- Да что ж вы делаете, ироды! - закричала она сильным, чуть хрипловатым
от натуги, яростным голосом и все надвигалась на этого солдата, который
растерялся и стал отступать к забору, - Как вы Христу то в лицо смотреть
будете, ироды?! Звери, подонки...!
Офицер, который только что тряс Ивана повернулся к этому теснимому
женщиной, растерявшемуся солдату и выкрикнул ему что-то. Солдат метнул на
офицера быстрый взгляд и тогда лицо его распрямилось - от неуверенности и
испуга не осталось больше и следа: ведь он услышал голос своего начальника,
тот ясно сказал ему, что делать с этой женщиной - ну а раз так сказал
начальник, значит так и должно быть, значит и никаких сомнений не должно
быть. И ему даже стыдно стало за свою растерянность, и то, что он сотворил
дальше он сотворил старательно, зная, что офицер следит за его действиями...
Он поднял винтовку и закрепленным на ней, окровавленным уже штыком с
силой ударил... он намеривался проткнуть младенца, которого она несла, но
женщина успела прикрыть его рукой... Удар был так силен, что штык пронзил
насквозь и руку и младенца и неглубоко еще вошел ей в грудь... Младенец
вскрикнул, дернулся, а фашист уже выдернул резко штык и ударил ее во второй
раз в живот...
У Ивана потемнело все перед глазами и он, заорав как раненный волк,
бросился на этого солдата, и обрушился на него, когда тот выдергивал штык из
тела безумно вопящей женщины. Иван ударил его со всей силу кулаком по черепу
и, почувствовав как звериная ярость растет в нем, все бил и бил его со всего
размаха по голове, не думая уже ни о чем, зная просто, что если он не будет
его бить, то сойдет с ума и перегрызет всем глотки...
- Ну не стреляйте! - торопливо визжал где-то Свирид, - он шофер, слышите,
слышите - он шофер! Ну побейте его, но только не убивайте, ладно? Одно
шофер, слышите, слышите - он шофер!
Ивана били прикладами, но, как ему показалось несильно, во всяком случае
он почти не чувствовал боли, и даже когда, что-то хрустнуло у него в колене,
не почувствовал он ничего...
Детские вопли заполнили собой все пространство, всю вселенную, все
мировозздание; и в этой адской, созданной человеком, душной и кровавой
маленькой вселенной райским перезвоном звучал, колеблясь как маятник часов,
безумный визг, трясущего его Свирида:
- Иван! Ну дурак ты что ли, Иван-а-а! Дурак ты что ли - они ведь твою
женку убьют, я же говорю - не смотри ты на это, а?! Не смотри - а?! Иван, ну
отвези им машину и все - и тогда все живы будут, я прошу тебя, ну что тебе
стоит, ну не надо только больше! Иван, а то совсем плохо будет! Женку то и
детей ведь убить могут, ты о них подумай - ведь убить их могут!
Ивана еще раз ударили прикладом в плечо и он увидел красное, разъяренное
и окровавленное лицо того солдата... он размахнулся винтовкой еще раз, метя
Ивану в лицо, но его подхватили другие солдаты и оттащили с трудом в
сторону.
В застилаемом кровью и пылью, полным воплей дворике, появился
жердь-переводчик. Он, широко размахивая руками и ногами, подошел к Ивану и,
слегка склонившись над ним без выражения, слегка раздраженно заговорил:
- Ти не будешь слушаться - будешь дра-ятся тьебе капут! Бабе капут,
дьетем капут, ти поняль?
- Иван, Иван Петрович, ну что же вы!
Иван так резко, что отдалось рвущемся разрывом, повернул голову, и увидел
окровавленную груду плоти, истыканную штыками и еще разорванную пулями,
перед которой стоял на коленях и пронзительно рыдал двенадцатилетний
мальчонка. И вспомнился тогда ему Сашка - он ведь был одного с этим
мальчиком возраста...
- Я повезу... я сделаю все что вам нужно, - захрипел он опять
захлебываясь кровью, которая шла из его разбитых десен.
Переводчик-жердь все еще возвышался над ним и поглядывал с сомнением на
Ивана. И тогда Ивану страшно стало от мысли, что он, избитый, может
показаться ненужным и слабым, что его попросту пристрелят на этом кровавом
дворе, а семью... Вновь в голове его забабахал молот и он вскочил на ноги и
стараясь выдавить из себя ровный и сильный голос проговорил:
- Я готов выполнить ваши приказания!
Ему ужасно хотелось ударить со всего размаха в это лоснящееся от пота,
самодовольное лицо, и он бы сделал это - существование, стало для него
невыносимо мучительным, и быстрая (быть может) смерть, которая последовала
бы за этим ударом, казалась ему лучшим выходом... Но он помнил о своей
семье: о Марье, с ее горячими локонами и юным еще голосом, о Сашке, который
считал своего отца самым отважным, героическим человеком на свете и наконец
Ирочку с ее глубокими, светлыми глазками - только память о них давала ему
сил, говорить то, что он говорил. Глаза его правда выдавали - они говорили
совсем другое, они вцеплялись в горло этой "жерди" - он его рвал в клочья
своим взглядом.
Но "жердь" то ли не заметил этого, то ли ему это было безразлично. Он
кивнул, и сказал несколько слов, стоящему рядом обтирающему лоб офицеру -
тот ткнул Ивана в спину дулом револьвера и жестом велел идти к издающему
пронзительные, острые вопли детей и матерей грузовику. Их уже напихали в
кузов, а на бортик уселись двое упитанных солдат, жующих яблоки и лениво,
разморено спорящих о чем-то друг с другом...
Стараясь идти прямо, не качаясь Иван, чувствуя въевшееся в спину острое
дуло, зашагал к грузовику. Где-то под ухом все суетился Свирид и без умолку,
совсем уже истерично и быстро тараторил о том, что Иван не должен сидеть
дома, а работать для новых "господ". Потом он стремительно стал жаловаться
на одиночество и просить чтобы ему дозволили поехать с Иваном - он бросился
с этой слезной просьбой к жерди-переводчику, но тот оттолкнул его брезгливо
и сказал несколько выученных матерных ругательств.
А Иван все шел, сжав зубы, стараясь не сойти с ума в оглушительном океане
адских звуков... Эти детские полные мольбы вопли; хрипы и проклятия матерей;
вопли и стоны раненных; и наконец чудовищный, безумный и непрерывный вопль
того, сошедшего с ума, распятого на заборе... Все руки и ноги его были уже
пробиты гвоздями и весь забор и земля под ним была густо залита
завертывающейся слоями кровью. Ему как раз вбивали в предплечье здоровый
чуть погнутый гвоздь, и по вызывающем рвоту лицам палачей можно было судить,
что они разъярены до предела, что им хочется еще долго-долго вымещать так
свою ярость, до тех пор, быть может, пока они не рухнут от потери сил.
Раздавался сухой пронзительный треск дробящейся кости...
И еще один звук был - соловушка, гнездо которой спряталось в листве
одного из тополей, кружила в ярких лучах, над густыми клубами пыли и
старалась, выплескивала из себя яркие, заливчатые трели - она волновалась за
своих малышей тревожно чирикающих в гнезде и отвлекала внимание на себя.
Правда ни на нее - порхающую ярким пушистым комочком над головами, ни на ее
детишек никто во дворе не обращал внимания. Столпившиеся там
человекоподобные особи были поглощены иными делами - делами недоступными для
понимания животных...
* * *
Довольно долгое время (как показалось Ивану целую вечность), грузовик не
мог выехать на центральную улицу. Там все грохотали, ревели чудовищными
моторами танки, а меж ними суетились блеклые, задыхающиеся фигурки людей.
Весь Цветаев потонул в плотных клубах дыма, и даже листья потемнели и
выцвели, словно бы их коснулась смерть...
Рядом с Иваном сидел немецкий офицер и курил без перерыва сигары. В
кабине дышать было практически нечем и синие с кровавыми ободками круги
плыли перед Ивановым лицом. Но он помнил, что должен казаться здоровым,
бодрым даже... он глотал пыль и прислушивался к крикам, которые долетали из
кузова... Туда из кабины вело маленькое запыленное, грязное окошечко и к
нему прильнуло из кузова воспаленное лицо одной из матерей. Она ударила
несколько раз в стекло и истерично завизжала:
- Дышать нечем... воздуха! Отпустите нас... нам дышать нечем! А-а!
Ребенок умирает, слышите вы у меня ребенок умирает. Ох, выпустите,
выпустите, сил моих нет, ох дышать нечем, куда ж вы нас напихали! Ох,
Мишенька... задыхается ведь! Куда вы нас везете? Отпустите нас!
Офицер развернулся и ударил дулом пистолета в стекло так, что несколько
тоненьких грязных трещинок бросились от него врассыпную по стеклу.
Наконец в движущейся стальной массе появился проем и Иван, собравшись,
направил в него грузовик.
Из кузова тем временем вновь завизжала пронзительно женщина:
- Оля! Олечка, деточка моя! Да что ж это! Моей девочке плохо, слышите
остановите машину! Здесь дышать нечем!... Ох... Остановите... а-а!
Пропустите... а-а! Олечка! - она вдруг зашлась в крике, а офицер легонько
коснулся Иванова плеча дулом...
- Куда вы их везете? - спросил Иван, забыв от разрывающей его изнутри
боли, что офицер не понимает русской речи.
Офицер проворчал что-то, зато в кузове его голос услышала одна из матерей
и вот ее крик уже схватывал стальным раскаленным обручем голову Ивана:
- А-а! - задыхаясь кричала она, - так значит нашелся выродок -
выслуживаешься значит! Куда везти - спросил он у них услужливо! Выродок!
Падаль! Выслуживайся, выслуживайся, гнида! А ты знаешь, выродок, что тут за
твоей спиной дети умирают... а-а! Ну тебя хлебушком с маслецом накормят,
тебе это самое главное, выслуживайся... У-у! - и тут раздался звук плевка, и
Иван понял, что это в него плевали и хоть разделяло их стекло почувствовал
он этот плевок и еще сильную, звонкую пощечину...
Он судорожно вцепился мокрыми, липкими пальцами в руль и пытался везти
машину туда, куда указывал ему офицер. Впереди дребезжал по разбитой улице
танк и в кажущихся Ивану кровавыми клубах пыли ничего не было видно. Лишь
иногда проплывали по бокам размытые, нависающие над дорогой контуры... не
деревьев, а грозных великанов и казалось Ивану, что слышит он их гневные
голоса: "Предатель! Слабак! Падаль!"
И Иван, не осознавая того, что он говорит вслух, стал вырывать из своей
души:
- У меня ведь жена и двое детей, они ведь дома меня ждут. Под дулом
пистолета ждут, понимаете вы это?! Ну отвезу я вас, ну и что ж - если бы не
отвез, так кто-нибудь другой нашелся. Вы говорите выслуживаюсь? За кусок
хлеба с маслом?! Да я знаете, как хотел бы умереть - перегрызть хоть одному
из них глотку и умереть, а так сейчас мука... му-ук-аа сейчас мне! Но у меня
жена и дети, вы знаете что будет, если я что не то сделаю? Может их к забору
приколотят! Поняли вы, поняли! И не смейте меня винить - не я это все
придумал! Вот отвезу вас и все, и забуду... нет, не забуду, я мстить буду!
Вы слышите - я мстить буду!...
Со стороны офицера раздался оглушительный, разрывающий кровавый
клубящийся воздух выстрел и резкая боль вломилась в Иванов череп, проламывая
кости. Он решил, что все кончено и надеялся, что обретет теперь вечное
спокойствие, но жизнь не уходила - он по прежнему вел грузовик, и по
прежнему орали, задыхающиеся, умирающие дети. А тот выстрел на самом деле
был вовсе не выстрелом, а лишь раздраженным выкриком офицера...
Клубы дыма начали наконец редеть, и в их разрывах замелькали нагретые
солнцем поля. Цветаев остался позади. Еще несколько минут ехали они в
войсковой колонне, но вот офицер жестом велел Ивану сворачивать в сторону на
проселочную дорогу. Ставшие уже привычными кровавые плотные скопления пыли
неожиданно отхлынули назад.
И вновь подумалось Ивану, что все это - все виденное им тоже отхлынет
назад, окажется лишь видением, живущим в клубящейся пыли. Здесь же, на
ярко-золотистом колышущемся пшеничными всходами просторе, конечно не может
повторяться то кошмарное, что видел он в пыли, во дворе больницы...
В кузове тоже увидели солнечные лучи и зеленые травы, которые дрожа
откатывались назад по нагретой августовским солнышком проселочной дороге. И
солнечные эти лучи и слабые, но такие ощутимые в смертоносной духоте потоки
свежего воздуха немного ободрили их: поутих плач и стоны, и только одна
женщина все голосила страшным, нечеловеческим воплем:
- Оля!!! А-а! А-а!!! Маленькая моя-а-а!...
Иван достаточно хорошо знал эти места - сюда, направляясь к лесу, бывало
ходил он вместе с семьей. Неподалеку протекала речка Журчалка, один из
синих, блистающих на солнце изгибов которой можно было видеть на картине с
молодой барышней. Вспомнилась опять ему картина, и заныло тоскливо в
израненном сердце - захотелось взглянуть в те добрые наполненные
пробуждающейся юной любви глаза...
Захотелось взглянуть и на Журчалку, на дне которой он, еще в детские
годы, пытался найти пиратский клад. Но до реки ему не дал доехать офицер: он
велел остановиться у дорожной развилки - здесь одна дорога вела в сторону
леса - другая к Журчалке. Здесь росли, обнявшись ветвями - три сестры, три
высокие стройные березы с густыми, издающими при ветре печальное пение
кронами.
Сейчас здесь было весьма шумно. В тени сидели, прислонившись спинами к
стволам, несколько разморенных на солнце фашистских солдат. На них остались
одни лишь трусы, остальная же одежда и автоматы, валялись рядом в густой
траве. Там же, в траве стоял и граммофон и пронзал августовский полдень
торжественным, и, как показалась Ивану, каким-то пьяным маршем. Пластинка
видно была заезженная и от раздающегося трескучего шипения казалось, что
сотни змей поселились в траве... Сидящие в тени солдаты похоже наслаждались
минутами отдыха: затягивались папиросами, лениво переговаривались...
Когда грузовик остановился они нехотя поднялись и взяли свои автоматы:
одеваться они не стали - так и остались в одних трусах, граммофон не
выключали и в воздухе все шипел и рвался пьяный марш.
Иван следом за офицером вышел из машины и вдохнул с наслаждением теплый,
с душистым травным запахом принесенный с полей, воздух. Глянул он и на лес
стоящий яркой стеной в сотне метров.
В это время хлопнула задняя стенка кузова и стали выпрыгивать оттуда
женщины и дети...
И вновь начался кошмар. Иван ощутил сладковато тошнотворный привкус в
крови во рту, но он не мог эту кровь выплевывать или сглатывать. Он просто
смотрел.
Тех женщин и детей, которые при выходе из грузовика оступались, падали
солдаты лениво, без злобы (они ведь отдохнули под кроной) били прикладами по
спинам или прямо по головам. Последней в кузове осталась голосящая
пронзительно над умершей дочерью женщина, она не воспринимала происходящего
и только заходилась в пронзительном вопле:
- Ол-л-яя-а-а!!
Офицера этот крик явно раздражал и он, сморщившись и нервно отбросив в
сторону недокуренную сигару выхватил револьвер и, запрыгнув в кузов,
несколькими свинцовыми разрядами прекратил этот, столь неприятный ему вопль.
Других женщин и детей построили в ряд и велели раздеваться - тогда все
поняли, что ждет их.
А Иван, осев на разом ослабевшие колени привалился спиной к колесу
грузовика. Его тошнило, а он даже и не замечал этого: кровь мешаясь с
содержимым его желудка медленно выплескивалась на запыленную одежду, а он
все смотрел...
Одна из женщин попыталась воспротивиться, кто-то закричал, кто-то
зарыдал, кто-то упал на колени, моля о пощаде для детей... Непокорных били
прикладами, били сильно, но только по лицу, чтобы не испачкать одежду...
Какая-то молоденькая беленькая девушка, прижала своего малыша крепко-крепко
к груди и шепча молитву бросилась бежать. Один из солдат одним рывком догнал
ее, повалил в дорожную пыль и со всего размаха обрушил приклад на ее лицо...
Там все разом залилось кровью, а он, обиженный тем, что ему пришлось
волноваться - бегать за ней под этим жарким солнцем, ударил еще прикладом и
младенца, а потом еще раз ее - ногой в живот...
В этот страшный момент мысли в голове Ивана прояснились.
"Неужели я действительно трус и подлец? Да ведь так, пожалуй, и есть.
Захотел ведь спасти семью, по легкой дороге пошел. Ведь правильно та женщина
сказала - выслужиться захотел. Ну пусть не за хлеб с маслом, а за то, чтобы
жену и детей не тронули. Ну вот выслужился, привез, теперь может и не тронут
твою Марью да Сашку с Ирой, а ты смотри, падаль, как с твоей выслуги убивают
других Марий, Сашек да Ирок. Вон они - чем хуже тот мальчонка твоего Сашки,
его мать уже штыком закололи, а он смотрит теперь на всех так, точно глотку
им перегрызть хочет... и на меня, и на меня он так же смотрит. И правильно
делает: я ведь поддался, я же послужил этим нелюдям хоть немного. Ну теперь
смотри Иван и запоминай; все Иван запоминай..."
Еще несколько женщин бросились на солдат и те, сожалея о испорченной
одежке, метнули в них смертоносный свинец.
- Мама! Мама! - вдруг закричала маленькая девочка в белом платьице. -
страшно мне мамочка! Что эти дяди делают, мамочка! Давай уйдем отсюда,
пожалуйста! - и вдруг взмолилась протянув тоненькие ручки к фашистам, -
Отпустите нас пожалуйста! Дяди, что вы делаете?! Маме плохо...
Один из тех к кому обращены были эти слова сморщился, передернулся и,
бросившись к граммофону, сделал пьяный марш еще громче - теперь он оглушающе
шипя ревел в воздухе, заглушая все крики...
Иван все еще смотрел на эту девочку в беленьком платьице. Это платье
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг