- Рыжик так Рыжик. Пойдем-ка, Рыжик, в ванную. Пока Кэтрин стирала собаку,
Варгин стоял на подхвате, пытаясь выспросить насчет своих дел. Кэтрин не
обращала внимания на его вопросы. Она была полностью поглощена своим
важным делом.
- Отстанете вы от меня наконец со своим Глобом? Дайте лучше полотенце. Да
не это, чистое дайте.
- Чистое, чистое, - бурчал Варгин. - А чем это не чистое, я же вытирался
утром...
- Ну, ворчун.
- Годы свое берут, - объяснил Варгин.
Рыжик смотрел на своих мучителей взглядом, полным недоумения. У него
хватило терпения выдержать насильственное купание, но вытирание полотенцем
было выше его сил. Рыжик выскочил из рук Варгина и занялся сушкой сам.
- У него неплохо получается, - сказала Кэтрин, вытирая лицо. - Пожалуй,
лучше запереть его здесь, пока он не высохнет.
Они оставили пса сушиться и вышли в гостиную.
- Теперь я тебе совсем не нужен, - сказал Варгин. - Теперь у тебя есть
настоящий друг.
- Теперь у меня есть два настоящих друга, - поправила Кэтрин. Она
потрепала Варгина по голове. - Как ваши дела? Встречались вы с этим, как
его...
- Унитером, - подсказал Варгин. - Да, встречался.
- Он рассказал что-нибудь о Ремо?
- В общем, ничего особенного. Все, как говорил Альферд Глоб. Что от
Матфея, что от Глоба, получается банальная история об интеллигенте, не
разобравшемся в реализме действительной жизни. Опять же - мафия или банда
оголтелых технократов.
- Вы не верите в это?
- Не знаю. Все вроде бы сходится. Одного только я не понимаю. Зачем надо
было на меня нападать...
- Но ведь Глоб же объяснил. Преступники боятся, что после смерти Ремо
остались списки.
- Это я понимаю. Но ведь списков-то они не нашли. Почему же они больше не
роются у тебя дома?
- Может быть, удалось обезвредить всю организацию? - высказала
предположение Кэтрин.
- Может быть, - думая о чем-то своем, согласился Варгин. - Кэтрин, мне
нужно связаться с Глобом.
- Глоб сегодня звонил мне в гимназию и спрашивал, где вы. Ладно, не
злитесь, - заметив реакцию Варгина, сказала Кэтрин. - Он пообещал отдать
статью Ремо завтра перед отлетом. И просил, чтобы вы не пытались его
разыскивать. Он уехал в провинцию по срочному делу.
- Так, они уже знают, куда надо звонить, - поморщился Варгин.
- Что поделаешь? От Глоба ничего не скроешь.
- Ты не боишься... - Варгин замялся, - ну, в общем, что я... что мы...
- Это мои проблемы.
Кэтрин встала и вышла. Вскоре она появилась в сопровождении роскошного
огненно-рыжего пса. Тот, увидев Варгина, радостно завилял хвостом и сказал:
- Гав.
* * *
В 20 часов 00 минут пятеро обитателей восьмого блока были выведены в
коридор подземного сооружения фабрики-прачечной. Громким голосом, так,
чтобы было слышно всем обитателям соседних блоков, коридорный зачитал:
- Решением Высшего Специализированного Консилиума УНП группа опасных
государственных преступников в составе Натаниеля Рубака (кличка Корень),
Хёнеса Халоша (кличка Хлыщ), Жоржа Шабата (кличка Серый), Ласло Чечу
(кличка Желудь) за подготовку и организацию побега заключенного Ремо
Гвалты (кличка Бычок) с целью нанесения ущерба интересам родины
приговаривается к смертной казни. - Коридорный сделал паузу и затем
продолжал: - Заключенный Ивон Фарбер (кличка Карлик) за вступление в
контакт с враждебными лицами и передачу секретной информации
приговаривается к восьмистам пятидесяти годам тюремного заключения
строгого режима. Смертный приговор привести в исполнение в течение
двадцати четырех часов.
По коридору пронесся тяжелый выдох, наполненный одновременно удивлением и
ужасом. Пятеро дикарей были ошарашены услышанным. Сказанное настолько
противоречило их представлениям о ходе событий, что на лицах
государственных преступников появилось какое-то обиженное детское
выражение. Закончив свою речь, коридорный отделил приговоренных к смерти и
отвел их в спецблок. Тягостное молчание прервалось странной речью Желудя,
который до сего времени больше одной фразы в день не говорил:
- Великое очищение наступает, когда выпьешь из прозрачного родника
вселенской истины. Спасите наконец Вселенную, не продохнуть ей, глаз не
протереть от зловоний ваших и испражнений. Так и задохнется она, в пыли на
дороге, на коленях ползая, алкая милости вашей, надеясь на жалость и
милосердие, не мечтая ни о чем более, нежели как сохранить констанции свои
мировые... - Желудь говорил на одном дыхании, так что его речь прерывалась
хрипом - он набирал в легкие воздух. - ...Не нужно спасать живое, спасите
мертвое и спасетесь сами. Опомнитесь наконец, остановитесь и одумайтесь.
Куда идете? С чем идете? Путь ваш ложен, средства необдуманны, цели
неясны. Так вернитесь же к заветам отцов и дедов, и пусть покой посетит
ваши души. Пусть государство будет маленьким, а население - редким. Пусть
будут в нем различные оружия, но пусть ими не пользуются. Пусть народ
помнит о смерти и не уходит далеко. Пусть будут у него лодки и колесницы,
но пусть им не будет применения. Пусть будут у них щиты и оружие, но не
будет против кого их направлять. Пусть люди снова вернутся к узелкам.
Пусть пища нх будет сладкой, одежда красивой, жилище удобным, а жизнь
радостной. Пусть соседские царства расположатся так близко, что будут
видны издали, крик петухов и лай собак будет доноситься от одного к
другим, а люди царств никогда не будут иметь нужды друг в друге.
Так за несколько минут Желудь выговорил свою месячную норму. Однако дикари
не обратили внимания на это из ряда вон выходящее явление. Лишь
коридорный, внимательно слушавший тираду Желудя, сказал:
- Ай да Желудь, ай да молодец. Видать, осталась в твоей голове
мыслишка-другая. Начитанный ты мужик. Но теперь уже поздно индульгенцию
выпрашивать, хотя если подать прошение на имя президента...
Коридорный сильно ошибался, если думал, что слова Желудя были своего рода
раскаянием обезумевшего технократа. Скорее всего это был нарыв в
помраченном сознании больного человека, до которого через толщу вышедших
из строя нервных связей дошел трагический смысл приговора. Во всяком
случае, дальнейшее поведение Желудя показало, что это был действительно
сиюминутный нарыв сомнительного содержания. Остальные обитатели блока
номер восемь еще находились в полном трансе. Понурив головы, они сидели на
кушетках. Первым очнулся Корень и принялся громко скрести правую ногу.
Именно это занятие вернуло его к анализу событий. Ему теперь казались
совсем смешными их необоснованные надежды на быстрое освобождение. Все,
что они узнали от Фарбера о землянине, превратилось в разорванные обрывки
случайных событий. Появление Варгина в Санаториуме, которое они связали с
бегством Бычка, теперь представлялось совершенно второстепенным явлением.
Действительно, думал Корень, если бы Бычок дошел и все рассказал, разве бы
так реагировала Земля? Вряд ли. Тут бы дело не обошлось без комиссии
Сообщества, как минимум, а то и прямого десанта. Разве мог быть вынесен
этот дикий приговор? Тем более в такое время. Значит, Ремо не дошел.
- Погиб Ремо, значит, - уже вслух договорил Корень.
- Погиб, погиб, - подтвердил коридорный, который стоял возле двери, изучая
реакцию дикарей. Он смотрел на них с какой-то злой жалостью. Вот, мол,
сами вы этого хотели, вот и получили. Он и рад бы уйти, чего больше? Но
его удерживало что-то. Это что-то было жалостью, но не к ним, обреченным
на смерть, а к себе. Он знал, что припрет его неопределенная тоска и
отвращение ко всему, будто он чего-то не доделал, не докончил. Конечно, он
будет гнать от себя неприятные мысли и наверняка прогонит их далеко и
навсегда, но прежде измотается навязчивой идеей, будто он царапает
шершавую стенку коридора и ногти с пальцев отдираются со страшной
пронзительной болью. Конечно, не этой именно идеей, но очень похожей,
другой, связанной все-таки с его работой. И тут уж лучше раньше начинать с
ней бороться, доведя все до полного абсурда, до полного отвращения к себе
самому. Поэтому он и топтался в камере. Ему было явно недостаточно
произведенного эффекта, ему хотелось знать, видеть и мучить, но не
ошарашенных внезапным известием людей, а людей прочув-ствовавшихся и
сломавшихся, окончательно отбросивших всякие фантазии о грядущей жизни.
Все это он попрячет по углам, в подвалах и кладовках своего мозга, зароет
в чердачном хламе детских и юношеских воспоминаний, откуда потом, через
много времени, будет выдергивать понемногу, снабжая роскошной кожурой,
рассматривать, причмокивая и цокая языком, а потом будет записывать в
плоские, как галантерейные зеркала, романы.
Когда Корень, человек не нервный, до крови расчесал себе ногу, бормоча о
смерти Ремо Гвалты, душа коридорного встрепенулась, словно хищник при виде
мяса. Он повторил:
- Погиб бедняга, чуть было не добрался. Испугался высоты, закачался - ив
пропасть, о камни. Трах-тара-рах. Или нет, не трахнулся он, а шмякнулся.
На самую высокую высоту забрался, вплоть до самопожертвования, до
самоотречения, и с самых этих сверкающих высот обратно в грязь - шмяк! -
Коридорный показал рукой, как это должно было выглядеть. - Но ведь в чем
ирония? За идею Бычок погиб, а точнее, в борьбе с идеей. Красиво? Не
спорю. Было бы красиво, если бы не одна поправочка, такая
маленькая-маленькая ремарочка весьма пикантного содержания.
- О чем это ты? - спросил своего мучителя Корень.- Какая ремарочка?
- Как же, известная ведь. Неужто Бычок не посвятил вас, друзей,
соратников, мучеников? Неужто не знали, за чьи идеи вы тут щи тюремные
хлебаете, света белого не видите? Ай-да Бычок, ай-да математик ты наш,
испугался, значит. Да, не простая это наука - в глаза жертве смотреть,
очень непростая. Куда проще кровь за свободу проливать, жизней своей как
монетой играть, отцом-радетелем себя выставлять, аплодисменты срывать у
зрителей, - в глазах коридорного опять замелькали злые огоньки. - Укрыл он
от вас, значит, свои грешки юношеские. Ну, смех и слезы. Погиб он от своей
же собственной глупости. Нет, не глупости, теперь это уже не глупость
называется, теперь это уже государственная политика, светлый наш путь. Так
сказать, дорога счастья к самопроцветанию во веки веков. Начертал
таинственные апокрифы и в журналы научные послал - читайте, умы великие,
восхищайтесь красотой невообразимой, сама природа и та до такого не
додумалась, а я, гениальный Ремо Гвалта, волею божией смог. А умы великие
лопухами оказались, никакого внимания молодому таланту не оказали и тем
самым себя дискредитировали в его же глазах. Ладно, сказал им математик,
мысленно, конечно, и начал в жизнь свои идеи внедрять. Вот и внедрил,
царство ему небесное. Ну, его не жалко, а вы за какие грехи на смерть
идете? А, Корень, чувствуешь, как складывается финал?
- Что же ты сказать хочешь? Что Ремо Гвалта... - Корень не докончил.
- Именно он и сотворил весь наш нетривиальный прогресс, гори он ясным
пламенем. Не сам, конечно. Одно дело - придумать, другое - воплотить в
сознание миллионов. Тут характер надо иметь недюжинный, твердость духа
проявить. Ведь переступать же пришлось через многое. Здесь уже спрашивать
"кому?", "за что?", "справедливо?", "не справедливо?"-некогда. Нет здесь
уже этих интеллигентских штучек: "любит-не любит", "простит - не простит".
История все простит и полюбит, только не сопляков этих навроде вашего
Бычка. Это же на бумаге только закорючка в уравнении под названием
"катализирующие источники", а в жизни это люди, сотни и тысячи людей,
кстати, таких же, как и он сам. Написать-то легко: "Положим катализирующие
источники равными нулю и получим стационарное, экологически чистое
решение" - а сделать? Как делать начали, сразу завопил: права человека,
гуманизм, демократизм! Праведником прикинулся, Христос новоявленный. За
голову схватился, запричитал: "Я же не думал, что так вот будет, я же как
лучше хотел, чтобы всем было хорошо!" Но дело уже завертелось, покатилось.
Загромыхали колеса истории по ухабам да по кочкам, по путям непроторенным,
полетели из телеги лишние предметы, которые, плохо лежали, не закрепились
которые, не подстраховались. "Эй! - кричит возница. - Кто тама на путях
стоит, ручонками машет? Отойди с дороги, зашибу. Не стой поперек народных
интересов, не то в миг лепешкой на ободах завертишься, закукарекаешь
словами умными воронам на смех! Па-а-берегись!" - кричит возница. А кто же
там на дороге-то стоит? Это наш Гвалта стоит, предтеча всех бед наших. Ну
и шибануло его колесом, закрутило, завертело, как ту частицу
элементарнейшую в синхрофазотроне...
Коридорный вошел в раж. Он туго вращал вытянутой рукой, глаза его налились
кровью. Корень качал головой и причитал еле слышно:
- Бедный Ремо, бедный Ремо...
- Да ты себя пожалей, - крикнул коридорный, -вон их пожалей! Чем они-то
виноваты? Вон Серый уже как стена бледный, с жизнью, наверно, распрощался,
а Желудь, Желудь-то, совсем ничего не понимая смерть примет. А ты -
Гвалта, Гвалта. Ты спроси лучше, где этот Гвалта Феликса нашел?
- Нет! - вскрикнул Корень. - Только не это, не может быть, ты лжешь,
коридорный, ты не можешь знать этого, потому что этого не могло быть!
Коридорный ликовал:
- Постеснялся, значит, Бычок рассказать, как он Феликса Жижина вдохновлял,
а тот, не будь дураком, слова его серьезно воспринял, на язык практической
жизни перевел, а потом своего же дружка идейного с дороги-то и турнул. Не
пойму я только, зачем он с ним столько лет цацкался? В память о молодости
хранил?
Корень уже никак не реагировал на слова коридорного. Тот постоял молча
немного и, прежде чем уйти, сказал:
- Жаль вас, ох, и жаль. Моя бы воля, отпустил бы вас с богом. Это я,
Матфей Унитер, вам говорю.
* * *
Варгин проснулся от странного монотонного шума, доносившегося со всех
сторон. Казалось, по улице бежит, быстро перебирая лапками, тысяченогое
существо. Он осторожно, чтобы не разбудить Кэтрин, встал и подошел к окну.
В дождь уезжать - хорошая примета, подумал Варгин, глядя на серый пейзаж.
Капли дождя сбивали с веток последние листья. Тяжелыми оранжевыми пятнами
те падали на асфальт, где смешивались с тысячами своих собратьев, за
несколько дней успевших начисто позабыть о существовании в природе корней,
стволов и ветвей.
Всю ночь они с Кэтрин ссорились и мирились, мирились и ссорились. Он не
понимал, почему она остается здесь, когда он уезжает, но это еще было
полбеды, он не понимал, почему это ее оставание является самым
красноречивым свидетельством ее привязанности. Он злился, называл ее
бумажной крысой, канцелярской скрепкой, злюкой, Жаркомбой и прочее. С нее
он переходил к Санаторию, называл его лечебной дырой, махал руками,
кричал, что все они, друзья Кэтрин, сброд скучных демагогов, полоумных
стариков, экологических интриганов. Она страшно возмущалась, затыкала уши,
она ничего такого не хотела слышать, всячески пыталась оправдывать
отдыхающих, заявляла, что раз ее бедный брат нанес такой ущерб делу, то
она тем более должна остаться и работать, работать и работать. Правда,
уверенности в ее словах заметно поубавилось, но это еще больше ее
распаляло. Она чувствовала, что конкретно Варгин был зачастую прав, но
глубокая вера в высокие идеалы нетривиального прогресса была сильнее.
Тогда она начинала говорить о национальных особенностях, об особой роли, о
различии культур. Здесь вдруг Варгин хватался за голову, напоминая, что
они не на заседании специальной комиссии, и просил прекратить пустые
словопрения и, несмотря на все различия, заняться собой, цитировали друг
друга, кривлялись всячески и наконец ненадолго мирились.
- Ой, что же вы молчите?! - раздался возглас проснувшейся Кэтрин. - Я чуть
не проспала дождик.
Она подбежала к Варгину, положила ему на плечо подбородок и стала
разглядывать дождик. На ее лице появилось необычное выражение, будто она
отдыхала в эту минуту от всех сделанных и несделанных дел, будто она
долго-долго шла, не оглядываясь по сторонам, не замечая ничего вокруг, и
вдруг на минуту подняла голову и застыла - так красиво было там, вверху.
Варгин боялся пошевелиться, он понимал, что нечасто человеку выпадают
такие минуты. Он вспомнил где-то прочитанные строчки:
Мы оглохнем с тобой, когда ветер осенние листья погонит, Оголяя асфальт,
заметая в оврагах траву, И когда упадут на разжатые к небу ладони Шесть
осенних дождей, оборвав тишину.
Вспомнил, но промолчал. Надолго зарядил, с удовольствием подумал Варгин,
глядя на огромные лужи, усеянные водяными пузырями. В этот момент он
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг