стараясь расчленить на более простые и понятные части, но оно не
хотело ни на что и ни с кем делиться. Оно желало быть только самим
собой, и в то же время поглощало все остальное, включая и пса, и
особенно его хозяина. Нет, нет, кажется, и в нем есть прорехи, сейчас
мелькнуло что-то и в нем свое... Вадим похлопал по карманам, будто
что-то искал. Да нет, стихи не могли быть в карманах. Они могли быть
только в голове, в памяти, а там все позади. Оно, кажется,
насторожилось и слегка отодвинулось, освободив небольшой проем или,
лучше сказать, промежуток, куда сразу устремилась его фантазия.
Наверное, так же в неизлечимых палатах на минуту отступает раковая
опухоль, когда кто-нибудь расскажет анекдот. Дурацкая и мерзкая
аналогия. Я вовсе не болен, во всяком случае не безнадежно, вот он
мой проемчик, вот щель, вот промежуток, подпол, стена , уступ,
холодный серый камень, как много в этом звуке для сердца, в сердце
пламень едва горел подобно детским ищущим в ночи ребро седьмое цифра
семь трамвайным счастьем движется к мостам Санкт-Петербурга кренясь,
ломая вертикаль и освещая черный медленный буксир, кричащий о душе,
что помнит смену караула у главного поста, где ночь и день передают
судьбу, как палочку, атлеты... жизнь, жизнь прошла, остановите,
стойте, раз сомкните разъединенные черты, пусть будет все ОНО, без
швов и узелков, я с ним хочу лицом к лицу без страха и расчета, как
есть стоять в ночи, сомкнись же надо мной, высокая река, я рыба для
тебя, ты мне - рука, запястье и плечо, ах, плечико какое и ключица,
но плечико прекрасней, ведь оно - ОНО, тоскует по устам, тепла ли в
них еще моя граница, моя поверхность, под которой бьется кровь всех
раненых в сердца...
Нет, не то, стихи не то, рифма убивает жизнь, хотя в ней так много
пустоты... В ком? В чем? Неважно, важно не поддаваться, но как же
хочется рабства, приди, приди, заполни все не занятое пустотой, без
тебя она не слишком пуста. Так исчезают звезды, когда является
солнце, что я несу, подумал Вадим, пусть просто встанет рядом, и я
скажу, моя девочка, посмотри вокруг - здесь только мы, я и этот
ободранный пес, и эта Москва, все притихло и ждет твоего слова,
впрочем, ветер, но ветер принесет что-нибудь, другое, забытое, и
желанное, как первый снег.
Проем исчез, сошел на нет, и Вадим слился с серой холодной
поверхностью. Он чувствовал себя теперь не властелином мира, ни гуру,
а просто архитектурным излишеством на китайской стене советского
реализма. Конечно, здесь минутная слабость, уговаривал он себя, но
как сладко длится эта прелестная минутка, он так и назвал ее про себя
прелестной минуткой, в безлунном мраке московской ночи, в тени теней,
в нижнем правом углу черного проема парадной двери. Прыгая с обрыва,
не забудь захватить кого-нибудь с собой, - хотелось написать на стене
рядышком с мемориальной доской. Послышались шаги. Цок. Цок. Цок.
Темно. Неясная фигура на коне замаячила на спуске, приостановилась,
наверное, заметила. Щелкнул затвор, как маленький карабинчик, на
дамской сумочке. Двинулась к нему. Характер известный, с пути не
свернет.
- Ты? - донеслось до него.
Почему, злился на себя Вадим, именно в ее присутствии становлюсь
безвольным мальчишкой? С этим надо кончать.
- Я, моя ласточка. - Бодренько, сказал он и самому стало противно.
В чем ему теперь сомневаться, когда все свершилось, и он сам руководит
всем. Катерина рассмеялась.
- Я ждал тебя, а ты все не приходила, отчего? Неужели тебе еще нужны
какие-то доказательства моей любви? Посмотри, - он показал на серый
бордюр, - Видишь здесь нарисована ласточка и стоит моя подпись.
На шершавой поверхности виднелся только перевернутый птичий хвост,
напоминавший логотип московского метрополитена. Рядом стояли инициалы
В.Н.
- Ты все исполнил, чего же еще не достает?
Вадим усмехнулся. Наверное, даже приторно, и от этого стал ерничать и
лебезить.
- Поговори со мной.
- Как, и все? Неужто одним разговором удовлетворишься?
- Им, им одним, моя девочка, несравненная, на что же еще мне,
негодяю, рассчитывать? Ведь я тогда от самой дачи шел, видел, как ты
падала в грязь, поднималась, хваталась испачканными руками за свои
прекрасные волосы, вот, кстати, и заколочка твоя, смотри, - он разжал
ладонь, - видишь, запотела, а вообще, как новая. Блеснул платиновый
полумесяц в брильянтовых искорках.
- Ах, почему я промахнулась тогда, подло промахнулась, пьяна была, да
не настолько, побоялась все-таки. А надо было бы...
- В чем же проблема, - Вадим шагнул на встречу, - Ружье при вас,
мадам, на взводе, и я здесь, и никто не пьян, тьфу, не иначе как
стихами заговорил, впрочем, у меня есть слабое головокружение, но это
ничего, целиться не мне, хотя, если все это только мой дурной сон...
нет, сны надо смотреть на трезвую голову, давай, теперь не
промахнись.
- Стой там, - твердо сказала Катерина, - Не смей и думать, я
застрелю.
Животные забеспокоились. Пес прижался к его ноге и поджал хвост. Конь
гулко перетаптывался.
- Ха, забавно, как, обрати внимание, нет, правда, мне даже интересно,
может ли меня уничтожить моя же собственная фантазия, право в этом
что-то есть, ну-ка попробуем, - Он шагнул навстречу и Катерина
вскинула ружье.
- Вот так-то лучше, черт с ним, если не убьешь, будешь моей, впрочем,
ты уже мне будешь не интересна, потому что будешь как все, как этот
графоман докторишка, который боится прочитать гиреболоид, знаешь,
чего он боится, нет, не смерти, чего ему, атеисту, смерти боятся,
боится обнаружить мой талант, понимаешь, опровергнуть боится себя,
как Сальери, кстати, жаль Сальери, ведь он знал истинную цену
прекрасному, а не умел-с... ну что? - Вадим еще сделал шаг.
Катерина выстрелила в пролетавшую над Садовым Кольцом изодранную тучу.
- Вижу, заряжено, да я знал, что заряжено, можешь не сомневаться,
стреляй, в человека, который ради тебя сделал то, что никто еще
никогда не делал в истории! Стреляй, - он подошел и взял еще
дымящийся ствол, - Нарезное? Не положено-с, ну да ладно, сейчас время
неположенного, как там на охоте, помнишь, под Смоленском, солнце,
снег, и мы, правда, еще зайцы, здоровая такая матрена, с выводком,
ах, ее ты не пожалела, а я тогда, дурак, напился, да водка дрянь
была, сивуха... давай, давай я тебе помогу, - он подправил дуло к
сердцу, - Что там, заела собачка или порох отсырел, ну давай, -
раздался щелчок, будто осечка, - Ах неудача, есть патроны еще? Ну,
ну, не плачь, глупая любимая девочка, иди, иди ко мне, - Катерина
безвольно соскользнула, как отвязанная попона с коня, и Вадим обнял
ее.
Катерина закрыла глаза и положила голову на его плечо.
- Вот и отлично. Спор закончен, спор двух сердец. Ты же так здорово
мне подыграла. В электричке взяла книжку, как у чужого человека. Я
еще шел и думал, узнает или нет? Помнишь, ты мне как-то сказала: я
тебя знать не хочу, а я и проверил, да не захотела.
- Почему я не погибла... - всхлипывала Катерина.
- Неужели ты еще не понимаешь?
- Я ничего не понимаю.
- Разве могут погибнуть фантомы?
- И те шестеро?
- И те особенно, конечно, ведь чтобы погибнуть, надо жить! Надо быть
отдельным существом, с отдельным сознанием, а они не люди!
- И Умка?
- Умка? - Вадим улыбнулся, -Да, вот же он, смотри, -Умка!
Пес завилял хвостом и принялся тереться о ее ноги.
- Ну а со мной что? Кто я? - Катерина кажется приходила в себя.
- Ты мне смертельно необходима, как муза поэту, как смычок скрипке,
как рама картине. Да черт знает как. Ты же видишь, я сам пришел, я
был готов умереть... ибо ты - это я, только женщина, но в
остальном... Послушай, мы достойны друг друга, мы оба бесконечно
преданы истине и не кривляемся, как эти людишки.
- И что дальше?
- Давай сначала поднимемся к тебе, я чертовски устал.
33
Воропаев стоял над свежим холмиком, подставив клочковатую плешь под
холодный ветер. Все молчали. Только женщины всхлипывали, и мужики
посапывали носами. Андрей, упершись на лопату, смотрел в землю, как
раньше на костер, пристально, будто боялся что-то пропустить. Чуть
поодаль стоял Серега, пряча замерзшую культю под серое в елочку
пальто. Она у него почему-то мерзла в первую очередь.
Доктора похоронили рядом с его любимой скамейкой, и теперь ждали, кто
скажет речь.
Казалось, только один ветер твердо знал свое дело. Он наскакивал на
людей и деревья, на их обнаженные головы и кроны, словно грубое
матерное слово. Но сейчас никто не замечал ветра.
Андрей почти не знал доктора, а еле сдерживался от слез. Да и
хоронили долго, земля без снега промерзла сантиметров на сорок, и они
долбили ее по очереди. Было даже жарко. Когда появилась красная
московская глина, стало полегче. Потом кто-то принес белую простыню,
и доктора завернули на иудейский манер и кое-как опустили на дно.
- Хоть бы снег пошел, - вдруг сказал Воропаев.
Воропаев за последнее время привык хоронить, но здесь, здесь было
другое, и он надолго прирос взглядом к могиле.
Что же ты, Михаил Антонович, говорил же я тебе, эх, земская твоя
душа, пошел поперек сценария, думал, и вправду спектакль, ан, вишь
как ломануло, полюбил я тебя, откровенный мой человек, за сердце
беспокойное, верил, значит, не ведая сам, верил, ну ничего, спи
спокойно, Москва не первый раз горит, отстроится, еще лучше станет,
будет он, будущий Париж, погоди, - Воропаев громко скрежетал
стальными коронками, - ничего, ничего, мы в Филях отсидимся, пускай
Наполеон погуляет, померзнет в Русской пустоте, а потом уж держись,
до самого второго Парижу гнать будем, а если куда на восток задумает,
так не надейся, мы и до внутренней Монголии доберемся, нечто зря мы
КВЖД проложили? Не хрен рельсам ржаветь, до самого Порт-Артура души
нашей махнем, и восстановят на будущих картах - ПРОШЛИ КАЗАКИ, слышь
Михаил Антонович, русский человек - широкий человек, его не загонишь
в подсознание, хрена, жили без архетипов, и дальше жить будем, а если
кому не в мочь без пустоты, так, Господи помилуй, мы ж ее вам
открыли, летай сколько хочешь вдали от Солнц, пока провизия не
кончится и обратно к мамке не потянет, так мы им всем вставим, Михаил
Антонович, еще не перевелись невтоны духа... только зря, все ж таки,
гиперболоид курочил, чего там было искать, сколько калашникова не
разбирай, он не станет мармеладом стрелять, вся эта конверсия в душе
произойти должна, не в уме, понимаешь, а в душе, ну прости, прости, я
и сам много глупостей наделал, но уж лучше глупость от сердца, чем
горе от ума...
Он очнулся, когда почувствовал, что кто-то дергает его за рукав. Этот
Серега поворотил Воропаева от могилы. Тут появилось новое незнакомое
лицо в кепке. То есть, на голове у человека был блин из кепки,
перевязанный шарфом, как это делают при зубной боли. Человек сам был
похож на свой головной убор, во всяком случае, казалось, он давно уже
позабыл, для чего появился на свет.
- Громадянэ, вы господа чи товарыши?
- Кому как, - ответил Воропаев, опять повернувшись к могиле.
- Ты почему без очков?
- Окуляры, навищо? Що цэ на Московщини робыться? Знову ХКЧП?
- Да вроде, - ответил полковник, - Только интеллектуальное, знаешь
что такое интеллект?
- А якжэ, - обиделся мужик, - У мэнэ освита высша... - и, будто
извиняясь добавил, - ...нэзакинчена тильки.
- Из Украины, значит, - отстраненно проговорил Воропаев.
- Ни, я з пид Клыну, дви нэдили йшов, а що тут робыться на
Московщине? Газэт нэ шлють, тэлэбачення зовсим гэпнулось, навить
Лыбидынного Озэра нэ кажить.
- Лучше бы ты, мужик, там в деревне и сидел.
- Да я и сыдив, докы батько нэ вмэрлы, - мужик снял кепку и
перекрестился.
Воропаев, измученный совпадениям, насторожился.
- Погоди, ты чего мужик, ты не из храму ли?
- Щоб нэ так.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг