ты достоверно знал, был личным врагом твоего историка. Славная получилась
интрига.
- Зато всякие глупости в печать не попали, - не могу я не возразить.
- Да, и человека пинком под зад на очередной аттестации... Ты совершаешь
подлости, Димaс, в полной уверенности, что сражаешься за правду.
О чем он, удивляюсь я. О себе, о своей ситуации? К чему была эта притча -
этот, с позволенья сказать, коан?
- Моралист Барский, - морщусь я. - Думаешь, не знаю, как ты звал меня
"шибздиком"? За глаза, конечно. Я это знаю и совершенно по этому поводу не
волнуюсь, как не волнуюсь, например, когда соседский таракан приползает ко
мне в гости. Я просто снимаю с ноги тапок...
А ведь он о том, догадываюсь я, что, по его мнению, кое у кого полностью
атрофировалось чувство вины. Не будем тыкать пальцем, у кого... Вот это
да! Тайная ненависть ко мне, которую Барский столько лет вынашивал в
уродливом сердце, оказывается, приняла не только форму отравленной
конфеты, но и расплющила его здравый смысл. Оно и понятно, должен же он
как-то оправдать свой поступок? Вот скрытый комплекс и подсказывает:
Клочков - подлец, Клочков не способен увидеть содеянного им зла.
Плевать. Оставим в покое психоанализ, оставим в покое проблему
относительности зла и добра.
Как же мне их всех жаль! Как же не хочется мне лишать этих трех существ
той единственной вещи, которую они еще не потеряли - их собственной
Реальности. Щюрик Барский, его жена Ида, их ребенок Леонид...
Но!
Сказать, что я - без чувства вины? Да жил ли я хоть одну минуту без этого
чувства! Без этой воронки, которая утащила мой разум на самое дно
Мудрости. И за что бы, спрашивается, Мiр так страшно казнил меня, будь я
невинен?
- Мне больше нечего рассказать, честное слово, - опасливо напоминает о
себе Щюрик. - Ты что-нибудь решил?
Я снимаю руку с его плеча, отодвигаюсь и отвечаю по возможности спокойно:
- Сейчас позвоню Коле.
Затем поставлю точку в этой затянувшейся истории, добавляю мысленно. Точку
познания Истины...
В центре воронки {КАТАРСИС}
...Вечное чувство вины - это палач, искусство которого превосходит даже
умельцев из Древнего Китая. Казнь, растянувшаяся почти на два десятка лет
- что может быть изощреннее?
Но всякая казнь когда-нибудь кончается. Радуйся этому, смертник...
И ты, Щюрик, и твоя жена, и твой сын уже покаялись. Моя очередь. Сдохнуть
без покаяния - дурной тон, братья и сестры. Тем более, если Причина Всего
- настолько проста. Начало нынешних суток, которые так скоро для нас
закончатся, лежит далеко в прошлом. Помню, я болел и никак не мог
поправиться...
В классе, кажется, девятом. Всю четверть пропустил, в школу не ходил.
Точные даты по молодости да по глупости забываются, когда не придаешь им
должного значения. Мы с тобой снова тогда сдружились, изредка встречались
- подальше от родительских глаз. Сидели, помнится, в каком-то уличном кафе
и поедали одну сосиску на двоих. Макали в солонку и откусывали с разных
концов. В тот же вечер - вот совпадение! - я слег с пищевым отравлением. А
тебе - хоть бы хны... Отравление - ладно, прошло через день, зато
неожиданно началась ангина. И закрутилось-завертелось! Болезнь оказалась
затяжной и плавно перетекала из одной формы в другую: ангина, тяжелый
бронхит, снова ангина, снова бронхит. Конца-края моей немощи было не
видно: неистребимые микробы закатывали в ослабевшем организме пир за
пиром. Теперь-то ясно, что корень тех неприятностей - в бездумном
применении антибиотиков, кои я пожирал килограммами по указке участкового
педиатра (жлоба по повадкам и двоечника по сути). И начались эти
неприятности несколькими месяцами раньше, в период борьбы с фурункулами,
но мне-то, девятикласснику, откуда знать о таких вещах? Черт, думал я,
полный отчаяния, неужели это ты, Щюрик... ведь лучший друг! Почему я слег,
а ты - нет? Подсыпал что-нибудь в солонку, пока я девчонок проходящих
разглядывал... подшутить, наверное, хотел... нет, думал я, не может быть,
не бывает такого...
Никогда я не спрашивал тебя ни о той злосчастной сосиске, ни о солонке. И
не спрошу, потому что понимаю - ерунда все это... впрочем, я отвлекся.
Мать моя тогда работала по сменам: трое суток - утро, трое суток - день,
трое суток - ночь. Уставала невероятно, сон разрушила, сама полубольная
стала. А тут вдобавок - сын из постели не вылезает... Я все это видел, как
бы она ни бодрилась. И усталость ее, и растерянность, и депрессию. Что
касается моей депрессии, глубина которой увеличивалась с каждой неделей,
то она требовала, очевидно, отдельного лечения, только кто же заметит и
забьет тревогу по поводу эмоционального состояния подростка? Не участковый
же педиатр? Я лежал, смотрел бесконечный телевизор, иногда пытался читать,
когда температура позволяла, а в голове моей таяла надежда на то, что
финал этого лежания будет счастливым... Я был для матери обузой. Страшной
тяжестью я был, которая незаслуженно легла на ее сгорбленные плечи. С
каждой неделей я понимал это все более отчетливо.
И вдруг я подумал... только подумал, всего лишь предположил! Никаких
подозрений, ничего конкретного! Язык не поворачивается сказать... что,
если маме надоест за мной ухаживать? Что, если ей УЖЕ надоело? Но тогда...
что тогда? Как ей избавиться от ребенка, который никогда, понимаете -
НИКОГДА не поправится?!
Вспоминалась почему-то бледная поганка, которую я скормил простодушному
алкоголику. Это воспоминание, казалось бы, никак не было связано с моими
бронхитами и ангинами и, тем более, с внезапно возникшими страхами... и
все-таки было как-то связано.
Страхи мои...
Я возвращался мыслями к тебе, Щюрик, и недоверие, возникшее столь внезапно
(к кому? к лучшему другу!), тянуло рассудок в бездну. Совершенно нелепые
подозрения - да, уже подозрения! - сводились к тому, что моя собственная
мама решила меня... отравить. Лежа в комнате, я старался контролировать,
что происходит в кухне, когда она готовит еду. Во-первых, с помощью слуха,
во-вторых, с помощью внезапных выходов в туалет. Не может быть, непрерывно
уговаривал я себя, что за чушь? "Мудь, легкий бред", - как выражался
впоследствии Кожух... Для начала я категорически отказался от супов. От
любых, от всех без разбора. Далее, когда мама приносила мне в постель еду,
чего только не придумывал я, как только не изощрялся, чтобы она первой
попробовала из моей тарелки! Не попахивает ли картошка плесенью, не кислая
ли сметана? А почему опять яичница "глазунья"? Не желаю "глазунью"! (В
жидком желтке, как мне казалось, особенно легко было спрятать отраву.) "Ты
же всегда любил яичницу", - огорчалась мама моим капризам, однако уносила
забракованную тарелку обратно... Особенно трудно было с жидкостями. Чай
слишком горячий, заявлял я. Проверь сама!.. И мама послушно отпивала из
чашки. Морс холодный! - и она прикладывалась к лечебному питью губами...
Ужасающая раздвоенность требовала колоссального напряжения творческих сил.
С одной стороны - сам же не веришь своим страхам, с другой - боишься, и
все тут! С одной стороны - не можешь никому признаться и даже вида подать
стыдишься, с другой - каждый прием пищи превращается в страшный спектакль,
где игра в жизнь и смерть идет всерьез. Разум против подсознания...
Вспоминать эти недели - невыносимо.
- Мама, - однажды не выдержал я. - Ты хочешь меня отравить?
- Что? - не поняла она. - Каша не нравится?
Якобы не поняла...
Я слышал потом, как она плакала. И с работы трехсменной на той же неделе
ушла. Раза в два потеряла в зарплате. Начала звать меня на кухню, когда
едой занималась - дескать, ей в одиночестве скучно. Я видел весь процесс
приготовления пищи своими глазами, а потом ел - с полузабытым чувством
удовольствия. Я к тому времени уже ходячим был, организм брал свое.
Вероятно, та самая психическая раздвоенность мобилизовала защитные силы на
борьбу с реальным противником. Страх смерти, даже такой нелепый,
подтолкнул волю к жизни - и болезни были побеждены. И "мудь" была
побеждена. Нескольких дней после моего безумного вопроса не прошло, как я
искренне удивлялся: неужели я мог такое подумать о матери?! "Мама, ты
хочешь меня отравить?.."
Настоящий, взрослый стыд пришел позже.
Столько лет минуло, а я до сих пор не могу простить себе того позорного
вопроса. За все надо платить. Сегодня - счет прислали мне...
Прости меня, мама.
Именно после трех месяцев обескураживающей слабости и появилось у меня
желание заняться боевыми искусствами. Во-первых, чтобы никогда в жизни
больше не болеть, но в главных - чтобы научиться владеть своим страхом.
Наивное, детское желание, однако... Я сделал первый шаг. Затем второй,
занявшись поисками Равновесия. Я поднялся на уровень, с которого только и
возможно очертить границы своей Реальности - чтобы управлять ею. Потом
было осознание Кармы и Ее цепей, смирение и счастье каждодневных
тренировок. Были ученики и была великая цель - вылепить из них совершенных
людей, способных объединить в себе сразу три сущности: воина, ученого и
поэта...
И вдруг выясняется, что самый первый шаг - овладение своим страхом, - я
так и не сделал! Тогда, много лет назад - не сделал... А сегодня,
пометавшись по городу, который быстро растворяется в моем сознании;
сегодня, познав тайну собственной смерти, - сумел ли я сделать этот шаг? В
великую ночь с пятницы на субботу...
6. ДЗ-ЗЕНН! ДЗ-ЗЕНН! (Звонок с урока)
10:35, - машинально отмечаю я, вставая. Точное время правды. Прежде чем
взяться за телефон, я возвращаю Щюрика в прежнее вертикальное положение и
натягиваю шнур - как оно все и должно быть. Ноги у него, правда, свободны,
однако надежд ему это не добавляет, потому что ресурс надежд исчерпан
полностью.
- Всем смирно, - командую. - Спинной мозг бдит.
Переносная телефонная трубка лежит там, где я оставил ее - на тумбочке в
коридоре. Люблю порядок, особенно в мелочах. Здесь, в коридоре, и
состоится решающий разговор, итогом которого будет... будет...
Страха - нет.
Ни единой молекулы страха, как и воздуха. Совершенно нечем дышать.
Прихожая тесновата для моей головы. Хватаюсь за пульс - и не могу найти.
Неужели не успею...
- Майора Кожуха, пожалуйста, - посылаю я в мировой эфир.
Я позвонил Коле на службу. В девять у них "летучка", которой пора бы уже
закончиться. А служба у них, как известно, начинается с того, что
кого-нибудь из стажеров посылают с бидончиком в пивной бар на улице
Чайковского...
Позвали!
- Здравия желаю, - говорю. - Есть новости?
Телефон взрывается.
- Ты где мудями машешь, супермен? С семи утра тебя разыскиваю!
- Я звоню от Барских...
- Новости ему! - кипятится Кожух. - Ты держишься за что-нибудь? Новости
такие, что держись!
Я пытаюсь держаться за зонтик, висящий на оленьих рогах. Обрывается и то,
и другое. Телефонная трубка медленно-медленно падает на пол, кувыркаясь в
полете. Всё вокруг - медленное и торжественное, как видео-повтор решающего
гола. Квартира искажается, комнаты наслаиваются одна на другую. "Всем
стоять!" - хриплю я и бросаюсь в щель между комнатами, которая вот-вот
сомкнется, но изображение вдруг сворачивается в кровавую кляксу, и,
споткнувшись обо что-то (телефонную трубку?), я слышу собственное
трагическое: "А-а!.."
Звук остается.
- По-моему, лучше его не трогать, - звучит с неба роскошное контральто.
Идея Шакировна. Идочка.
- Что с ним? - доносится из-за горизонта еле слышный крик Щюрика.
- Ничего хорошего. Может, спазм коронарных сосудов... не знаю. Ты видел,
как он дышал?
- Как?
- Как марафонец, добежавший до Афин.
- Он жив?
- Слушай, мне страшно до него дотрагиваться...
Космическим холодом веет от слов женщины. Абсолютный ноль сочувствия.
Кровавая клякса растворяется, и к звуку прибавляется картинка. Вероятно, я
лежу на кухне: ножки табуретов и ножки стола, как стволы колдовского леса,
окружают мое погибшее тело. В недосягаемой выси плывет белоснежным облаком
кухонная стенка, уставленная бокалами, вазочками, рюмками, увешанная
ковшиками, ситечками и прочей утварью.
Где-то сигналит телефон. Никто не обращает на него внимания. Щюрик,
по-видимому, до сих пор связан.
- Он жив, - с абсолютным хладнокровием сообщает Ида. - Смотрит на меня.
- Твой нож, - говорю я ей. - Который вместо зеркала. Где он?
- Зачем тебе нож?
Я хочу привстать и осмотреться. С первого раза не получается, но я упрям.
Словно ниоткуда возникает надо мной женщина с искривленным от ненависти
лицом. В ее руке пляшет кухонный тесак. У ножа - наборная рукоятка, какие
в тюрьмах делают. Неужели тот самый? И впрямь - необычная вещь. В
отполированном лезвии отражается майское солнце.
- Зачем тебе нож? - повторяет Ида вопрос. - Кулаков мало?
Свободной рукой она придерживает простынку между ног. Какие, право, мы
стеснительные, женщины Востока...
- Я должен не дышать, иначе я совру, - отвечаю максимально честно. - Дай
мне нож.
- Псих!!!
Ее чувственный рот застывает в спазме. Линия губ изломана. Когда она
замахивается - обеими руками, - стыдливую простыню срывает с бедер,
открывая взгляду мертвеца живой родник. Когда она бьет, то беспомощная,
казалось бы, жертва принимает разящую сталь плечом, а не грудью...
Кое-какие рефлексы у меня еще работают! Поймав женщину за шею, решаю, что
с этой героиней делать. На долю секунды она цепенеет. Сломать? Легко...
Нет, пусть посмотрит, как уходят из Реальности истинные дзены! Пшла вон!
Падает опрокинутая ею микроволновая печь. Она сама падает, и больше я ее
не вижу...
Тесак вошел мне в плечо сантиметра на полтора. Чепуха. Поднимаю упавшее
оружие, обнаруживаю в холеном лезвии свое одухотворенное лицо.
"Зеркало без подставки не замутится", - примерно так написал на стене
шаолиньского монастыря одиннадцатилетний пацан, ставший впоследствии
Шестым Патриархом. Под зеркалом он подразумевал сознание, которое не может
загрязниться контактом с повседневностью. Изначальная чистота лишена
возможности загрязниться. Нужно только найти его, свое сознание.
Я нашел, что искал.
Хочешь освободиться сам - освободи вместе с собой других, даже если тебя
об этом не просят. Я освободил бездомного кота от вечной его помойки.
Проблемный мальчик Леня патологически зависел от родителей? Теперь он
свободен - на всю оставшуюся жизнь! Я освободил Щюрика от иллюзий и заодно
научил этого горе-отца не перекладывать воспитание ребенка на чужие плечи.
Идею Шакировну - избавил от самого себя. Даже профессора Русских освободил
от явных проблем в его сексуальной жизни.
Наконец, главное. Каждого из обитателей этой квартиры я научил никому не
доверять - в точности, как сам я однажды посмел не верить собственной
матери... Я роздал им всю мою Карму. Я очистился.
Значит, можно уходить.
"Дураки вы все! - говорил Шестой Патриарх своим ученикам, горюющим о
скорой кончине учителя. - Если б знали вы, куда я ухожу, вы бы смеялись и
плясали от радости!"
Я пока еще в сознании. Правда, весь в холодном поту, и волны странной
дрожи прокатываются по телу, и грудь стянута, словно ремнями, и прямая
кишка тщетно пытается выдавить наружу хоть что-нибудь. Мне плохо... Это
сердечный приступ. И это - вовсе не та смерть, которой достоин учитель!
Какой дорогой уходят из жизни великие? Увы, не успел я договорить с Колей
Кожухом, не услышал окончательный диагноз, но ведь и без того ясно, что он
собирался сказать... и без того - все предельно ясно...
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг