- И кто, по-вашему, в этом виноват? Да почему вы думаете, что после всего
этого вам должно быть хорошо?
- После чего этого? - невольно вскрикнул я. - Вы рассуждаете, как профессор
Смолянский, увезенный отсюда ребенком еще в гражданскую войну.
Эмигрантам кажется, что вся Россия должна теперь думать только об
искуплении вековой вины перед ними, ни о чем более. А мы здесь уже устали
от их страданий, точно так же как Запад устал от наших. Что нам до чьих-то
старых обид, при нынешних-то наших делах! И какое отношение к этому имею
я, все они? Ведь я никого не убивал и не грабил. Ни я, ни мой отец, ни
дедушка. Нас всю жизнь только давили: вначале царские опричники, затем
большевистские, теперь какие-то другие.
За что же вы так безвинных-то?
-
Если вы терпели, значит, виноваты. И потом, это неизбежно. Старое должно
уйти, иначе не будет нового. Говорят, советские привычки трудно поддаются
ломке, нет?
- О, это уже напоминает мне слова маркиза де Кюстина: Здесь все нужно
разрушить и заново создать народ...
Не бойтесь, коммунисты в старых мундирах уже не вернутся. Но это не
спасает от худшего. Вы сами, помню, где-то писали: государство, которое не
защищает своих подданных, не может ждать от них лояльности...
Не знаю, какое помрачение на меня нашло, и это в самые-то первые минуты
долгожданной встречи! К тому же во многом, чуть ли не наполовину, был с
вами согласен. И о Смолянском рассуждал про себя иначе: для них,
несчастных стариков, гласность на родине только началась, они рады
возможности вспоминать и рассказывать, а мы их уже не слышим... Меня
задела, должно быть, однозначность ваших суждений, даже кровожадность
какая-то. Это было новым, в Англии ничего такого я от вас не слышал.
- Боже, о чем мы говорим!..
- Вы правы, в конце концов, это глупо.
Вы тогда замкнулись и надолго перестали со мной разговаривать. Мы были
рядом на заднем сиденье; вы откинулись к открытому окну и зажмурились,
подставляя лицо ветру...
Дорога, к счастью, оказалась длинной; спустя время мы разговаривали
так, будто ничего не случилось. Вы старались, чтобы было так. И лишь
однажды снова взорвалось - но тут уж не знаю, чему это и приписать... Дело
в том, что вы обмолвились о смерти вашей мамы.
Я не поверил своим ушам. Я обмер и долго не мог собраться, чтобы
вымолвить приличествующие случаю слова соболезнования. Она стояла перед
моими глазами такая, какой я покинул ее в тот дождливый день на автобусной
остановке в Кембридже: растерянная, смущенная моим нежданным порывом
благодарности, с блуждающей на губах детской улыбкой...
Мне казалось невозможным, чтобы что-то могло отнять такую крепкую
жизнь, и где - в надежной Англии!
- Если бы я сумел рассказать вам, - начал я чужим, булькающим голосом, -
как много ваша мама для меня...
- Да что вы все мне сочувствуете! - вдруг визгливо перебили вы. - Какое вам
всем дело до моей матери! Я прихожу в совершенно незнакомый дом, и мне тут
же начинают сочувствовать - все, кто и в глаза ее не видел! Вы правда так
сильно любите чужих матерей?
Я готов был выскочить на ходу из машины - до того жутко стало мне от вашего
крика.
Последняя фраза, впрочем, была произнесена спокойнее и даже с издевкой.
Больше я не решался издавать ни звука и забился в угол, вжался в
сиденье.
Мне хотелось, чтобы вы меня не замечали, забыли о моем существовании.
Знаю, минуту спустя вы уже сожалели о своей вспышке.
- Она спускалась по лестнице с подносом, упала и ушибла голову, -
рассказывали вы, как бы заглаживая свою вину. - Ей удалось вызвать
неотложку, но машины почему-то долго не было.
Она звонила мне в Оксфорд и спрашивала: почему не едет машина?.. У нас
просто ужасные врачи! Когда приехали, она была уже без сознания. Они не
знали, что с ней, стали делать разные уколы... Я рада, что все кончилось
быстро. У матери было кровоизлияние. Она все равно осталась бы инвалидом,
прикованной к постели. Моя мать была энергичным человеком, она не
выдержала бы неподвижности...
Мы с вами так и не успели ни о чем толком поговорить. Хвата последние
убегающие минуты, я предложил - как в холодную воду бросился- познакомить
вас с Аней Вербиной, о которой много рассказывал еще в Англии. Свести вас
с ней было давней моей мечтой.
- Нет, - сдержанно ответили вы. - Как-нибудь в другой раз.
Оказывается, вы послезавтра улетали назад.
- А я? У меня будет еще возможность повидать вас?
- Боюсь, что нет.
- Я приеду в аэропорт, назовите время!
- Нет.
Последнее нет прозвучало мягко, совсем не обидно.
- Приезжайте в гости, - тепло сказали вы, прощаясь со мной у чужого
подъезда.
- Буду вас ждать. - И вдруг (Боже, никогда еще вы этого не делали!)
притянули мен за руку, подставили щеку для поцелуя и сами меня
поцеловали!..
Идя через пустырь к далекому шоссе, я думал: отчего и в самом деле не
поехать? - продолжая машинально шевелить губами, все шепча не высказанные
вам слова моей любви. Вот устроюсь на денежную работу, думал, скопим с
женой к лету нужную сумму, а там и махнем вдвоем на недельку... Как
хочется повидать Оксфорд летом!
Но вспомнил потную толпу у двери британского консульства. И горький
прощальный смысл нашей встречи и нашего расставания вдруг разом хлынул в
сердце, выжига его изнутри.
Мы люди, маленькие живые тельца. Нам больно. Господи, прости нам все,
что было и чего не было, забери эту боль!
В тот день я слишком долго был на ногах, болезнь снова причиняла мне
ужасное страдание. Добравшись кое-как до автобусной остановки, где стояла
в ожидании толпа, я привалился к железной будке и устало перебирал в уме
каждое сказанное вами слово. В самом деле, что уж мы так жалеем чужих
матерей, когда рядом умирают без внимания и помощи наши матери? Неужели
все в той же рабской надежде заслужить благодарность, переменить с вашей
помощью страшную судьбу, неужели оттого, что продолжаем смотреть на вас
снизу вверх, как псы на своих хозяев? Если вы от нас отворачиваетесь, нам
уже кажется, что мы покинуты Богом и никому не нужны. Нам и в голову не
приходит, что мы можем еще пригодиться друг другу. Одна только Аня Вербина
пытаетс перевернуть этот поставленный с ног на голову мир. Да, ведь именно
об этом она мне говорила...
Уже в автобусе я принял решение сейчас же ехать к маме и сестре. Что
значит - ничем не могу помочь? Надо просто находиться рядом с ними и жить:
есть, спать, болеть... Как мама.
Осталось досказать вам, мой друг, совсем немного.
В тот вечер я связался по телефону с сестрой и сказал ей, что хочу приехать.
- Если приедешь, я сразу уйду из дома, - ответила она.
Я ничего не понял. В трубке слышались треск и отдаленные гудки.
- Что ты сказала?
- Ты прекрасно слышал, не притворяйся. Я сразу уйду. Лучше не начинай.
- Да о чем ты? Я сознаю, что мало чем смогу тебе помочь.
Ко мне вернулась болезнь. То же, что было в Англии. Понимаешь? И
все-таки вдвоем...
втроем нам будет легче. Сейчас лучше быть вместе.
- Послушай, я же не дурочка. Я зарабатывала эту квартиру пятнадцать лет.
Конечно, тебе хочется прибрать ее к рукам, ведь у вас там, в Москве,
никаких видов, ха-ха-ха. Рассчитываешь, что мама скоро умрет? Может,
поторопить ее хочешь?
Не дам, не надейся!
Мне второй раз за день стало по-настоящему страшно. Я вспомнил ее
странное письмо полуторамесячной давности.
- Милая, дружочек... Ладно, не будем об этом, я пока не приеду... Как мама?
Ты уверена, что справишься одна?..
- Уверена! Во всем уверена! Но если увижу тебя здесь, так и знай: ни минуты
не останусь! У меня есть куда уйти!..
Климат делал свое дело, пророчества сбывались.
Глядя на исхудавшую и задерганную жену, я обреченно думал: с ней скоро
будет то же. Она уже и теперь, придя вечером с работы в изношенных
промокших туфельках, о чем-то глубоко задумывалась, уставившись
неподвижным голубеющим взором в далекую точку за окном и подолгу не слыша
обращенных к ней слов... И я действительно не в силах помочь. Я могу лишь
избавить близких от бремени моего присутствия, от дополнительных нервных и
физических трат, со мной связанных.
Так я снова собрался в середине сентября в Солигалич.
Жену перед отъездом успокаивал: надо закончить мелкие дела по дому,
прибрать все на зиму; как вернусь, буду лечиться, буду работать, дам ей
немножко отдохнуть... Денег взял у нее в обрез, только на дорогу.
В Солигаличе открылись без меня два новых ларька. В них продавали
жидкие импортные ликеры, просроченные шоколадки да гниловатый лук с
местных полей. Дом стоял на столбах, открытый снизу всем ветрам. В комнаты
надувало холоду, протопить их уже в те дни было невозможно. Крыша текла
по-прежнему, а возле моей кровати торчал шершавый столб.
Ольга Степановна готовила на зиму запасы. Год был урожайный. Когда я к
ней заглядывал, стол оказывался много разнообразнее, чем весной и в начале
лета: к традиционной картошке добавились жареные грибы, огурчики свежего
посола, пироги с капустой, с грибами, сладкие; к чаю - два или три сорта
варенья. Жаль, что теперь на многое мне оставалось только смотреть: после
соленого и острого кровь лилась ручьем... Я старался не злоупотреблять ее
гостеприимством. Раз или два, впрочем, Ольга Степановна пожаловалась, что
все в эти трудные годы бросают и забывают друг друга: родственники
перестали слать к праздникам открытки (да и праздников-то осталось -
раз-два и обчелся:
старые отменили, к новым, особенно религиозным, никак не привыкнуть),
по многу лет не навещают. Знакомых тоже не дозовешься в гости. Шумных
семейных застолий, какие устраивали по всякому поводу еще недавно, теперь
во всем городе не слыхать.
Старый телевизор Ольги Степановны показывал инфантильные лица
комментаторов, заинтересованно говоривших о каких-то глупых вещах. Тут
кого-то из больших начальников не пустили на собственную дачу. Там
отобрали у кого-то положенный ему по рангу мерседес и заменили его
Волгой... Кто не пустил и отобрал, зачем, в чем тайный смысл этих странных
пустяков и еще более странных громких пересудов о них на всю страну?
Ответов не было.
В верхах шла такая же по-детски бессмысленная и жестокая возня, какими
были лица на экране. Я слушал все это довольно равнодушно. И только раз
пониже нагнул голову, чтобы не выдать себя и избежать лишних расспросов,
когда выступавшая по телевизору Варзикова (она вела теперь свою
еженедельную программу) сказала мимоходом о путанице, которую вносила в
умы сограждан ныне покойная Анна Вербина. Именно так я узнал, что Ани
больше нет.
С того раза мне совсем расхотелось бывать у Ольги Степановны. Давняя
цель подчинила все мое существо. Я шел к ней быстро и спокойно, без
истерики. Ведь меня уже ничто не держало здесь и не привязывало. Вечерами
при тусклом электрическом свете заканчивал свое письмо к вам. Перечитывая
старое, утешался тем, что никакого другого выхода не маячило на горизонте
и полгода, и год назад, хоть тогда я и не сознавал этого вполне, пытаясь
отчаянной риторикой заговорить смерть.
На днях, засидевшись допоздна над описанием последней встречи с вами в
Москве (щемило сердце и слезы застилали глаза, давно уже мне не было так
больно, как при этом воспоминании), нечаянно глянул в старое зеркало в
темной деревянной раме на стене напротив, и вдруг почудилось, что рука
тетки ласково дернула сзади за полу детской вельветовой курточки:
- Ты что тут делаешь?
А сегодня, прогуливаясь тихим и морозным, как в Оксфорде, утром не по
историческим плитам - по комковатому стылому огороду, ждущему снега,
взошел на горбатый мостик (ему-то ничего не сделалось) и явственно услышал
сдвоенный рассыпчатый телефонный звонок, какой заливается по утрам в вашей
спаленке, когда вы, моя дорогая, отлучаетесь ненадолго в свой крошечный
сад, чтобы полить розы... И с облегчением почувствовал: это меня.
Октябрь 1993 - ноябрь 1994.
1 Инструкция гласит:
Первая помощь. В случае попадания мыла в пищеварительный тракт
используйте молоко или воду для его растворения. Не вызывайте рвоту.
2 Обеденный стол для наиболее важных персон, в данном случае
преподавателей и гостей колледжа (англ.).
3 Ухмылка без кота (англ.). Образ из книги Л. Кэрролла Алиса в стране
чудес.
4 Как, в самом деле? (англ.)
5 Герой Записок из подполья Ф. М. Достоевского.
6 Pedigree Pal- Породистый друг (англ.). Так называется сухой корм для
собак, разрекламированный в России.
--------------------------------------------------------------------
"Книжная полка", http://www.rusf.ru/books/: 22.07.2002 13:29
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг