яд будет использован... Интеллигента, писала Аня, отличает от
интеллектуала прежде всего моральная ответственность за результат его
профессиональной деятельности, иначе говоря - совесть. Однако дело обстоит
не так просто, как может показаться на первый взгляд. Прописная и
ханжеская мораль не имеют к интеллигентности никакого отношения. С другой
стороны, известный литературный персонаж, задававший парадоксальный
вопрос: миру провалиться или мне чаю не пить?5- был, несомненно,
интеллигентом...
Этим несколько загадочным пассажем Аня Вербина обрывала свои
рассуждения об интеллигенции и больше к ним, к сожалению, уже не
возвращалась.
Ее жизнь в эти бурные годы была безумным круговоротом. Нам редко
удавалось видеться, новостями и впечатлениями обменивались по телефону. Но
однажды я провел с ней целый день. Мы оказались в Таллинне на съезде
общественности Прибалтийских республик, тогда еще входивших в Союз. В
зале, где обсуждали планы развода Прибалтики с Россией (осторожно, в
расчете на далекую перспективу), было душно, шумно, и мы не сговариваясь
убегали с заседания, а после часами бродили вместе под весенним дождем по
крутым узким улочкам Старого города.
Мы были целиком на стороне прибалтов и сочувствовали их борьбе за
независимость. В Москве мы оба открыто говорили и писали об этом, что в ту
пору еще было делом рискованным. Однако в Таллинне я начал ощущать
невнятную тоску.
- Если бы они попросили меня выступить, - рассуждал вслух во время
наших прогулок, - я бы признался им, что оказался в этом городе впервые в
жизни, провел здесь всего полдня, но как будто давно знаю его и люблю.
Люблю, может быть, сильнее, чем пейзаж средней России, где родился и
вырос. Только теперь я начинаю по-настоящему понимать одно место у
Достоевского. Помните, как рассуждает у него Версилов: Русскому Европа так
же драгоценна, как Россия: каждый камень в ней мил и дорог... Нельзя более
любить Россию, чем люблю ее я, но я никогда не упрекал себя за то, что
Венеция, Рим, Париж, сокровища их наук и искусств, вся история их - мне
милей, чем Россия. О, русским дороги эти старые чужие камни, эти чудеса
старого Божьего мира, эти осколки святых чудес; и даже это нам дороже, чем
им самим! У них теперь другие мысли и другие чувства, и они перестали
дорожить старыми камнями...
- И даже это нам дороже, чем им самим, - задумчиво повторила Аня. И
улыбнулась: - Поразительно, насколько точен этот неряшливый слог. Возьмись
править - все попадает одно за другим, как костяшки домино. Хочется убрать
и даже, слишком уж это по-достоевски, правда?
Но тогда появится совсем другой, жесткий и враждебный смысл. И книга
может угодить в костер.
- Думаете, они боятся и нашей чрезмерной любви тоже? Боятся, что мы по
праву любви наложим на их камни лапу?
- Их можно понять. Знаете, когда я ехала сюда на поезде, я все смотрела в
окно. Граница все-таки существует, ее чувствуешь. Кончается расхристанная
Русь, начинается почти по-немецки собранная земля. Вернее, из кожи вон
лезущая, чтобы выглядеть собранной. Может быть, самое страшное наследство
большевиков в том, что они все-таки сумели сровнять, унифицировать жизнь
на таком огромном пространстве. В детстве я мечтала побывать во всех
концах страны (тогда о загранице и мысли не было): в Тбилиси, Самарканде,
Ереване, Владивостоке. А потом, когда такая возможность представилась,
вдруг почувствовала, что начинаю уставать от однообразия. В каждом месте
мне показывали какие-то культурные памятники, но они были лишены жизни.
Само понятие национальной культуры превращалось в нечто отвратительное
для живого человека. На окраинах империи казалось, что омертвление идет из
центра, от русских. Они долго не смогут поверить в нашу с вами
бескорыстную любовь к их камням. Когда-нибудь, когда у нас кончат делить
доставшееся от советской власти наследство и начнут заново строить жизнь,
эта часть суши станет богатой и разнообразной. Я очень хочу этого, я
вообще-то оптимист по натуре. Но в последнее время у меня появляются
нехорошие предчувствия. Я никогда не доверяла коммунистическим правителям,
однако мне не внушают уважени и те люди, что сейчас приходят им на смену.
Они не перестали дорожить, как вы сейчас хорошо цитировали из
Достоевского,- они, думаю, просто не способны любить - ни свою, ни чужую
землю.
- Они хотят власти, - заметил я.
- Да, слишком явные тщеславие и властолюбие, - задумчиво сказала Аня. -
Но это не худшее... Я больше боюсь пустоты. Со многими из тех, кто сейчас
возвысился, мне приходилось раньше довольно близко общаться. Их жизнь -
бесконечная аппаратная сутолока, борьба за должности, мелкие интриги. Они
не чувствуют жизни, не ценят ее. То есть свою-то жизнь, свои удовольствия
они, конечно, ценят и вцепились в них мертвой хваткой, но не способны
чувствовать и сопереживать жизнь других, вообще жизнь как таковую.
Непрерывное нащупывание лазеек, выгодных связей, каждодневные
предательства. Так, за рюмкой, улаживая для себ вопрос о новой даче или
загранкомандировке, они решают между прочим судьбы целых стран и народов.
Карьеризм, соперничество, а то и обыкновенный каприз оборачиваются
потоками крови. У нас еще не создалась общественность, котора должна
поминутно сечь этих недорослей за их опасные шалости. На Западе такая
существует, а у нас - нет. Мы в полном их распоряжении, и они чувствуют
свою безнаказанность...
Этот разговор происходил каких-нибудь три года назад - а кажется, будто
совсем в другую эпоху. Мы все в ту пору полны были живых чувств, сил и
надежд.
Боже, что они с нами сделали?!.
Работая над статьей, я думал: Аню Вербину им, всем этим, не отдам. И
Чаадаева с Достоевским - тоже. Придется сказать правду, даже если (как
обмолвился раз Достоевский) она и покажется недостаточно либеральной.
Прежде всего нужно было разобраться с равенством. Еще недавно к нему
взывали все, от генералов до бомжей. Равенство было абсолютной точкой
отсчета. Народ потому и ополчился в конце концов против коммунистов, что
хотел большего равенства, истинного равенства. А различные теоретики
подыгрывали этим настроениям, лукаво указывая на огромную армию
высокооплачиваемых управленцев и низкие заработки рабочих, на раздутый
военно-промышленный комплекс, на нищету и отсталость подавляемых центром
российских окраин, наконец, на спецдома, спецпайки, спецобслуживание
номенклатуры, что были у всех бельмом на глазу. Лукаво - потому что
предвидели, надо думать, дальнейший ход событий и никакого большего
равенства (в отличие от тех, кто отдавал им свои голоса) не ждали и не
хотели; многие из них вскоре пополнили ряды еще более разросшегося
чиновного сословия, получив в свое распоряжение доходы и привилегии, какие
их предшественникам и не снились, и стали наново крепить оборону страны и
подавлять сепаратистские настроения окраин.
Тут-то и вспомнили веховцев с их горькими счетами к самим себе.
Оказалось, что как раз забота о равенстве (уравнительная справедливость
по Бердяеву) и была первоисточником всех бед России. В обиход публицистов
вошла язвительная фразочка равенство в нищете. Ему противопоставлялось
тотальное неравенство. Все общество якобы заинтересовано в том, чтобы
взрастить своих богачей; нищета - порок, нищие ленивы и злы, а богатые
умелы, рачительны и добры...
Мыслима ли такая пропаганда даже в вашей сравнительно благополучной
Англии, славящейся консервативными устоями и бесконечным уважением к
собственности? И найдется ли в современном пестром мире еще хоть одна
страна, во всеуслышание провозгласившая целью своего развития социальное
неравенство? Дело ведь не в результате - в конце-то концов, может быть,
неравенство и неизбежно, - дело в цели, которая ставится перед живыми
людьми, в жизненных стимулах. Ради благополучия немногих ни одно
сообщество свободных сознательных существ жить и работать не станет. А
если эти немногие еще и заранее известны, если неравенство возникло не в
результате свободной игры природных сил, а, наоборот, сама свобода
провозглашена как раз к моменту насильственно закрепленного неравенства,
то такому обществу отмерен короткий срок. Положение узника, которого
перестали кормить, так и не открыв двери камеры, не называется свободой.
Все политические революции на Западе, полагал Чаадаев, были духовными
революциями: люди искали истину и попутно нашли свободу и благосостояние.
Социализм победит не потому, что он прав, а потому, что не правы его
противники... Лжи легче всего скрываться там, где много правды. Ведь
христианская мысль о равенстве - это правда; народное ожидание
справедливости - правда; народ снова и снова готов поверить каждому, в
чьих речах почудится ему правда об истинном равенстве, высшем равенстве...
Заблуждение веховцев можно объяснить только вынужденной полемикой с
вульгарными революционерами да неутомимостью нашей интеллигенции в
самобичевании. Чистому понятию культуры нет места в умонастроении русского
интеллигента... - писал жестокий обличитель народничества, толстовства и
прочего нигилистического морализма Франк.- Убогость, духовна нищета всей
нашей жизни не дает у нас возникнуть и укрепиться непосредственной любви к
культуре... Борьба против культуры есть одна из характерных черт типично
русского интеллигентского духа. Истинно так, если не забывать: результатом
этого перманентного бунта против культуры и стало то, в чем цивилизованный
мир вынужден был признать в конце концов великую гуманистическую культуру.
Я не хочу мыслить и жить иначе... - это Федор Достоевский, тот самый,
что свою последнюю надежду на спасение грешного мира связал не с какой-то
там социальной революцией, а, как ни странно, с красотой. Не может он
жить- как? ...иначе, как с верой, что все наши девяносто миллионов русских
(или там сколько их тогда народится) будут все, когда-нибудь, образованы,
очеловечены и счастливы. В такой стране, как Россия, культура неизбежно
оказывается прежде всего мостами над пропастями общественных противоречий.
Пока Лев Толстой юродствовал, умышленно задева самолюбие образованных
обывателей, пока Писарев с Чернышевским предъявляли сочинителям чудовищные
счета от имени всего эксплуатируемого народа, на паркеты салонов успевали
ступить сапожищи очередного гения, которому в недалеком будущем суждено
было стать новым властителем дум, а вместе с ним приходила и новая
культурная реальность.
Я так и сказал в Англии Алику Борисевичу: русска литература со времен
Белинского вламывалась в гостиные в нечищеных сапогах...
Не помню, рассказывал ли я вам о своем визите к прославленному
Борисевичу. Вообще-то я не люблю бывать за границей в русских домах.
Русскими я называю дома людей, так и не ставших иностранцами: тех, кто
родился и большую часть жизни провел в России, кто оставил там
родственников и знакомых, поддерживает с ними связи. Независимо от того,
удачно или неудачно сложилась судьба этих людей на чужбине, в их домах
всегда гнетущая атмосфера несчастья. Я мог сколько угодно жаловаться им на
нищету и безысходность нашей нынешней жизни - они, поддакивая и, казалось,
все понимая, слушали мои страшные рассказы с тайной завистью. Я мог вполне
искренне одобрять сделанный ими выбор как единственно правильный - они
почему-то считали необходимым передо мной оправдываться. Но Борисевич не
был обычным эмигрантом, он прошел особенный путь: застенки и психушки,
протесты в западной прессе, скандальная и постыдная для его гонителей
процедура изгнания... Дом Борисевича мало походил на русские дома. Здесь
не витал дух ностальгии. Хозяин вел себя непринужденно, но по-английски
сдержанно; все больше помалкивал и присматривался, этакий немолодой,
уставший от политического света щеголь, весь округлый и вкрадчивый в
жестах... Начали мы по-русски - с прекрасного чая, слегка припахивающего
дегтем, и я сказал Алику об этом, и ему сравнение понравилось. После на
столе появились красное вино и сыр.
Стеклянная дверь небольшой гостиной выходила в сад, прямо за ней стояли
усыпанные белыми цветами вишневые деревца. На подстриженном газоне увядали
последние ноябрьские розы.
Это точно была Англия, не Россия. Эта страна словно специально была
создана дл одушевленных наслаждений. Я и об этом подумал вслух.
- Вы здесь на метро проездите больше, чем заработаете, - вмешался
третий собеседник, друг Алика по имени Феликс. По отрывочным репликам я
понял, что он тоже за что-то отсидел в России небольшой срок, а года два
назад приехал в Англию и занимается здесь странным бизнесом - продает в
Россию английские спички.
- При чем тут заработок? - изумился я. - Мое наслаждение этой страной, если
можно так выразиться, далеко от меркантильных соображений. В конце концов,
живу не здесь, а там.
В тот вечер я выложил Алику почти все, о чем теперь писал в статье.
Практика профессиональных большевиков вновь оставила далеко позади
робкий полет мысли философов. Какая насмешка над миллионами людей, которые
ждали перемен! Я упомянул в разговоре Аню Вербину, которую Борисевич знал,
а еще подумал о маме, о сестре, из брезгливости отказавшейся в свое время
вступить в партию и за это поплатившейся научной карьерой, о других
рассеянных по стране знакомых и незнакомых людях, не желавших соблюдать
правила плутовской игры, навязываемой обществу прежним режимом. Своим
тихим укором, самим своим отдельным существованием эти люди готовили почву
для будущей свободы. Где oни теперь? Кто-то надорвался, не выдержав
адского напряжения последних лет, кто-то просто отошел в сторону и
прозябает в нищете. Новые игры оказались дл них не менее противны, чем
старые.
- Лучшая часть народа вынуждена самоустраняться от собственной жизни. Это
беспрерывно длящеес состояние и есть самая ужасная катастрофа, какую
только можно придумать дл нации.
- Совковая психология, - фыркнул Феликс. - Кто-то сумел разбогатеть, а
они не сумели. Вот и дуются на весь мир. Хотят вернуться к временам, когда
можно было жрать свою пайку и ничего не делать.
- Вы стали настоящим иностранцем, всех русских мажете только двумя
красками - черной и белой. - Я повернулся к Борисевичу: - Вам-то, Алик,
странно должно бы слышать один и тот же риторический вопрос:
отчего мы там в России все такие испорченные, что не способны полюбить
нормальное общество и нормальную власть? Да оттого, что иметь у нас дело с
властью - это (как и десять, и двадцать лет назад, когда вы еще сами жили
в России) значит иметь дело с отъявленными негодяями. Ну, не все из людей
могут преступать нравственные законы, не все! Хоть и считается, что за
годы советской власти в стране выращено какое-то особое сплошь преступное
племя, вырезан лучший генофонд и так далее. Ну, Боже мой... Мы-то с вами
много знаем - и о самих себе, и о народе. Народ не бывает ни хорошим, ни
плохим - он вон как та трава у вас за дверью. Хорошо, если ее начали
подстригать за двести лет до вас, просто прекрасно. Однако и теперь вам
приходится раза два в месяц это делать - как на тех лужайках, где ее
издавна подстригают, так и там, где прежде не трогали вовсе. Народ как
трава: постоянно растет и лезет кверху. В нем каждый день есть все - и
хорошее, и дурное. Если жизнь и рост считать благом, то он, выходит,
все-таки расположен к лучшему.
- Что вы предлагаете-то? - с вызовом спросил Феликс. Ему давно хотелось
меня прервать, и он нервничал, ударяя себя кулаком по колену.
- Еще одну партию, - улыбнулся Борисевич, охлаждая его пыл. В наших
перепалках он служил чем-то вроде огнетушителя.
- Согласитесь, что у нас в стране почти ничего не осталось, - продолжал
я. - Нет законов, государственных институтов, да и самого государства -
если, конечно, не называть этим словом бесчисленную свору чиновных воров и
насильников. Нет святынь, нет почитаемых всем народом авторитетов - ни в
прошлом, ни в настоящем. Не сохранилось даже памятных мест: пейзажей,
архитектуры, исторических названий. Все много раз оплевано, растоптано,
проклято. А церковь, о которой так заинтересованно расспрашивал мен
профессор Смолянский... О Боже! Нет, у народа нет и церкви. Возможно,
когда отношение русских к Богу станет более обыденным, как почти у всех
западных народов, мы к ней и обратимся. Пока же в крови у нас не традиции,
а горе и гнев, и каждый верующий русский ведет с Богом очень трудный и
очень личный разговор, в котором не может быть посредников. Во всяком
случае, церковь у нас не дл истинно верующих...
- Что за диковинная земля, где истинно верующие не ходят в церковь, а
сознательные граждане воюют с государством! - язвительно пробурчал Феликс.
- Вот о том и речь. У нас нет ничего, кроме людей, то есть нас самих.
Только благодаря нашему иррациональному упорству существуют еще в
стране идеалы, дети и надежда на лучшее будущее. Здравый смысл западного
человека подсказывает, что политики нигде и никогда не принадлежали к
лучшей части человечества. Мы же хотим, чтобы нами правили непременно
лучшие люди, и даже сумели совсем недавно соблазнить весь мир надеждой на
новую эру, когда политика пойдет об руку с совестью. Так что вы со своей
шуткой насчет партии попали в точку. И такая партия - если хотите, партия
вечной оппозиции мародерской власти, партия совести - фактически давно
существует. Но сейчас и эта единственная надежда под угрозой. Если не
остановить стремительное растление нации, которое идет прямо на глазах, мы
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг