Елена ХАЕЦКАЯ
ДОБРЫЕ ЛЮДИ И ЗЛОЙ ПЕС
В тот день в Монферье пришел незнакомый человек. Он шел один, без
спутников, не имея при себе даже посоха. Покачивал руками, будто норовил
ухватиться за воздух. Очевидно, он уже плохо соображал - по крайней мере,
так показалось Мартоне, которая первой завидела его на краю деревни.
Мартона остановилась, придерживая фартук зубами, - рвала траву для
кроликов и набрала уже полный подол. Прищурившись, разглядывала путника
без страха и особенного интереса. Дала ему подойти поближе; сама не
двинулась с места.
Он ковылял, глядя перед собой мутными, невидящими глазами. Казалось,
Мартоны он не замечает. Переставлял ноги - больше ничего. Когда женщина
окликнула его, остановился, будто разбуженный.
"Вот тут-то я и разглядела его как следует, - рассказывала потом эта
добрая женщина своему мужу Пейре. Она жалостливо морщила лицо и трясла
головой. - Исхудал, как щепка. Болен - это понятно. В углу рта кровь
запеклась. Скулы торчат, губы будто суровой ниткой обметаны, такие сухие.
Волосья серые, не поймешь, от пыли или седые... Лысина на макушке. А
глазищи светлые, будто водица, и - на пол-лица... Я ему: да куда же ты
идешь, добрый человек? А он..."
...А он остановился, руку перед лицом поднял, будто защищаясь (да кто
же его, такого, посмеет ударить!). Рука почти прозрачная, тонкая, сквозь
пальцы свет сочится. И молвил в ответ еле слышно:
- Это Монферье?
Мартона сквозь фартук промычала невнятно, что да, Монферье, а если
доброму человеку угодно, то проводит она его в дом своего мужа. Ибо
догадалась почти сразу, что перед нею один из совершенных, которые ходили
тогда, таясь, по дорогам Лангедока, ибо псы графа Симона повсюду
вылавливали их и предавали лютой смерти.
Незнакомец поблагодарил и побрел за Мартоной следом, смирный, как раб
или ребенок.
У него были сбиты в кровь ноги. Как он вообще сумел добраться до
Монферье по здешним каменистым дорогам? Это босой-то, едва одетый (не
считать же за одежду ту рваную рогожку, в которую он был облачен). Через
плечо у него висела холщовая сумка, где Мартона - после того, как чужак со
слабым стоном повалился на солому - обнаружила твердый, как камень, сухарь
черного хлеба, обрывок старого пергамента, густо исписанный, и, неожиданно
среди такой скупости, золотой перстень с печаткой. Больше там ничего не
было.
Мартона сходила к кроликам, засыпала им свежей травы и, освободившись
от ноши и заботы, вернулась в дом, к незнакомцу.
В раздумье поглядела на нежданного гостя. Тот уже спал, запрокинув
голову и тяжко всхлипывая во сне.
Не смея дотронуться до совершенного рукою, дабы не осквернился он,
пусть невольно, прикосновением к женщине, Мартона подтолкнула его в бок
лопатой, чтобы он ловчее устроился. Незнакомец повернулся на бок, не
просыпаясь.
А тут и Пейре вернулся с поля. Усталый, руки от работы черные. Мартона
ему суетливым шепотом объяснила: так, мол, и так - странник... Глянул
Пейре на незнакомца (тот даже не пробудился), тоже вслед за Мартоной
головой качать принялся.
После ужина, передохнув, велел Мартоне воды согреть и, покряхтывая,
принялся незнакомцу ноги обмывать. Тот очнулся наконец и прошептал что-то.
Пейре носом фыркнул. Спросил:
- А спутник твой где?
Ибо знал по рассказам и по опыту, что совершенные никогда по одиночке
не ходят, только по двое, чтобы никогда не оставаться наедине со своими
мыслями, среди которых могут оказаться и греховные.
Чужак сказал, что нет с ним больше никакого спутника, а идет он в
Тулузу. Пейре с недоверием поглядел на ступни в кровавых мозолях, которые
как раз держал между ладоней. Сказал незнакомцу так:
- Не дойдешь ты.
На это незнакомец ответил:
- Не впервой.
- У тебя жар, гляди, - рассудительно молвил Пейре. - Помрешь по дороге.
Лучше отлежись у нас, если хочешь.
И хлеба ему подал.
Незнакомец хлеб принял, поблагодарил Пейре, в пальцах ломоть подержал,
после ущипнул немного и жевать принялся. Пейре озабоченно следил за ним.
- Я завтра уйду, - сказал чужак. Сомкнул пальцы над остатками черного
ломтя и глаза прикрыл.
Пейре еще раз головой покачал, а после оставил незнакомца и тоже
отправился спать.
Когда ночь минула - еще почти затемно, - в доме проснулись. Первой, как
всегда, Мартона. Сразу вслед за нею - незнакомец, а потом уж и Пейре. Над
горами уже светлело, а долина Арьежа, еще тонущая в полумраке, притихла и
ждала своего часа, чтобы пробудиться. При слабом свете, падающем из-за
открытой настежь двери, Мартона глухо ворошила деревянные и глиняные
плошки, плескала водой, постукивала ножом, быстро нарезая хлеб и овощи.
Назревал новый день, и чрево его уже полнилось заботами.
Мужу своему к утренней трапезе подала Мартона молока, сыра и хлеба
побольше, а путнику - зелени и холодной воды из родника. Поставила плошку
рядом с убогим ложем из соломы, прикрытым мешковиной, выпрямилась, руки на
животе сложила, смотреть стала.
Несколько раз уже проходили через Монферье совершенные - всегда это
праздником для деревни делалось. Но никогда еще не заходили святые люди в
этот дом, а Мартоне смертно хотелось получить от них благословение. В
те-то, в прежние разы многие из тех деревенских, кто ходил слушать
поучения и был свидетелем многих чудес, творимых совершенными для
доказательства их правоты, подходили к тем добрым людям и просили их об
этом. И получали благословение от всего сердца, а иной раз и слово
напутствия. Но ни Мартона, ни Пейре не решались подойти, поскольку оба
были застенчивы и сельчане всегда оттирали их.
Гость хоть и проснулся, но продолжал лежать без движения. После взял
плошку и стал медленно жевать зелень, то и дело обращаясь к вчерашнему
ломтю (так и заснул с хлебом в горсти). Мартона глядела сверху на его
светлые волосы, на лысоватую макушку, на худую шею и выступающие позвонки.
Наконец незнакомец повернулся к ней, взглянул прямо в глаза. Взгляд был
хоть и испытующий, но какой-то очень тихий, и Мартона наконец решилась:
- Благослови меня, добрый человек.
Чужак улыбнулся ей. Мартона встала рядом с ним на колени, чтобы
больному не было нужды подниматься и лишний раз тревожить разбитые ноги.
- Как тебя зовут, хозяйка? - спросил он.
Мартона назвалась.
Тогда он протянул к ней свою тонкую руку и ласково погладил ее по щеке.
Мартона - цветущая, румяная женщина - побелела и вздрогнула, как от
удара.
А незнакомец тихонько усмехнулся - понял.
Тут Пейре оттолкнул от себя плошку и потребовал, чтобы жена подала ему
еще хлеба и кусок соленого мяса. Он не видел того, что происходило между
его супругой и чужаком. Обо всем этом Пейре предстоит узнать несколькими
часами позднее, когда Мартона в полдень принесет ему обед.
- Нет? - удивится Пейре. - Разве он не из тех совершенных катаров*,
которые носят по здешним дорогам слова истины?
- Нет же, говорю тебе! - начнет кипятиться Мартона, и Пейре, заслышав
этот тон, прикрикнет на жену, чтоб не повышала голоса. И Мартона, уже куда
более смирно, продолжит: - Нет, вовсе нет. Сам посуди, муж: мы и вчера
могли с тобой обо всем догадаться. Он пришел один, а катары ходят всегда
по двое...
- Он сказал, что спутника с ним больше нет.
- И не было никакого спутника! - уверенно скажет Мартона. - Он вышел из
дома - не знаю уж, где у него дом, - один-одинешенек. Катары так не
делают. И с самого начала был один.
- Ну и что с того? - Это Пейре уже понемногу станет сдаваться.
- Ох, муж, а когда он вошел в наш дом, то даже не благословил
гостеприимный кров, как заведено.
- Он был почти без памяти, когда ты подобрала его на дороге, - сердито
скажет Пейре. - Какое тут благословение, когда ноги подкашиваются. Вот
погоди, оклемается - и будет на нашем доме добрая печать.
- А когда ты подал ему хлеб, то не освятил его и не вернул половину в
дающие руки, чтобы ты передал половину от той половины мне и...
- Говорю тебе, глупая баба, что болен он, - разозлился Пейре.
- Сдается мне, читал он какие-то молитвы перед трапезой, да только
делал это совсем тихо, так что мы не слышали.
- Глупой бабе все сдается да кажется, - буркнет Пейре и примется за тот
обед, что принесла ему в корзине Мартона: три сырых яйца, мягкая булка и
яблоки.
Но Мартона не даст так просто сбить себя с толку. Приблизившись к мужу
вплотную, шепнет в самое ухо:
- Он погладил меня по лицу, Пейре. Он дотронулся до женщины!
- Про совершенных много чего говорят насчет женщин, - заворчит Пейре с
набитым ртом. - Только это католические попы говорят, а мы с тобой такого
не видали.
- Он не катар, - убежденно скажет Мартона, собирая с земли яичную
скорлупу, оставшуюся после трапезы, и складывая ее обратно в корзину. - Он
католик, Пейре.
Тут Пейре глянет на нее во все глаза, а после как хлопнет жену по щеке
своей широкой мозолистой ладонью.
- Думай сперва, жена, а после говори! У баб, ясное дело, язык без
костей, а ум помещается промеж ног, но и того должно хватить, чтобы
отличить католика от катара.
- Он католик, - повторит Мартона.
- Не бывает таких католиков. Таких, чтобы пешком ходили, босые да в
рубище? Чтобы постились нелицемерно? Чтобы не искали себе наживы, жратвы,
выпивки и баб? Не бывает!
И откинув голову назад, к ослепительному небу, расхохочется Пейре.
Насмешила толстая дурища, потешила! Нашла диво - католического монаха,
целомудренного и истомленного. Не бывает такого. Не бывает.
Доминик д-Аза* действительно торопился в Тулузу и, по своему
обыкновению, предпринял это путешествие пешком, но по пути заболел и еле
добрался до Монферье. Его мало заботило то обстоятельство, что идет он по
землям, насквозь пропитанным ересью, как губка уксусом. То есть это и
составляло его главную заботу, о безопасности же своей он не тревожился
вовсе. Когда те, кто любил его, заметили, что не стоит пускаться в
подобный путь в одиночку, Доминик только глянул и молвил устало - будто
надоело ему повторять этим неразумным детям одно и то же:
- Я не один.
И пошел.
В Тулузе его ждали. Братия, пока небольшая, меньше двадцати человек,
все превосходные проповедники. Монастырь, где так легко дышалось. Может
быть, единственное место, где по-настоящему легко дышится. Трудно отыскать
радость превыше счастья находиться среди единомышленников, особенно здесь,
в Лангедоке, задыхающемся от ереси.
Тулузский епископ Фалькон, сердечный друг, сын марсельского купца, в
молодости баловавшийся стихотворством. У Фалькона оставались в Марселе
значительные связи и влияние. Без него Доминику трудно было бы основать в
этом городе маленькую обитель для раскаявшихся еретиков. Тогда они с
Фальконом почти не были знакомы...
Фалькон. Соколенок. Ясное, всегда немного усталое лицо с тонкими
морщинками вокруг глаз, круглых, как у птицы. Руки в перчатках с золотой
вышивкой: на правой - крест в окружении света, на левой - рака Святого
Сатурнина. Епископские руки, раздающие благословения.
Граф Симон. Грозный Симон, меч Господень.
Много лет назад, уходя от стен христианской Зары, разграбленной воинами
Христовыми во славу собственной пустой мошны, граф Симон едва не погубил
свою жизнь и жизни своих спутников. Не говоря уж о том, что нажил себе
множество врагов.
Сейчас, взяв в руки меч, он обратил оружие против мятежного Лангедока,
и многие из прежних участников несчастливого похода последовали за ним.
- Это моя война, - сказал Симон, - ибо оскорблен Господь.
И - все.
Симон. Один из немногих, в чьих устах "да" означает "да", а "нет"
означает "нет". Без оттенков, полутонов и переходов. Без того перетекания
"да" в "нет", которое составляет искусство политики.
Будь благословен граф Симон, взявший на себя этот труд: обагрить руки
кровью. Ибо не было еще случая, чтобы Симон пошел против собственных слов
или сделал что-то, противное велениям своей совести.
От широкой глади вод до Пиренейских гор легли к его ногам земли языка
Ок*.
Легли!
На негнущийся хребет этих горных долин надавили тяжкой дланью в
железной рыцарской перчатке - и с мучительным хрустом пригнулась спина
Лангедока. Убери груз - и тотчас же выпрямится, чтобы плюнуть тебе в лицо.
Для того и пришел сюда Доминик, чтобы смягчились сердца, чтобы слово
оскорбления, всегда готовое сорваться с окровавленных уст этой покоренной
страны, застыло и умерло, не успев родиться.
Ибо Доминик, как всегда, шел один, с пустыми руками и полным сердцем, -
собака при Пастухе. Старый умный белый пес с черными пятнами на тощих
боках. Пес, который не ластится, но делает свою работу. Желтоватые клыки,
взгляд прямо в душу в те редкие минуты, когда поднимает глаза.
Преданность, не знающая усталости.
Что ему камни, которые летят вслед?..
А камни полетели почти сразу, едва только Пейре возвратился домой
ввечеру, усталый и злой: от разочарования в своем госте, от перепалки с
женой, от того, что Мартона в своих предположениях оказалась права, а он,
Пейре, заблуждался. Последнее обстоятельство раздосадовало его больше
остальных.
Доминик спал, но с приходом хозяев проснулся и даже попытался встать.
Голова у него кружилась, ноги горели, однако подчинились, и Доминик сделал
несколько шагов навстречу хозяину дома.
Пейре глянул на него исподлобья. Пейре был широкий, костлявый, весь
какой-то узловатый, с густыми, нависающими черными бровями. Доминик рядом
с ним казался совсем уж прозрачным. Летами оба были ровесники, обоим за
сорок - лучшие годы для монаха, но не лучшие для крестьянина.
- Ну? - молвил Пейре угрюмо. - То, что сказала моя жена, это правда?
- Смотря по тому, что она тебе сказала, - ответил Доминик.
- Что ты - проклятый католический поп, - пояснил Пейре, не стесняясь
больше в выражениях.
Но тут Доминик, как назло, уставился на него своими светлыми глазищами,
и под этим внимательным, доброжелательным взглядом смутился Пейре. Да
только велика ли заслуга - смутить невежественного мужика?
- Я католик, - сказал Доминик спокойно. - А ты?
Пейре проворчал:
- Будь я добрым катаром, вмиг распознал бы в тебе эту крапивную породу.
Тут у Доминика опять помутилось от слабости в глазах, и он ухватился за
стену, чтобы не упасть. Пейре, сердясь, бубнил и бубнил, перечисляя все то
дурное, что только мог припомнить о жизни местного католического
духовенства: набралось немало. Наконец он выдохся и спросил:
- Ну, разве этого не довольно?
Доминик отозвался совсем тихо:
- Ты назвал сейчас прегрешения несчастных, слабых людей. Думая об их
дальнейшей участи, я содрогаюсь всей душой. Но скажи мне, мой добрый
хозяин, почему их грязные грешки заставили тебя так люто ненавидеть
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг