клетку...
Чтобы продолжить продвижение в необходимом мне направлении, требовалось
пересечь улицу. Сначала я пополз, но улица была перегорожена обломками дома
и тогда пришлось приподняться.
Дальше я уже не полз и вскоре поплатился за это.
Окрик на местом наречии - слов было не понять, но смысл ясен - спрашивали
или имя, или пароль.
Тут же из-за укрытия вышел местный воин, в руках он держал направленный
на меня автомат - лицо темная, в глазах, я навсегда запомнил - страшная
Жажда, что Ничего не было.
Я слышал, что они берут в плен, и к пленным относятся довольно сносно,
никого, во всяком случае, не убивают. Но я бы не смог сдаться.
Как только представил Я, что ждут меня недели, а то и Месяцы в
каком-нибудь подвале, вдали от Вас, тогда я понял, что лучше уж смерть. Нет
- я не хотел умирать, просто быстрая смерть казалась лучшего такого
медленного загнивания, ежедневной, безысходной муки.
И я рванулся прочь, не назад - за завал, а около него, в ту сторону, где
разумел - находитесь вы.
Я ждал очереди - ждал, что, как только застрекочет она - упаду - и так,
получив, быть может, только одно ранение, притворюсь убитым.
Не знаю - может быть, он почувствовал, что-то - но он мог бы меня убить -
ведь - это был боец, ну а я - вовсе не герой, мимо которого изворачиваются
все пули.
Сначала я и не понял, что он стреляет; потом вижу - пули скребутся, искры
высекают из брони нашего танка, который догорал там на улице. Но я не падал
- я просто забыл, что должен падать, я Жаждал вырваться из этого Ада.
Но вот, под ногу подвернулось что-то, падение...
Видно то - куда я упал, не было просто совпадением - то, что я тогда
пережил чудовищно, и не знаю кому то было угодно - Богу или сатане. Но, если
это совпадение, то совпадение слишком уж неслыханное.
Не знал я, что наш отряд прорывался по этой улицы. Какая-та мясорубка там
произошла... Я споткнулся о нашего командира, того самого который недавно
орал на меня.
Я упал на его грудь, прямо предо мной было его окровавленное лицо и он
был еще жив... Позади подошел местный, поставил мне ногу на спину, стал
вдавливать в командира.
Во мне сейчас ад и рай. Я описываю ад. Простите. Мне это не приятно. Я
должен описать это, чтобы знали вы, что все - и самое высшее проявление
небесная и самая глубокая мерзость адская - все есть на этой земле. И от
мерзости нельзя отворачиваться - ее надо помнить и стремиться вверх.
Это останется навсегда с моих духом: он вдавливал меня, а у командира
была разодрана грудь - это теплое, вязкое пропитывало меня. Уткнулся в его
лицо и глаза его - огромные, страдающие глаза прямо предо мной.
А под ним - еще одно тело. Целый завал получился - наверху этот, давит
меня сапожищем, подомной - командир умирает, ну а внизу - сожженный, я уж и
не знаю кто - лицо сморщенное, черное, прогоревшее. Когда стали меня
вдавливать раздался треск - ну Вы понимаете, сидите в саду у фонтана и
понимаете - мясо то почти все прогорело - кости то и ломаются - проседать мы
стали.
Тогда получилось так, что уши мои как раз к губам командира попали и он
хрипит и шепчет мне, и с каждым словом кровь из его продавливаемой груди мне
в ухо врывается:
- А это ты... Улететь захотел из темницы?.. Как же ты давишь на грудь
мою... Я то умираю. Слышь-ка - ты все-таки последний, с кем я здесь говорю.
Ты вырвешься - найди в городе *(тут читатель позволит пропустить мне адрес и
фамилию) - жену мою... Передай, что любил; подробностей не рассказывай - а
скажи, что убили - и все. Тело, все равно, не найдут. Передай, что очень
хотел вернуться - просто передай эти слова - она все поймет...
Хотелось шепнуть ему что-нибудь в утешение, но он умер - я понял это
потому, что второе сердце которое билось в груди моей - перестало биться.
Меня все вжимали - хрустели кости сожженного...
И тогда я вспоминал Мгновенье. Тогда я сочинил стихи, которые запомнил, и
часто повторял в дальнейших муках.
Свет небесный, адский рокот -
Предназначили мгновенье,
Не услышав твой и шепот,
Помню я души свеченье.
Вечность - то пустое слово,
Все ведь смерть, во тьму затянет,
Все, что было юно, ново -
В тлении, потом, увянет.
Но свет звезд, которым время,
Присудило умереть,
Бога творческое семя -
Будут во душе гореть.
И одно мгновенье стоит -
Ад и холод, страх и стужу,
Вспоминаньем душу поит,
Здесь о гибели не тужу.
И от лика, и от лика,
И от светлых ваших глаз,
Новый мир, Любовь велика,
Возрастают в Вечный сказ.
Такие, может и не слишком изысканные стихи, но я сочинил их в аду,
вспоминая Вас. Это еще раз доказывает, что одно мгновенье; и небольшое, по
физическому объему место, могут поглотить ад со всеми его ужасами.
Эти строки тогда сами и безудержно рождались в моей голове; может, я их
шептал, может - кричал - не помню. Но сапог все давил мне на спину, и мы
оседали, проминая сгоревшего. Затем пришло забытье, и это было сладостное
забытье, ибо там я вновь был в Саду, и вы сидели на скамейке возле
фонтана...
Когда я очнулся, из под темно-серого купола преисподней только начинало
пробиваться тусклое дневное освещение. Открыл глаза, а прямо пред ними -
глаза мертвые - такое чувство, будто смотришь в озера, промороженные в одно
мгновенье и до самого дня - навсегда промороженные ядовитым холодом.
Быть может эти устремленные в неба глаза надо было закрыть? Я их не стал
закрывать... Не знаю почему... Кажется, мне их страшно было закрывать... А
зачем люди закрывают мертвым глаза?... Наверно от страха случайно взглянуть
туда - в эту мертвую бездну...
В тот день мне предстояло выйти из города. При свете этого тусклого, с
таким презрением, неохотой высвечивающего людскую грязь дня - мне
приходилось пробираться еще медленнее, осторожнее, нежели прошедшей ночью.
А хотелось вскочить, и бежать к Вам, бежать со всех сил! Знайте, что
каждый миг пребывания в этой темнице - это миг боли, это страстная жажда
вырваться! Во мне был ад: вывертывало от запахов к которым нельзя
привыкнуть, напряжение - постоянное, ежесекундное - эта жажда вырваться - не
ползти, не дрожать, но солнечной стрелой, но орлом вырваться - вырваться,
господи, из этого, душу давящего!
Но мне надо быть осторожным. Вы понимаете, что я избегал встреч не только
с жителями этой страны, но и солдатами пригнанными сюда с моей родины. Думаю
не стоит описывать, как пробирался возле наших постов - времени нет. Отмечу
только, что на это ушло несколько часов и, когда последние дымящиеся
развалины Города остались позади, время уже клонилось к вечеру. Небо
становилось все темнее - это была болезненная, густая серость. Казалось, что
это гной долго копившийся в ране, прорвался, залил все, что было чистое.
Я пытался бороться с отчаяньем, пытался приободриться мыслью, что,
все-таки, вырвался из города, но чтобы понять, отчего отчаянье, все-таки,
сжимало меня, опишу, окружающее меня...
Итак, позади дымились окраинные развалины. Я мог даже слышать отчаянную,
мучительную ругань загнанных сюда наших ребят. А вокруг меня - вокруг
простирались мрачные, с отвращением на меня глядящие, сами болью и грязью
пронзенные просторы. Находясь в Городе, бегая среди разрушенных стен, я и
забыл, что теперь конец октября, а здесь это уже почти зима. В Городе нет
времен года - там Ад, там все опутано жаром пожарищ и вонью гниющих.
А за городом уже выпал снег. Его было недостаточно, чтобы прикрыть
размытую дождями, похожую на одну гноящуюся рану, землю. Во многих местах
грязь проступала из снега, а ледяные лужи, со злой бесприютностью леденели и
без того холодный воздух... Впереди, насколько мог я различить в сумерках,
тянулось и тянулось это унынье. Местность не была ровной - она вздыбливалась
холмами - словно, что-то с болью набухало из земли, да все никак не могло
вырваться, пронзить небо. Также местность опадала, какими-то уродливыми
низменностями с темными, отекающими грязью склонами - они были подобны ранам
выскобленными чудовищными ножами в земле.
Я не мог выйти на дорогу, но я не решался и отойти от нее - ведь дорога
вела к Вам, а что если бы я заблудился на этих неприкаянных, обделенных
любовью, озлобленных просторах? Тут и там, дорогу окружали наши стоянки -
какие-то несчастные продвигаемые на бойню отряды; техника грохочущая, для
боли, для смерти созданная, обреченная сгореть, взорваться, испечь в себе
этих - еще живых, еще боящихся, еще пьющих, старающихся забыться...
И из этих стоянок, возле которых я полз, по грязи по снегу - канонадой
боли вырывалась их слитая воедино, многоголосая речь - она подобна была
адскому хору. В ней и смех был болью - в ней все было напряженной,
недоумевающей о смысле происходящего болью.
И несколько раз, по близости от этих лагерей, я натыкался на следы
преступлений над Жизнью и Совестью. То были убиенные жители этой страны, те
- кто защищался, те - кто стрелял в ответ. На них оставалось только нижнее
белье - нет, сначала я подумал, что это - просто распухшие куски
кровоточащего мяса - потом уж понял - это были, когда-то люди.
Может, стоило отвернуться от них сразу? Ползти дальше? Нет - надо
смотреть. Надо запомнить, надо рассказать. Перед тем как расстрелять - их
били. Не знаю чем - прикладами, ногами, палками - не знаю сколько били, но
думаю - долго, не один день - сменяясь - пытаясь вырвать из себя злобу. Я
знаю - это делали сыны неприкаянных, безымянных городков, всей этой великой,
растоптанной подлецами страны. К черту политику! - Я просто пишу про
подлость, про боль... А у них все кости размолоты были - лица распухли -
потому что там кости от ударов раздробились и кости эти, острые обрубки их
из кожи вырывались, глаза вытекли а черепа мягкие, как футбольные шары.
Я, поэт, должен был все это знать, я все это ощупал. И вы там, сидя у
фонтана, слушая, как птицы поют - вы читайте... Читайте! Читайте, чтобы
понять, как же прекрасна Жизнь! Смотрите на окружающий вас Сад, и поймите,
как же прекрасен он - эту мерзость людьми совершенную, постигнуть невозможно
- но только прикоснувшись к ней - вы же и поймете, как прекрасен окружающий
вас Сад.
А я, с окровавленными руками, весь грязный, подобный червю полз дальше -
невозможно было остаться наедине с этой ночью-мученицей. Я не мог оставаться
на месте, хоть и усталость вжимала меня в землю - не от того, что боялся
замерзнуть; а от того, что после увиденного, просто не мог оставаться на
месте. Дух жаждал изжечь сердце.
И так мне от всего этого тошно стало, что я рвался образами-стихами:
В нежном журчанье весенней воды,
Солнце споет мне о первой любви,
И, среди крон светло-синей чреды,
Птицы мне скажут: "Ее позови!
Выйди на поле, там - среди трав,
Выситься ствол одинокой березы,
К ней подойди, слово сердца сказав,
Чьюи! Исполнятся сердца тут грезы.
Та, о ком долго, так долго мечтал,
Та, кому столько стихов исписал,
И во лесах, в городах - так искал -
Та, о кой, в слезах счастливых мечтал:
В светлом уборе выйдет она,
Нежно обнимет, наш милый, тебя,
Та, кто взросла из землицы одна,
Пеньем коснется, тебя, брат, любя!"
Так вот, прорываясь через круги ада, создавал я в себе светлые образы. И
впрямь - видел пред собой весенние ручьи, деревья все окутанные нежным
небесным светом, слышал и голоса птиц, которые напевали мне эти строки...
Все же, уже ближе к утру, я пробиваемый дрожью, шепчущий свои стихи и
стихи иных поэтов, скатился по грязевому склону в земельную рану, да там
сразу и забылся.
Знаете - блуждая во тьме, я мог еще ужасаться, представляя, что замерзну,
что так и останусь там лежать... Вырваться из забытья я не мог - оно само
было разрушено гулом пролетевшего низко самолета.
И вновь я полз по снегу. Вновь небо было завешено темно-серым покрывалом,
из которого к тому же, вместе с жестким ветром сыпался мокрый снег. Нет -
это не снежинки были - это были холодные, со слизью плевки самого неба.
К тому времени, двое суток я совсем ничего не ел. Виделся мне хлеб -
мягкие дымящиеся караваи, да теплое, парное молоко...
Тогда я полз, делая частые рывки; делал я их, как машина - автоматически.
Вперед... вперед... вперед... Ничего вокруг, кроме мокрого снега да грязи не
видя, рвался и рвался вперед - а в сердце вспыхивали то обрывки
стихотворений, то мгновенье - истерзанное, поблекшее от усталости моей.
Потом уж - не знаю через сколько часов, понял, что сбился от дороги. Что
за холодными плевками неба проступают какие-то скрюченные, дрожащие деревца
и уж неведомо, где дорога к Вам...
От страха остаться, погибнуть так вот - не увидев вас вновь - от этого
стал я судорожно рваться куда-то вперед.
Помню - деревца, сыплющая, леденящая слюна, помню овраги в которые
скатывался, а потом выбирался - впиваясь в замерзшую жесткую землю
кровоточащими, посиневшими пальцами.
И я бы умер там, а не здесь, записывая эти строки - ибо уже не было сил.
Дух еще рвался вперед, но рвался в мертвом теле. Дух мой был и остается
жаждущим свободы орлом заключенным в тесную, все сжимающую клеть, где он уже
и крылом не может пошевелить...
Страшно - голова повалилась в снег, и уже не поднимешь - как облако оно
замерзшее ледяной горой, да на землю рухнувшее. А в голове то еще
беспрерывные порывы: "Вперед! Вперед!" - в голове то еще жажда Вас увидеть.
Не приведи бог никому пережить то, что я там пережил, промерзая.
Мой слух, вместе с духом рвущийся из умирающего тела, обострился; и вот,
за равномерным гулом небесных плевков, услышал я, вроде, как женщина
рыдает...
Вот эти то звуки - эти отчаянные звуки, живым существом издаваемые, эти
страдающие завывания придали мне новых сил. Значит кто-то страдал так же,
как и я - рыдая. Нам надо было быть вместе, мы должны были друг друга
утешить, согреть...
И я пополз - мучительно медленно, как через трясину прорываясь. Я
хватался задеревеневшими пальцами за стволы - до хруста сжавши зубы,
подтягивался; вновь хватался, вновь и вновь вспоминая Вас - медленно, ох...
слишком, слишком медленно приближался к рыдающей...
Но, все же, я дополз. Не знаю, как я выглядел, да и как теперь выгляжу,
но наверное, действительно, больше походил на червя, нежели на человека. Лес
закончился и предо мной, на возвышенности, стоял простой крестьянский домик,
виден был двор... туда вела деревянная лестница, по которой уж и не смог бы
я подняться.
Тогда я собрался и крикнул:
- Матушка! Помогите мне! - так хотел я крикнуть, но знаю, что с губ моих
сорвался лишь стон - громкий, хриплый, похожий на вопль демона.
А плач оборвался с этим моим зовом. Я вновь упал головой в снег, но тут
услышал приближающиеся быстрые шаги, тоскливый окрик на незнакомом мне
языке.
Я смог перевернуться. Предо мной стояла та самая, рыдавшая женщина. Это
была дочерь гор. Когда-то, должно быть, она была молодая и красива, легкая,
быстрая словно горная козочка, да с черною косой - теперь она стояла предо
мной старухой-колдуньей. Высокая, худая настолько, что черная морщинистая
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг