Божьего мира вне времени и пространства. Можно ли назвать такую точку,
навсегда покинутую в чужой стране, домом? Если взамен нет ничего другого,
если скитаешься по чужим углам, как князь Мышкин, - вероятно, можно. Не
дачу же Лебедева, не террасу с кадками так звать! - она числится домом
князя лишь механически, по недоразумению. Во всяком случае, эта картина,
это навсегда врезавшееся в память впечатление как будто охраняет князя
Мышкина в России, как будто постоянно от чего-то его спасает вплоть до
настоящего безумия, которым заканчивается роман.
От чего же?..
Напарник, с которым я работал уже вторую неделю, в то утро неожиданно
спросил:
- Ты давно на пенсии?
Мы с ним возводили кирпичные столбики под углами дома: он клал кирпич с
раствором, я подносил. После ужасной ночи все во мне как-то опустилось.
Всклокоченный, в рваной перемазанной грязью рубахе, я являл собою,
должно быть, жалкое зрелище.
- Что, плохо выгляжу?
- Ну почему плохо... Мне и самому уже шестьдесят третий годок пошел.
Мы встретились оценивающими взглядами. Он был роста невысокого, но
прямой, крепкий, с худым мускулистым лицом. Я дал бы ему не больше
пятидесяти...
С возрастами у меня здесь, в Солигаличе, вообще была путаница. Разбираясь
как-то на чердаке, я нашел в старом чемодане женские белые туфли большого
размера. Одна была без каблука, из-за этого их, видимо, и забросили - кожа
сверху была совсем новая, чистая, какая-то девственная... Чем-то
ностальгическим на меня от этих туфель повеяло. Может быть, попалась еще
тогда на глаза выцветшая фотография выпускного класса, где тетка с Ольгой
Степановной, две рослые большеногие подружки, рядышком в форменных платьях
с белыми фартучками... (Я перенес фотографию с чердака в дом и вскоре
подарил ее Ольге Степановне - у нее такой не сохранилось.) Разглядывая эти
туфли с чуть продавленными и едва успевшими отполироваться под пяткой
стельками, почти новые и даже вполне современного, как ни странно, фасона,
я почему-то вспомнил вас. Такая уж у меня, видать, судьба - всегда и везде
теперь вас вспоминать. И подумал, что туфли эти тетка надевала лет
тридцать, наверное, назад, когда ей было ровно столько, сколько вам
сейчас...
Плотника, прибавившего мне два с лишком десятка лет, постарался
разубедить. А через полчаса, забежав за каким-то инструментом в дом и с
любопытством глянув на себя в зеркало, сам уже был ни в чем не уверен.
Напарник выглядел значительно моложе меня. Я был слишком изможден
непосильной работой и дурными мыслями - короче, exhausted. (Помните тот
мой перевод предостережения с мыльной обертки?)
- У меня внучка в Питере, технологический заканчивает! - хвастал мой
напарник. - А дочь в Германию уехала. Не могу, говорит, здесь жить, и все
тут! У нее муж, это... Из наших немцев был, из Казахстана. К Новому году
посылочку с продуктами прислала. Чего только нет! Ты в жись такого не
видывал.
- Видывал, - сказал я.
- Да нет, у вас в Москве не то. В Москве такого не найдешь...
- А я не в Москве. Я в Англии видел.
- В Англии? - изумленно уставился на меня напарник, отложив кирпич. -
Как ты туда попал, в Англию-то? В гости иль как?
- Научная командировка.
- А-а... Ученый человек, значит. Чего ж ты здесь-то делаешь?
- Как чего? Работаю. Дом отстраиваю.
- Верно, верно. Этот дом, если за него как следует взяться... Он еще и
внукам твоим послужит, - пыхтел напарник, втискивая под бревно последний
ряд кирпичей, и вдруг замер на секунду и оглянулся на меня как-то странно,
чуть ли не с жалостью, но и с опаской: - А чего не остался? Не нужен, что
ль?
- Где не остался? - не понял я.
- Да это я так, смеюсь. - Он засуетился, торопясь просунуть между
кирпичами и бревном лист рубероида. - Зайди-ка из-под дома, подсоби!..
В тот вечер он попросил меня расплатиться за сделанное. Продолжать
работу на другое утро не явился: соседи сказали, что запил. Я увидел его
только через неделю, он пришел поздно ночью (я был уже в постели) и
попросил вина, клятвенно обещая приступить завтра к работе. (Под вином
подразумевалась, конечно, водка, никакого другого вина здесь не
признавали.) Я не поверил, но бутылку дал (он настаивал на двух). После
заявлялся еще раза три, воняя перегаром и махоркой: требовал водки под
будущую работу. Больше я не давал.
В последний раз, обидевшись, сказал, что цены нынче не те, что прежде,
и меньше чем за столько-то в день он работать не будет. Названная сумма
была вшестеро больше, чем я платил ему до этого. После каждой встречи с
ним мне казалось, что даже от рыжего кота Васьки, продолжавшего осаждать
меня по утрам, несет махоркой...
Я так подробно говорю об этом плотнике, потому что позднее он примет
участие в одном событии, ставшем для меня поистине катастрофическим.
Но главное было уже сделано: дом стоял прямо, на кирпичных столбах под
каждым углом. Я мог начинать внутренний ремонт, а в случае нужды сумел бы,
набравшись теперь некоторого опыта в кирпичной кладке, и фундамент
завершить в одиночку. Разве что новоселье придется на неделю-другую
отложить...
В те дни я поневоле продолжал размышлять о доме и бездомности. Мои
представления об идеальном жилище складывались не в Солигаличе и сильно
менялись с годами. Вначале был хмурый Петербург: холодна гармония улиц и
площадей, сады и парки с заемными декоративными причудами и подлинным
колдовством внутренней жизни. Именно там я научился понимать и любить цвет
в архитектуре: эти блеклые зеленые или розовые особнячки в глубине дворов,
в зарослях цветущей сирени... В Подмосковье мне бросалось в глаза особое
умение дачников создавать относительный комфорт из всякого хлама, что
оказывался под рукой, и возводить нечто хотя и беспорядочное, но легкое и
не слишком гнетущее. Надо ли говорить об Англии: у вас я не только жадно
впитывал прекрасные общие виды, но всматривался буквально в каждый камень
и каждый кустик, соблазняясь совсем новой для меня - как бы это точнее
выразить:
фактурой? иерархией? - красоты. (Чтобы ее почувствовать, достаточно
посмотреть несколько старинных гравюр с видами Оксфорда.) Все это (не
только из Англии, но вообще все лучшее, что к тому времени запечатлелось в
моей памяти) мне хотелось вдохнуть в солигаличский мир, где из-за каждого
угла глядела на меня российская покорность судьбе.
Но я уже не хотел все с ходу отвергать и ломать, как в первый день. И
обождал бы теперь, видимо, с навешиванием медного кольца-молоточка на
калитку (наперед ни от чего такого, впрочем, не отказываясь). Я понимал,
что все, с чем я столкнулся в Солигаличе, - тоже культура: вековой
мещанский уклад, содержащий в себе много просто необходимого для выживания
в таком месте и по-своему привлекательного. Я начал догадываться, что иной
солигаличский хлев или амбар, кое-как доживающий свой век, в дни своей
молодости не уступал по практичности и красоте вашим каменным barns с
дубовыми окованными толстым железом дверями. Мастера здесь попадались
стоящие.
Но - хлипкий материал, суровый климат... Человеческое небрежение
довершало дело.
Если попытаться обозначить равнодействующую моих теперешних усилий, то
это была не ломка, а скорее реконструкция, иной раз даже реставрация. Я
хорошо усвоил, как реставрируют в Англии: начиняя средневековые здани
всеми удобствами конца XX века, но не сдвигая при этом ни одной старой
перегородки, не ломая ни одной лестницы или двери. Мне нравилось, что у
вас почти нет руин и развалин, что все старое выполняет прежнюю
функциональную роль, действует и выглядит подчас прочнее и лучше нового,
нисколько не потеряв при этом своих изначальных черт.
Напротив, древние черты подчеркиваются и усиливаются! Вы видите это на
улицах Оксфорда и у себя дома каждый день: потрескавшиеся деревянные
балки, косые распорки и столбы покрываются черным лаком, каменные
простенки между ними выбеливаются до снежной чистоты. Стена, простоявшая
много веков, выглядит теперь ярче и контрастнее, древняя конструкция ее
выпячена. Даже если дерево изрядно попорчено и выветрено, если камень
чересчур угловат, а столб слишком кривой, все оставляется под краской так,
как оно есть, ибо в этом печать вечного времени и живая творческая мука
давно ушедших мастеров, из этого-то и складывается душа дома. Не
изменились ни размеры, ни конфигурация, ни назначение постройки. У вас
теперь по-современному комфортно, но вы по-прежнему в средневековье. Все,
что было правильным и добротным тогда, годится и теперь; что сразу
признали негодным или ошибочным, давно уже стерто с лица земли...
Может быть, я идеализирую ваших реставраторов и они не обходятся без
ломки и перестроек, просто умеют прятать концы в воду?
Вам виднее. И в самой распрекрасной жизни все когда-нибудь стареет и
требует замены.
Мой случай был несколько иным. Мне приходилось самому решать, что
убрать, а что оставить. Иной раз решение давалось легко и приносило
радость, но часто доставляло одни неприятности, кончалось результатами
ничтожными, а то и явно отрицательными.
Взять хот бы внутренний ремонт, отделку комнат. Старые обои были
наклеены в несколько слоев, дальше шли густо промазанные хлебным
клейстером слои газет, а под ними - обрывки картона, фанерки от посылочных
ящиков, дранка, даже полоски жести...
Все это служило для поддержания рыхлой песчаной смеси, огромные
количества которой заполняли пазы между бревнами. Все было намертво,
по-бабьи прибито к стене мириадами гвоздей разной величины. Картонки и
фанерки эти приходилось выламывать топором да зубилом, причем ржавые
гвозди оставались торчать в бревнах, будто прикипев к ним. Стены, где я
успевал их ободрать и очистить, выглядели безобразно. Во многих местах
голые темные бревна выпирали внутрь или, напротив, вываливались наружу,
разъехавшись за многие годы в неточно вырубленных пазах. Конечно, тетка не
стала бы тревожить старье и просто наклеила бы еще один слой обоев поверх
бугрившихся старых.
Обдирать, вытаскивать гвозди, выносить ведрами центнеры осыпавшейся
замазки - да кому это нужно? И что делать с такими стенами дальше?
Однако я продолжал начатую работу, уповая на собственную
изобретательность, так часто меня здесь выручавшую. До поздней ночи горела
в комнате тусклая электрическая лампочка на витом шнуре; до поздней ночи
балансировал я с клещами на старом ненадежном столе, осовело вглядываясь в
черноту бревен, чтобы не пропустить какой-нибудь маленький гвоздик...
Спустя три или четыре дня в комнате чуть не до потолка высился ворох
бумажных обрывков, картона и тряпья. Пришлось вспомнить о печке, которую я
из-за жары не топил уже много дней. И тут меня ждало еще одно неприятное
открытие.
Печка оказалась сломанной: выравнивая домкратами и клиньями дом, мы
разрушили печной боров. Для опытного печника работы было на полдня:
разобрать поврежденную потолком часть и соединить с трубой заново. Что
касается меня, трудности начались уже с первых шагов.
Добравшись до стенки дымохода, я неожиданно обнаружил, что прокаленные
и покрытые сажей кирпичи в глубине его качаются. Не было, казалось, ни
одного, который лежал бы на своем месте прочно. Глиняная обмазка
осыпалась, между кирпичами изнутри зияли провалы. А ведь это было место,
где бушевал огонь; от дома, от деревянных обклеенных бумагой стен отделяла
его шаткая стенка толщиной всего в полкирпича!
Я взял молоток и легонько простукал всю стенку. В глубине дымохода
падали вниз куски обожженной глины.
И эту печку Ольга Степановна называла хорошей, крепкой; до того дошло,
что я под гипнозом ее похвал считал печку чуть ли не единственной стоящей
вещью в доме!
Передо мною лежало, как водится, несколько дорог. Либо разломать печку
до основания и построить новую (возможность чисто теоретическая; я заранее
знал, что никогда на это не отважусь). Либо попытаться, не руша, всю ее
обмазать новым раствором и таким образом укрепить. Либо быстренько
поправить лишь то, что я успел разломать: стояла эта хреновина до меня
десятки лет (я не помнил, чтобы тетка занималась печью, лишь белила ее
иногда), послужит, Бог даст, еще...
Была еще одна возможность: позвать печника, чтобы сложил новую печь. Но
я уже догадывался, во что мне это обойдется.
Выбрав средний путь, я стал приноравливаться со своим раствором.
Повсюду, где я мазал печку, через каких-нибудь полчаса появлялись новые
щели. Я попытался обмазать дымоход изнутри, где мог достать рукой:
тонкий слой глины, аккуратно наложенный мной на предварительно
увлажненные кирпичи и сверху еще приглаженный мокрой тряпкой (по всем
правилам!), через некоторое врем отошел и стал скручиваться, как сухой
осенний лист. Я добавил в раствор песку и повторил все с начала: трещины
стали не такими широкими, но их было теперь значительно больше. Пришлось
еще несколько раз досыпать песку.
В конце концов я добился того, что на высохшей стенке не образовалось
ни одной трещины. Я провел по печке ладонью, испытывая новую обмазку на
прочность. Следом за моей рукой она вся обрушивалась каскадом сухих
песчинок!
Я пришел в ужас. Что делать в этом исходно зыбком, на авось слепленном
мире добросовестному человеку? Тут-то я и вспомнил английскую сказку про
трех поросят и библейскую притчу о доме. И понял, что стараюсь напрасно. И
что не поможет мне в этом деле никакой местный печник, сколько бы я ему ни
заплатил: он сумеет лишь повторить то, что у меня уже есть. И пошел дождь,
и разлились реки, и подули ветры... Просто мы, русские, - народ,
основавший свой дом на песке. А потому одновременно и отчаянный, и
боязливый (одно другому не противоречит). Как можно на что-то всерьез
рассчитывать, жив с такими, например, печами? С этим же связано, вероятно,
и наше мистическое восприятие жизни, ощущение ее тленности. Зачем обдирать
старые обои, красить двери и заборы, строить удобную прочную лестницу на
чердак, если все равно разольются реки, подуют ветры, вспыхнет пожар?
Зачем облегчать и украшать жизнь, которая в любой миг может обратиться
вся в прах? В этом всегдашнем и вполне оправданном ожидании беды одно из
решающих, может быть, наших отличий от Запада, основавшего свой дом на
камне.
Так что Ольга Степановна не обманывала меня, нахваливая эту печку...
Кое-как залатав поврежденный боров и стараясь больше о печке не думать,
я принялся обдирать потолок. Он меня порадовал уже тем, что под беленой
бумагой открылась добротная картонная плита, довольно-таки аккуратно
прибита к потолочному настилу. Кое-где большие листы картона покоробились
от влаги, местами были не очень плотно пригнаны один к другому, но все это
было поправимо. Я сразу решил, что не буду вновь их заклеивать, а покрашу
белой краской.
Но прежде надо было отчистить остатки бумаги и клея. Крупитчатая хлебна
размазня толстым слоем покрывала под бумагой весь потолок. Ее очень
полюбили мухи, появившиеся к тому времени в доме в большом количестве. Как
только я отрывал от потолка очередной лист бумаги, они тучами налетали на
оголенное место.
Пришлось брать ведро с тряпкой и тщательно оттирать каждый пятачок
поверхности. Добавьте к этому неудобное положение на шатком столе, с
задранной головой и поднятыми вверх руками: ныла шея, грязная вода с
тряпки попадала на лицо и текла в рукава...
Так я добрался до потолочной балки. Что за штука эта балка, объяснять,
думаю, не надо. Промежуточная опора потолочного настила, она была сделана
из очень толстого и прочного бревна и тянулась через все мои покои,
выступая под потолком как раз посередине. В народе ее зовут еще, кажется,
матицей и даже маткой. Моя балка оказалась под бумагой на удивление гладко
и изящно обструганной, с фигурно выточенными бороздками во всю длину.
Когда-то, вероятно, свежая и смолистая, не уступавшая по декоративным
свойствам моей столешнице, она была теперь буро-пестрой, залепленной
грязью и хлебными крошками.
Я механически отскоблил и вымыл балку вместе со всем потолком - больше
для того, чтобы избавиться от привлеченных хлебным запахом назойливых мух,
нежели для красоты, - и тут убедился, что дерево не испорчено. Пятна
исчезли без следа, старая древесина обрела ровный серовато-коричневый
цвет, напоминающий цвет мореного дуба - только, пожалуй, чуть более
холодноватого оттенка.
Открытием следовало распорядиться с большой осторожностью. В тот день я
кончил работу пораньше и отправился в хозяйственный магазин.
Голова моя была занята одним видением: белоснежная плоскость потолка,
пересеченная массивной черной балкой. Образ этот, как вы догадываетесь, я
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг