- Но кто будет платить?!
Ее взгляд говорил, что мне надо лечиться совсем от другой болезни.
Меня провели в кабинет с кушеткой, покрытой узкой бумажной простыней.
- Вы не возражаете, если здесь будет присутствовать практикант? -
спросил доктор для проформы.
Конечно, не возражал.
Потом я боком лежал на простыне, неудобно поджав ноги, а они что-то
делали у меня сзади. Вначале было неловко и стыдно; почему-то казалось,
что свежие носки, надетые мной перед самым выходом из дома, пахнут потом.
Минуту спустя я про все забыл и едва не кричал от боли. Short
instrument... Long instrument, - доносились слова доктора, предназначенные
то ли для моего успокоения, то ли для вразумления практиканта.
Доктор вышел, практикант остался за моей спиной, придерживая
разрывавший мне кишку short instrument.
- Кем вы работаете? - спросил он, желая, вероятно, смягчить тяжесть
моего положения.
- Пишу... писатель, - промычал я. У меня просто не было сил придумывать
другое, а слово writer значит, как известно, все, что угодно: от написания
романов до сочинения инструкций по использованию мыла.
- Ого! Как Лев Толстой? - хихикнул догадливый юноша.
Вернулся доктор, и пытка возобновилась.
Когда меня наконец отпустили, было такое чувство, что внутри разрушены
какие-то жизненно важные органы. Больше никто мной не интересовался. Весь
в холодном поту, я шел к выходу по узкому коридору, затем через
многолюдный зал. Люди глядели на меня внимательно и расступались, дава
дорогу. Их лица расплывались и не задерживались в сознании. Мне хотелось в
туалет. С чьей-то помощью отыскав наконец уборную, я тут же убедился, что
мои старания напрасны: я ничего не мог. Это открытие повергло меня в ужас.
Пытаясь преодолеть немощь, уже одетый в пальто, я долго стоял в душной
кабинке, пока не почувствовал, что свалюсь сейчас в обмороке...
Простите мне, добрый друг, что столь длинно и со всеми малоприятными
подробностями рассказываю вам эту отнюдь не романтическую историю.
Только на крыльце, под проливным дождем, более или менее пришел в себя.
Было уже темно. Шквалистый холодный ветер пронизывал меня, взмокшего в
туалетной кабине, до костей. И по-прежнему мучила нестерпимая нужда.
Вы знаете дорогу через Хэдингтон-хилл? Шоссе и узкие тротуары зажаты
здесь, как в ущелье, каменными стенами, а за ними простирается пустынный
старый парк. Пока я поднимался на холм, на слабо освещенной мостовой не
было ни души. Изредка обгоняли меня автомобили да однажды проехал
навстречу торопившийся куда-то велосипедист. Еще днем, по пути в
госпиталь, я приметил на вершине холма перекинутый над дорогой каменный
мост. Наверх к этому мосту вели две узкие лестницы с поворотами: можно
было подняться по одной из них и затем, перейдя через дорогу наверху,
спуститься по другой. Лестницы начинались от небольших арок в стене,
полуприкрытых железными воротцами. Туда-то я теперь и спешил. Мочевой
пузырь, казалось, вот-вот лопнет. Терпеть до дому не было сил. Но еще
важнее было убедиться, что я могу.
Перед самым мостом я оглянулся: вдалеке за мной кто-то шел под зонтом.
Я нырнул в арку и спрятался в углу за воротцами. По дороге пронеслась
машина, бросив мгновенный сноп света прямо на меня. Вспомнились где-то
слышанные раньше истории про строгих английских полисменов, которые не
допускают подобных выходок на улицах. Меня заберут в участок, оштрафуют,
об этом сообщат в колледж, дойдет и до России... Лестница просматривалась
только до первой площадки, за поворотом по ней вполне мог кто-то
спускаться. Я решил убедиться, что наверху никого нет. За это время внизу
как раз должен был пройти тот, кто шел за мной, и я смогу быть более
спокойным. Для моего эксперимента, как я уже знал, требуется спокойствие и
время... Поднявшись на мост и спустившись по второй лестнице до середины,
я никого не обнаружил. Мне пришло в голову, что возвращаться к исходной
точке нет смысла: лестницы совершенно одинаковы, я могу с такой же
степенью риска устроиться на этой.
На площадке повернулся к стене и глубоко перевел дух. И уже сделал
привычное движение.
И как раз в этот миг за спиной легко прошуршал плащ. Я обернулся вслед:
девушка под зонтом торопилась скрыться за поворотом. Она, вероятно,
заметила мен слишком поздно. Хорошо, что не полисмен, - глупо подумал я.
Хотя мне было уже плевать и на полисмена. Я бы сказал ему правду: мен
на чужбине убивают чужие врачи. Теперь ничто не могло остановить меня в
намерении получить решающий ответ. Я снова уткнулся в стену и стоял так
долго.
Все было тщетно.
Будущее представилось мне вполне определенным. Я вспомнил нашу бедную
собаку и просто подумал: вот и моя очередь подошла.
Ночью меня увезут в карете скорой помощи, разрежут... Все будет
по-английски деловито и ужасно. Предчувствие не обмануло мою жену, когда
она, со слезами рассказывая про смерть собаки, заклинала меня беречь себя.
Больше мы, возможно, никогда не увидимся.
Почему не умер тогда?..
- Жалеешь, наверное, что в Англии не остался, - с неожиданной злостью
сказала сестра.
- Как - остался? Зачем? Почему? - растерянно переспросила ее жена.
- Да уж нашел бы как. И работу себе со временем подыскал бы. Он у нас
толковый. Один такой толковый в семье. Господи, за что же и тебе-то вместе
с нами пропадать?!
Она опьянела от маленькой рюмки.
После полуночи я все-таки уговорил сестру поспать. Мама лежала
неспокойно, в бреду вспоминала и звала отца, потом попросила пригласить на
свои похороны умершую два года назад тетку из Солигалича. Жену она приняла
ночью за врача и жаловалась ей ставшим вдруг тонким голосом, что родные
сын и дочь плохо за ней смотрят. В квартире становилось все холоднее -
рабочие котельной, должно быть, праздновали Новый год. Оконные стекла
покрылись изнутри ледяной коркой с узорами. С потолка с шелестом сыпалась
известка: этажом выше плясали подгулявшие соседи. Мама наконец задремала;
мы укутали ее одеялом, а сверху я набросил еще яркий клетчатый плед.
В первый день нового года мы возвращались в Москву за лекарством.
- Не задерживайся там, - напутствовала сестра. - Бери за любые деньги,
не упрямься. Если бы ты знал, как мне тут одной страшно! Когда температура
ползет кверху, как было в первую ночь: тридцать девять, сорок, сорок
один... И не знаешь, чем помочь.
Обычно скованная в проявлении чувств, она громко разрыдалась при
расставании.
Ночью в поезде мы с женой сидели на нижней полке, прижавшись друг к
другу и закутавшись в вагонное одеяло. Окно в купе было разбито, верхнее
спальное место заметало снегом.
Я ведь совсем не жил в Англии, - тихо говорил я жене, сам поражаясь
внезапному своему открытию. - Жизнь там была сплошным ожиданием. Ожиданием
посадки в самолет, встречи с тобой в аэропорту, новогоднего ужина, приезда
к маме и сестре с подарками. Только это придавало смысл всему тому, чем я
занимался в Оксфорде: работе в библиотеках, лечению, присутствию на
приемах и обедах, о которых я так хотел тебе рассказать... Только ради
этого сберегалась валюта. Если бы ты знала, как я исходил желчью от
каждого промаха с деньгами! Как не шли мне в глотку те чай с булочкой, за
которые с меня в буфете Национальной галереи спросили, к полной моей
неожиданности, целых три с половиной фунта! После этого чая я уже не мог
глядеть ни на какие шедевры. Там ведь тоже пользуются неопытностью и
беспомощностью приезжих.
В кафе через дорогу я потом увидел такой же чай за тридцать пенсов. У
них все как у нас. Даже характеры похожи на наши. Англичане раздражительны
и сварливы. Обожают свои очереди и никому не дают их нарушать. Ссорятся с
коллегами, злословят. Мне доставляло странное удовольствие все это
наблюдать, словно именно там наконец впервые увидел себя обыкновенным
человеком. Больше всего мне нравилось, что они молчаливы и замкнуты. В
Англии я чувствовал себя лучше, чем дома, мне там жилось легко. Но когда я
воображал, что остаюсь насовсем, всякий смысл из моей жизни испарялся. Не
оставалось даже самых простых радостей - встреч, подарков, праздников. А
кому там нужны мои русские мысли и слова? За кого я буду переживать, во
что верить?..
Потом это твое известие о смерти собаки...
Уже тогда во мне что-то оборвалось. На миг даже расхотелось
возвращаться. Но вспомнил о тебе, о маме с сестрой, о старом теткином доме
в Солигаличе, где мы провели последнее лето... Подумал: все можно начать
заново. Каждый, в конце концов, достигает всего, чего он очень хочет,
верно? Каждый оказывается там, где хотел оказаться, и живет так, как он
хотел жить. Другое дело, что люди забывчивы и редко узнают по прошествии
времени свои былые желания...
Сейчас, после Оксфорда, я чувствую себя гораздо увереннее, чем прежде.
Не загнанным волком, в какого превращался в молодые годы. И не
задавленным нуждой и обидами неудачником, каких теперь так много. В Англии
я понял, что я такой же, как все, не хуже и не лучше. А ведь успех в жизни
зависит именно от того, каким ты чувствуешь себя среди людей. Мы с тобой
еще научимся уважать и ценить себя. К нам еще вернется уверенность юных
лет, когда нас, казалось, переполняли всевозможные таланты и будущее
рисовалось таким блистательным...
В этом рассуждении был какой-то непоправимый логический изъян.
Я ведь не придумал, куда мне деться от России.
Куда мне деться от судьбы.
Куда мне деться от себя.
Год назад мы сидели с вами, моя дорогая, в вашей уютной квартирке и
слушали рождественские хоралы. Эти мелодии в исполнении чистых детских
голосов звучали перед праздником повсюду - на улицах, в магазинах, на
студенческих вечеринках - и уже успели запомниться мне и полюбиться. Я
потратил целых пять фунтов на кассету с записями этих хоралов, чтобы взять
их с собой в Россию, - эту-то кассету мы с вами и слушали. Пили чай с
вкуснейшим печеньем, вдыхали тонкий аромат cухих цветочных лепестков,
повсюду расставленных вами в плетеных корзиночках, и я, помню, сказал:
- Пройдет всего несколько дней, и, вспомнив вас, эту комнату, то, как
мы сидели здесь с вами и слушали чудные мелодии, я заплачу. Нельзя дарить
людям такие сны, это слишком жестоко.
Мне хотелось придать своим печальным словам шутливый оттенок, но они
вас все равно смутили.
- Это напоминает цитату, которую печатают на туристских рекламных
проспектах Оксфорда, - отпарировали вы.
- It is а despair to see such a place and ever to leave it.
- Горе тому, кто, увидев однажды такое место, когда-нибудь покинет его.
Вы не любите сантименты.
Могу вас заверить, что я и вообразить тогда не мог, какие слезы ждут
меня дома.
Еще подходя к калитке, мы с женой почувствовали, что на даче что-то не
так. Новый пес слишком уж упорно не узнавал нас, агрессивно тявка из-за
забора, а когда мы вошли во двор, забрался в сугроб и стоял там в полном
недоумении. На снегу перед самым крыльцом красовалась застывшая лужа
разлитых помоев.
А входная дверь оказалась заперта изнутри на задвижку.
- Хозяин? - предположил я.
Я постучал в окно. В комнате зажегся свет, метнулась быстра тень, мало
напоминавшая тяжеловатые очертания немолодого владельца дачи, качнулась
занавеска. Кто-то пытался разглядеть нас в предрассветных сумерках.
Мы устали после бессонной ночи в промерзшем вагоне, хотелось напиться
чаю и завалиться спать. После обеда я намеревался отправиться электричкой
в Москву на поиски лекарства для мамы, чтобы уже сегодня, в крайнем случае
завтра утром выехать в Вятку. Кто бы ни шутил с нами там, за стенами
нашего дома, он поступал очень опрометчиво. Жена забарабанила в стекло, я
ударил каблуком в дверь.
Скрипнула наконец задвижка, осторожно высунулось остренькое личико.
- Ах, это вы, - недовольно пробормотала совершенно незнакомая нам
маленькая женщина, словно накануне мы засиделись у нее в гостях и теперь
некстати вернулись.
Все было как во сне. Женщина вернулась в прихожую. Мы последовали за
ней. Там она сбросила с плеч меховую шубку и осталась в одной ночной
рубашке и шерстяных носках.
В доме стоял густой ночной запах парного тела и постели. Так же молча
женщина проследовала на кухню, и мы увидели, как она ставит наш чайник на
нашу плиту.
- Мы здесь живем, - как-то слишком обреченно произнесла жена.
- Та живите себе на здоровье, - небрежно откликнулась женщина с сильным
акцентом, выдававшим жительницу юга. - Мы здесь долго не задержимся. Это
место нам не нравится - слишком далеко до центра.
- До центра? - озадаченно переспросила жена, слегка покачнувшись.
- Та конечно. Хде тут Кремль, а хде мы. Если уж приехали в столицу, так
надо по-человечески устраиваться.
Я открыл створку шкафа, чтобы положить туда шарф. На полочке поверх
моих чистых рубашек лежали поношенные дамские туфли.
Жизнь приучила нас к выдержке. Раздевшись, мы прошли в зашторенную
комнату и сели по разные стороны обеденного стола.
В полутемном углу на разложенном старом диване кто-то спал; вокруг
дивана разбросаны были штаны, носки, детская обувь; единственное в доме
кресло вытащено на середину комнаты и завалено какими-то коробками; возле
серванта, куда я бережно укладывал перед нашим отъездом привезенные из
Англии чай, конфеты и шоколад, валялись на полу две пустые бутылки из-под
дрянного немецкого ликера и белел осколок фарфоровой тарелки. Не помня
себя я кинулся проверять сервант. Ни чая, ни сладостей там не было!
- Подарок! - раздался за моей спиной жалобный вскрик жены.
Вашего подарка больше не существовало. Флакон духов, изрядно
потраченный, стоял на тумбочке возле дивана. Восхитительные баночки с
кремами, к девственной поверхности которых жена так и не решилась
прикоснуться, служили теперь, опустошенные, посудой для замызганных кукол,
устроивших пиршество под столом. А одна из кукол была заботливо укутана в
грязную тряпку, в которой с трудом угадывался роскошный атласный чехол с
нежно-розовыми цветами по белому полю.
- Разбудили все-таки!
- раздраженно сказала маленькая женщина, появляясь из кухни на голос
ребенка. Детей на диване было двое. Мальчик лет десяти встал и одевался,
поглядывая на нас, как волчонок. В простынях копошилась и капризно
попискивала девочка трех-четырех лет.
- Где наш чай? - почему-то спросил я. Можно было задать десяток других,
не менее важных, вопросов.
- Та дети же, разве непонятно, - недовольно бросила через плечо
женщина, одевая на постели дочь.
- Что?!
- Что, что. Дети, говорю, повытаскивали, я потом вон туда в кучу
свалила все ваше.
Мальчик, широко зевая, влез грязными носками в мои зимние ботинки и
потянул из шкафа что-то зеленое...
Вы уже догадались, конечно, что это был мой ни разу не надеванный
шотландский свитер - Самое теплое место на земле, как гласила еще не
сорванная с него фирменная этикетка. Мальчик натягивал его привычно- судя
по всему, не первый раз. Он пользовался им как удобным балахоном. Я
схватил его за плечо, не веря своим глазам: этот свитер, ради которого я
прибегал к вам рано утром занимать деньги, - свитер был порван, на животе
зияла дыра!
Женщина проследила за моим взглядом.
- Собака у вас кусачая, - на всякий случай сказала она примирительно.
- Так это собака порвала мой свитер? - медленно произнес я, чувствуя,
что теряю контроль над собой.
- А хто, мы, что ли? Будут еще за всякое свое старье с нас спрашивать.
Имели бы в доме нормальный теплый туалет, никто бы ничего не надевал.
Не идти же во двор в выходной одежде! Выдумали еще, свитер. Может, у вас и
брильянты пропали?
- Постой, - тихо сказала жена, понимая, что сейчас может произойти
что-то ужасно некрасивое.
- Та не бойтесь, мы скоро съедем. К вечеру муж вернется и скажет, нашел
он другую квартиру или нет. Если найдет, сегодня же и съедем. Это не знаю
кем надо быть, чтобы жить вместе с такими занудами...
Мужа мы ждать не стали. Я сам вынес чемоданы и сумки незваных гостей на
шоссе, и маленькая женщина в меховой шубке, небрежно взмахнув ручкой,
затянутой в дорогую перчатку, тут же остановила машину.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг