любимой маленькой
хозяйке. Он был уже совсем близко, когда офицер выстрелил и во второй раз.
- Нет, что вы делаете! Вы... - светлые глазки девочки налились ужасом,
когда весь залитый кровью пес завертелся, жалобно скуля, на земле в
нескольких шагах от офицера. Девочка вырвалась от матери и бросилась,
заливаясь слезами, к умирающему псу. Фашист тем временем нацелил свою
железную закорючку на голову пса, намериваясь докончить его этим третьим
выстрелом. Он делал это картинно, не спеша: встал в красивую позу, выпятил
грудь - он знал, что солдаты смотрят на него и ему хотелось бы услышать
восторженные возгласы за этот выстрел...
А девочка уже была рядом с псом, встала перед ним на колени и плача
обняла за окровавленную, судорожно вздрагивающую голову.
- Миленький, что они с тобой сделали? Как могли...
Она осторожно провела ладошкой по его лбу и заплакала еще горше, а пес из
последних сил вывернул голову и лизнул ее в щеку. А она с непониманием
вскинула взгляд своих серебрящихся глаз на нависшего над ним фашиста. И она
смотрела ему в глаза, пыталась понять - как же это он мог сделать такое? Как
такое возможно вообще на белом свете?
А этот офицер видел перед собой досадную помеху, какую-то низшую
примитивную субстанцию, издающую непонятные, раздражающие его звуки. И эта,
годная только для расстрела субстанция, каким-то образом помешала ему
произвести картинный выстрел! Ему даже послышалась насмешка, со стороны
солдат... Он нервно передернулся, схватил ее за волосы, резко развернул и
приставив ей револьвер к затылку выстрелил, затем отбросил в сторону и уже
без помех картинно выстрелил в голову пса...
Иван видел все это: видел как лопнули с оглушительным треском кости ее
черепа и светлые глаза разом исчезли, канули в кровавом море.
Весь залитый кровью мир вокруг Ивана стал проворачиваться. Все предметы,
люди, даже свет и тени стали разъезжаться в стороны, закручиваться в
стонущие спирали, и над всем этим нарастая и затихая шипел пьяный марш. Мир
рушился перед глазами Ивана... Что это падает с неба? Солнечные лучи? Нет!
Это гвозди вбиваются в плоть земли и она кричит и стонет жалобно и трещат ее
кости и взметаются вверх кровавые фонтаны. А он грыз зубами эту землю,
вцеплялся в нее дрожащими пальцами и, обламывая кровоточащие ногти, делал
еще один рывок вперед к этому офицеру, жаждя вцепиться в него зубами и
разодрать его в клочья и всех, всех их разодрать.
Но вот неожиданно открылся перед ним тот свежевырытый ров, открылся сразу
во всю глубину будто он взлетел в воздух и оттуда смотрел вниз. Там, на дне
рва лежали залитые кровью, синеющие уже тела. Видно, их заставили копать
себе могилу - не стали бы фашисты утруждать себя такой грязной работой.
Теперь почти все они были мертвы - кто-то еще правда слабо шевелился...
Плоть уже начала разлагаться и, привлеченные запахом, жирные откормленные
мухи дребезжали в воздухе. Ивану никогда не доводилось видеть таких мух: они
отливали цветом мертвечины и лоснились от жира, их было великое множество и
откуда-то подлетали все новые и новые. И тогда он понял, что это особые
мухи, которые следовали за войском и питались оставляемой за ним
мертвечиной.
- Мама! Мама! - неслось со всех сторон: и с неба, и из под земли... Их
расстреливали. Звенел в воздухе свинец и падали, вздрагивая еще, тела женщин
и детей.
Но вот у фашистов кончились патроны. Были у них и запасные рожки для
автоматов, но они лежали около трех берез и им лениво было туда идти, тем
более они вошли в раж, и ими двигал почти спортивный интерес: кто больше
сможет перебить этих "низших человекоподобных особей". Нашлась работа для их
прикладов, ими они старались бить по шеям - так дробились шейные позвонки и
ликвидируемые объекты быстро затихали. Один из солдат, громко считал убитых
им, остальные сосредоточенно работали - они действительно старались, и
потому, несмотря на то, что одеты были в одни трусы, взмокли все.
Иван глухо урча, и все еще выплескивая изо рта кровяную кашу, достиг
наконец офицера. Он хотел ему вырвать горло, но не смог подняться с земли и
сжал зубы ему на икре, словно разъяренные пес.
Офицер вскрикнул и, сыпля ругательствами, методично принялся бить Ивана
рукояткой пистолета по темени. Иван, все урча, еще сильнее сжал свои зубы и
продолжал с яростью вгрызаться в его плоть. А потом в его голове вспыхнула
ослепительная, пронзающая молния, объяла его миллиардами жгучих, прожигающих
до костей нитей и погрузила в черноту.
* * *
В лицо ему плеснуло что-то и он решил, что это кровь и застонал, и
задергался. Потом в рот ему полилась прожигающая, вывертывающая его всего
горечь и он понял, что это детские слезы и закричал...
Но вот перед глазами прояснилось и он увидел высоко над собой три
печально поющих зеленых озера окаймленных синими небесными берегами. В
глубинах озер трепетало, подмигивая ему ослепительным глазом, солнце. Три
белых стройных и ветвистых колонны поднимались к этим озерам.
И вновь необычайно отчетливо (гораздо более отчетливо нежели голос
склонившегося над ним офицера) услышал он крик той девочки в белом, небесном
платье. Она звала свою маму и жалела своего верного пса и смотрела с немым
укором в его глаза: "Зачем ты привез меня сюда, дядя? Почему ты не помешал
им?"
"Ради чего?" - этот вопрос новым мучительным всплеском отдался в его
голове, когда его поставили на ноги и ударили несколько раз по щекам. И он
увидел, что подъехал уже новый грузовик и выгружали из него, каких-то новых
людей среди которых были и убитые уже во дворе больницы русские солдаты.
Вдруг перед ним туманным полотном вырисовался в воздухе Свирид; он весь
содрогался, и время от времени растягивались, разрываясь разные части его
тела. Время от времени отпадали у него руки и голова, но он вещал Ивану,
своим быстрым голосом:
- Ну, Иван, ты не прав, второй раз сорвался. Да, не прав! Ну вот скажи
ради чего ты на все это согласился - ради жены и детей, так ведь? Столько
шагов ты сделал и теперь отступать вздумал? Ну вот подумай, что они с женой
то с твоей сделают? Она ведь красивая, молодая... ну ее все они и того... а
потом в рабство себе угонят и детей угонят. А она ведь у тебя с характером,
ну ты ее знаешь, она ведь могла бы и руки на себя в случае чего там
наложить, но из-за детей не наложит - нет, только поседеет вся - это вот
может случиться! Вот и думай теперь Иван, если не поздно еще, - а то может и
поздно, - расстреляют тебя сейчас и все тогда - знать, стало быть, будешь,
как против них то идти!
И вновь Ивана терзала мысль, что если он не выслужиться сейчас
как-нибудь, не покажет свою покорность, то все пропало - и Марья, и Сашка, и
Ирочка... Хотя он и чувствовал уже, что прежнего не возвратить, что лег
между той светлой рощей в котором говорил он ей впервые о любви и этим
страшным днем непреодолимый ров заполненный телами привезенных им детей и
женщин, он все же надеялся еще, что может хоть для своей семьи сделать
что-то хорошее. Хоть для них он должен как-то выслужиться перед этими,
каждому из которых жаждал он перегрызть глотку. Он не мог выслуживаться -
его воротило от одного взгляда на них, и он знал, что если он откроет рот,
то вместо слов полетят из него плевки.
Офицер тоже смотрел на него с презрением, как на падаль - ясно было, что
если бы не был Иван шофером, то пристрелил бы он его на месте, как белого
пса, как ту девочку... Ясно было и то, что он так и сделает, как только
привезет их Иван обратно в город...
И вновь перед ним поднялся из под земли Свирид и, распадаясь на части,
заверещал стремительно:
"- Ну что же ты Иван стоишь?! Если так и будешь стоять так и пройдет все
напрасно... Вспомни-ка Ирочку свою, помнишь как она ночью к тебе подходила и
говорила, что нет и не может быть войны на земле! Ну, помнишь как она тебе
говорила, что все это лишь сон кошмарный?! А помнишь ты, как при этом месяц
в окно светил, какой сад чудесный был, и канонада смолкла, и ты, глядя на
Ирочку, решил, что всего этого действительно не может быть. Ну так вот,
Иван, если не выслужишься ты сейчас, то угонят ее в концлагерь - и сына, и
жену твою угонят. Гнить они там будут заживо - ну разве ты не знаешь, как в
лагерях издеваются? А потом их в печке сожгут - вот и думай теперь Иван, что
тебе делать: кусаться ли, плеваться, или выслужиться все-таки, чтобы их
спасти!"
Вновь затрещали пулеметы и крики умирающих поглотились в шипящих порывах
вновь налетевшего пьяного марша.
Еще не все были убиты: кого-то добивали прикладами, когда подъехал третий
грузовик и офицер, прихрамывая на прокушенную Иваном ногу, зашагал к нему.
Из грузовика вновь стали выгружать измученных, перепуганных, по большей
части плачущих и стонущих людей. Здесь были все: и дети, и женщины, и
несколько мужчин, и старики, и старухи.
Солдат явно не хватало. И вот Иван увидел как какая-то старушка,
сгорбившись, скособочившись и едва заметно вздрагивая отшатнулась куда-то в
сторону и стала пробираться к высокой, колышущейся за дорогой пшенице.
И вновь Иван слышал этот настырный голос, бьющийся в его голове: "Вот он
твой шанс: что же ты стоишь? Видишь эту старуху, ей жить то осталось от силы
год, а то, может, и через неделю помрет... да нет - она перенервничала, вон
как дрожит вся - прямо на этом поле и помрет - отползет немного в пшенице и
помрет. Да, точно, так и будет. Так значит надо показать, что я готов
служить, чтобы семью то свою спасти... Ну вот, стало быть, надо эту старуху
задержать, она ведь все равно уже мертвая...
Качаясь из стороны в сторону, словно пьяный, он пошел следом за старухой
и еще боялся, что она уйдет - она была уже у самой грани пшеницы, еще
несколько шагов и желтые, золотистые волны поглотили бы ее.
И тогда он, испугавшись что она уйдет и его не простят, закричал
надорванным истерическим голосом, булькая сочащейся из разбитых десен
кровью:
- Стой! Стой, стой...
На его крик обернулись сразу несколько солдат, обернулась и бабушка,
стоявшая уже у самой грани дышащего теплом моря.
Обернулась и бабушка... Она была стара: глубокие морщины изъели ее темное
лицо, а в глубоко посаженных под густыми бровями глазами горели слезы. С
укором посмотрела она на Ивана и медленно поднесла к его лицу выгоревшие
руки... На руках покоился младенец, одетый в белую рубашку. Младенец этот
сладко спал; и его ангельский сон не могли разрушить ни вопли, ни
оглушительные вспышки выстрелов...
А потом бабушка открыла свои уста и ее укоризненный, полный сострадания
ко всему (и даже к нему) голос, заполнил для Ивана все: поглотил в себя и
пьяный марш, и вопли сумасшествия, и каждым звуком, каждым словом, словно бы
вбивал клинья ему в самую душу:
- Что же ты, сынок? Что же ты страдаешь здесь? Что же ты позвал то нас,
что за бес тебя попутал? Вот посмотри на малыша - Виталиком его зовут...
Видишь, как спит то сладко... Зачем ты позвал нас, соколик...
Она хотела еще что-то сказать, да не успела: подбежали солдаты и погнали
ее, брезгливо пиная ногами, к наполняющемуся плотью рву. Она, все еще
бережно прижимая к груди малыша, часто падала, но каждый раз поднималась...
Иван как бы и рванулся половиной своей души за ней следом - эта половина
кричала, что надо остановить ее; вторая же половина оставалась на месте и
видела перед собой лица Марьи, Саши и Иры.
И вдруг зашелся он в демоническом вопле:
- Па-а-а-даль я! Па-а-а-адаль!
Темные вспышки раскалывали вселенную и кровавые молнии пронзали небосклон
- вновь мировозздание перед его глазами растягивалось, перекручивалось под
яростными углами, вспыхивало ослепительными вспышками, дрожало в агонии,
носились вокруг какие-то обуянные паникой люди, причиняли друг другу боль...
Иван чувствовал, что теряет сознание - падает в какой-то черный омут...
Он уже стоял на четвереньках на разваливающейся под ним на части земле,
вцеплялся в нее окровавленными, разодранными ногтями, и грыз ее...
Запели вокруг соловьи и потоками хлынули со всех сторон цвета всех
оттенков зеленого, солнечного, да небесного. Он сидел на срубке, а прямо
перед собой видел милую, юную Марью. Он, кажется, только что признался ей в
любви и слушал теперь как поют соловьи и звенит каменистый, с несколькими
водопадиками родничок.
- Иван, - зазвенел голос Марьи, - как прекрасен этот мир, правда! Как
здорово! Это ведь весна... нет сейчас лето, но в душе то весна, я так себя
только весной чувствую, когда порывало мертвое с земли живой сходит!...
- Марья, Марья, - он схватил ее за руку и зашипел, - Он рушится - этот
мир, Марья! Ты радуешься весне, но близится ведь что-то страшное,
неминуемое! Мы сидим с тобой на этом зеленом пяточке, уединившись на
минутку, ну пусть на час ото всех, но ведь они есть, и есть большой,
страшный мир, о котором мы сейчас забыли, но который нахлынет на нас через
час. Он, этот мир, Марьюшка, заливается кровью, зло его заполняет... а
нам... что нам делать, любимая моя?...
И тут Марья превратилась в ту молодую барышню со старой картины. За ее
спиной ожил давно ушедший в небытие пейзаж и давно умершие дети закачались
на качелях, а по несуществующему больше озеру закружились грациозно изгибая
шеи темные лебеди...
Она задумчиво и печально смотрела на него, а в тонких ее ручках застыла
открытая где-то на середине книга. Солнечные лучи нежными поцелуями ласкали
лицо Ивана.
- Что там за твоей спиной... обернись, - негромко повелела она ему, и
обернувшись он увидел двор больницы... там висел на заборе прибитый
десятками здоровенных гвоздей человек. Железный костыль торчал из его
черепа, но он был жив и с немым укором, смотрел на Ивана.
- Ваш мир охватили бесы, - прошептала девушка и по щекам ее побежали
слезы, а книга, выпав из рук, обратилась стаей черных скорбных лебедей,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг