довольно неприятная комбинация, впрочем, даже жуткая и страшная.
- Бывает. А что конкретно, извините, если вторгаюсь?
- Да конкретно долго рассказывать... Я в этой связи хотел спросить.
В чем все-таки состоит единство картины мира?
- Физической? - профессионально уточнил профессор.
- Ну, например, да.
- Единство физической картины мира состоит в том, что разные
студенты, решая одинаковые задачки, часто получают один и тот же
ответ. - Владимир Михайлович улыбнулся.
- А без шуток? - доктор еще не совсем отошел от сна, а чувство юмора
по-видимому просыпается в человеке последним.
- Знаете, доктор, без шуток, можно много чего наговорить, и про
критерий истины, и про копенгагенскую школу, но, лично для меня, по
самому большому счету именно это и является доказательством
существования мира. Во всяком случае, меня это очень радует. Радует и
в тоже время настораживает.
- Поясните вашу мысль.
- Ну, возьмем, например сердце человека.
- А, это ближе.
Доктор вначале обрадовался, но потом насторожился.
- Сердце человека, с физической точки зрения - это насос, сокращаясь,
оно создает перепад давления в полном соответствии с законом
Бойля-Мариота... - профессор с сомнением посмотрел на врача, и даже
как-то извинительно улыбнулся, будто он грязно выругался.
- Да, да, - понимающе кивнул доктор, - фамилию припоминаю.
- ...под действием которого кровь гонится по сосудам, кстати, и в
голову, - продолжил Владимир Михайлович. - Так вы знаете, что
замечательно - хотя сердец столько же, сколько людей, и у каждого из
этих людей свой взгляд на мир, зачастую весьма далекий от крайнего
материализма, несмотря на все это сердца бьются в точном соответствии
с законами Бойля-Мариотта. Меня этот факт просто настораживает.
- Настораживает? То есть вас как физика?
- Как человека! - профессор улыбнулся, - Ну и как физика, конечно,
впрочем, я не могу вам точно сказать, где эта физическая часть у меня
конкретно расположена, знаете ли, все эти границы весьма условны.
- И что...
- Так вот, представьте на минуту, такой странный мир, в котором у
каждого человека, внутри свой личный закон Бойля-Мариота.
- Тяжеловато лечить в таком мире.
- Не то слово, но гораздо хуже то, что так и должно было быть, если
бы мир действительно был дикой неодушевленной природой.
- Ну, это как-то странно слышать из уст естественника.
- Отнюдь, - уверенно возразил Владимир Михайлович, - А ели бы я вам
сказал, что это не мои слова, а слова Альберта Эйнштейна...
- Право не знаю.
- Да не важно, Эйнштейн тоже ошибался, но, правда, не всегда.
- То есть, вы хотите сказать, что закон этих Бойля с Мариоттом потому
существует, что кто-то специально его настроил?
- У вас светлая голова, доктор, очень рад за нашу медицину. Только
курите вы зря.
Михаил Антонович виновато улыбнулся.
- Да, странно мир устроен, - вдруг профессор переменился, -
Мы вот говорим о философии, спорим, весело пикируемся, бренчим на
гитарах, поругиваемся, а меня все один студент мой мучает, то есть
теперь уж бывший мой студент. - Профессор помрачнел,
- Я почему-то все время думаю о нем.
- А что, интересный студент?
- Да, необычайно интересный человек, талантливый, умница, но очень,
как бы это сказать вам, без кожи, что ли, казалось бы, чего теперь в
тоску впадать, живи, работай, а он, знаете ли, начитался Кастанеды, и
стал миром управлять.
- То есть как управлять, - опять насторожился доктор.
- Ну как, не знаю уж точно, не силен я в этом, да ведь я и не знал
толком ничего, вот только уж потом... - профессор будто оправдывался.
- Потом ? После чего?
- Он, представьте, с закрытыми глазами поперек Ленинского проспекта
пошел...
- И что?
Доктор замер, а профессор прямо поглядел ему в глаза и выдохнул:
- Погиб.
- Но может быть, он был предрасположен? Знаете ли, бывают такие
впечатлительные натуры.
- Бывают, и нередко, ведь их было на самом деле двое таких у меня...
- Как? А что, второй тоже?
- Нет, пока нет...
- Я, кажется, знаю, о ком идет речь...
Они не говоря ни слова с пониманием посмотрели друг на друга.
- Что же делать? - доктор задал вечный вопрос.
- А я уже сделал, - профессор хитро улыбнулся, - Конечно, все зависит
от него самого, но кое-что я предпринял, нет не спрашивайте, то есть
не поверите, если скажу, да вот и скажу, я в книгу написал.
- То есть вы оговорились? - доктор опять насторожился, когда услышал
про книгу.
- Нет, именно не книгу, хотя я книгу тоже написал и не одну, а на
этот раз написал точно в книгу. Представляете профессора московского
университета, воровато пробирающегося в ночи к одной из
монументальных чугунных скульптур, вы наверное знаете, у высотного
здания, в таком очень социалистическом духе исполнены.
Доктор живо представил чугунных студентов, расставленных вокруг
университета с высочайшего благословения Иосифа Виссарионовича.
- Кстати, понимаете, какая хитрая штука, ведь он и нас спасти бы
мог...
- Нас-то зачем? - удивился доктор.
Теперь он заметил как по зеленеющему газону спешит сестричка. Девушка в
стерильно-белых одеждах еще издалека крикнула ему:
- Доктор, с Михаил Антоновичем, кажется инфаркт, - протянула свиток,
почему-то пергаментный, с красной изрезанной линией, - Вот
кардиограмма.
Он внимательно посмотрел на зазубрины, черканул вокруг некоторых
большой прописное "О" и уверенно скомандовал:
- Готовьте к операции, - и, обратившись к профессору, развел руками.
- Извините, работа.
- Понимаю, - как-то странно улыбнулся Владимир Михайлович, точно как
при упоминании Бойля-Мариота.
- Не скажу, что вы меня успокоили, но все равно спасибо.
- Не стоит, - коротко отрезал профессор и пошел дальше по аллее,
которая теперь казалось бесконечной.
Доктор посмотрел в московское небо цвета берлинской лазури и подумал,
а хорошо бы махнуть с сестричкой на Оку, там он знал отличные места,
с золотистыми песчаными отмелями, с рыбалкой, с отдельными домиками
санатория "Заречный". В операционной все уже было готово. Больной был
накрыт по грудь белой простыней. Зачем они белое-то постелили,
подумал доктор и как можно уверенней посмотрел в глаза пациенту. Тот
был бледен. Беспокойно следил за всяким движением хирурга.
- Ну что, братец, сердечко пошаливает? - он похлопал Михаила
Антоновича по плечу и оптимистически улыбнулся.
Доктор действовал смело и решительно, то есть автоматически, сам же
все продолжал обдумывать диалог у скамейки. Наверняка физик пошутил.
- Ну-ка сейчас поглядим, что у нас с законом Бойля-Мариотта.
Он одним движением резанул больного и вскрикнул от боли.
- Черт, что же они без наркоза режут? - Подумал Михаил Антонович. А
впрочем, некогда, ситуация критическая. В глазах пошли разноцветные
круги, из которых постепенно возникли кадры Бондарчука "Война и
Мир", но не батальная сцена, а именно взгляд из телеги смертельно
ранеными глазами Андрея Волконского. Доктор не любил Толстого, и ему
было обидно смотреть эту картину именно сейчас. Впрочем, небо стало
как-то тяжело крениться, и появился кусок Бородинского поля. Оно было
видно сквозь тонкие сухие стебли овса, подложенного для мягкости в
телегу. Полки наступали, конница обходила флангом, на пригорке в
белых обтягивающих толстенные икры панталонах сидел император. Но все
это было скорее в его голове, а на самом деле сражение уже
покрывалось дымкой, будто его телега была аэропланом. Вскоре в
сиреневом тумане покрытый показался город. Отсюда он напоминал
Москву.
- Пристегните ремни, - послышался голос с неба. - Через несколько
минут наша телега совершит посадку в городе Париже.
- Но как же Париж? - удивился доктор, - Там Эйфелева, а здесь
Останкинская! В небе кто-то засмеялся и пояснил:
- Ах, Михаил Антонович, право, как же так, всю жизнь мечтали, а когда
мечта замаячила, не признали. Да ведь это и есть, доктор, наш Будущий
Париж!
- Но отчего он так пульсирует.
Доктор видел, как вся панорама стала подергиваться, будто их телега
попала в турбулентный слой.
- Так ведь Париж этот в вашем сердце, Михаил Антонович.
- Отлично, - быстро вспомнил доктор и уверенно щелкнул ремнем, - Я
знал что, так и будет.
32
Куда идти? Без разницы, все и так при нем. Слепые московские окна и
их негасимая квадратная чернота. Сейчас Москва ему представлялась
геометрической проекцией прошлого на плоскость настоящего,
подвешенную в неведомой пустоте перпендикулярно линии времени.
Неоспоримым доказательством этого были названия московских улиц. Его
всегда забавляли московские улицы. Где еще, в каком мире или в каких
временах могли бы пересечься Ломоносов с Ганди или Ленин с
Лобачевским? Уж конечно, не в Нью-Йорке, и даже не в Париже, хотя,
хотя, вот, например, во Флоренции есть улица Гагарина, и пересекает
ее какая-нибудь виа Гарибальди. Но здесь столпотворение характеров и
лиц похлеще. Интересно, понимает ли еще кто-нибудь, сколько красивых
мыслей возникает на московских перекрестках?
Куда не пойди, везде есть над чем задуматься. Да он и в самом деле
уже не стоял, а шел, и как-то даже слишком быстро. Во всяком случае,
пес не плелся, а бежал трусцой за хозяином. Впрочем, что значит
быстро? Сколько лет можно пройти за пять минут? Да и зачем считать,
если времени нет. Да и не помнит он ничего, забыл, стер, убил, нет,
впрочем, если он и забыл, то ноги-то помнят! Вот удивительно, что в
сию минуту он посмотрел на себя со стороны, и увидел две бодро
шагающие конечности. Где у них располагается память? Слышишь, Умка,
ноги сами шлепают, не признавая головного мозга. Пес почему-то
заскулил, как-то очень тревожно. Уже далеко позади осталась Манежная
площадь, как и все остальное, сильно опустевшая. Даже из ночных
работниц было раз два и обчелся. Все-таки не зря всеобщее образование
народа происходило.
Старая площадь тоже была позади, а с ней Маросейка, и все-все
Бульварное кольцо, как странно, когда все позади, а что же тогда
впереди? Что может быть там, ТАМ, впереди, если ВСЕ позади? Пустота.
Он присмотрелся, задумался, остановился, то есть не задумался, а
наоборот, перестал думать, впрочем, черт с ним, все слова, от которых
только суета и несварение мозгов. Он оглянулся. Вокруг теперь было
совсем не то, что раньше. Оно было огромным, нежным, сладким, и
одновременно тревожным и даже страшным. Он попытался припомнить нечто
подобное, найти какую-то остроумную метафору, как обычно это и делал,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг