уютном и милом коттедже, принадлежащем солидному и уверенному в
себе Валентину Дмитриевичу...
Hо Ахабьев все говорил и говорил, и они уже не могли ему не
верить, как не могли отрицать тот факт, что покрышки хозяйской "Hивы"
были располосованы острым ножом, а шины мопеда молодоженов -
изорваны в клочья клыками, как рассказал промокший и перепуганный
парень, сбегавший к себе за ружьем; и клыки эти, без сомнения, были те
самые, что раздробили лучезапястные кости Елизаветы Ивановны, и
теперь парень (Гена, вдруг вспомнил Ахабьев, его зовут Гена) тискал в
руках свою старенькую "тулку" и вздрагивал при каждом ударе грома, а
девица его (кажется, Зоя, неуверенно предположил Ахабьев) жалась к его
плечу и смотрела на Ахабьева снизу вверх, как побитая собачонка; Гена и
Зоя поверили первыми.
Потом Кира закатила истерику, да такую, что Ахабьев пожалел о
своем совете дать ей нашатыря - в бессознательном состоянии она
производила куда меньше шума, а сейчас даже солидный супруг не смог
ее урезонить, но Виталик что-то негромко сказал (Ахабьев не разобрал -
что), и Кира смолкла, сразу же, будто ее выключили, а Валентин
Дмитриевич попытался было вернуть утраченный авторитет и взять
власть в свои руки, разработав план дальнейших действий, но Ахабьев
сказал, что Зверь сейчас бродит вокруг Сосновки, и если кто-то хочет
идти ночью пешком через лес пять километров, то он, Ахабьев, никого не
задерживает, но считает своим долгом предупредить - Зверь убивает не
ради пищи...
Ахабьев говорил уже слишком долго, и ему было безумно жаль
времени, утекающего сквозь пальцы, но он должен был это сказать. Он
обязан был объяснить этим людям, что в их жизни наступил перелом, и
теперь они все превратились в жертвы, и на них идет охота, и никто
сейчас не может чувствовать себя в безопасности, потому что Зверь не
делает разницы между мужчинами и женщинами, стариками и детьми -
Зверь просто убивает, он не может не убивать... Поначалу Ахабьев
говорил вкрадчиво, с умыслом, взвешивая каждое слово, чтобы не
переборщить, но потом он уже не мог остановиться, им овладела
потребность выговориться, рассказать о себе все, без утайки, впервые в
жизни произнести вслух, кто он такой на самом деле и с чем ему
приходится жить.
Ему пришлось рассказать, как шесть лет назад Зверь убил его жену
и ребенка. Как он осатанел от ненависти и как ненависть поглотила его.
Как он искал Зверя повсюду - а Зверь нашел его здесь, в Сосновке, куда
Ахабьев наезжал раза два-три в год, отлеживаться после особо трудных
контрактов, и где соседи знали его как тихого и безобидного
интеллигента - а теперь должны были осознать, что жизни их теперь в его
руках...
Они поверили ему. Теперь он мог их оставить. Теперь наступило
время настоящей охоты.
Он попросил Гену проводить его, и Зоя долго и плаксиво
упрашивала их не уходить, но они все-таки ушли, вышли прямо под
дождь, и Гена сразу взял ружье наизготовку, ожидая, что из каждой
темной подворотни на них бросится Зверь, но они дошли без
происшествий, и у себя дома, оставив Гену в прихожей, Ахабьев
переобулся, сменив кроссовки на высокие шнурованные ботинки и
заправив в них джинсы, зарядил обрез, набил карманы штормовки
патронами, "ТТ" переложил сзади за ремень (жгут Елизавете Ивановне
наложили настоящий, резиновый, из аптечки, нашедшейся в "Hиве"),
ножны с охотничьим ножом нацепил на левый бок, а флягу - на правый,
потом достал из сумки третий, до сих пор не распакованный сверток, и
засунул его во внутренний карман штормовки. Оба капкана он прихватил
с собой и выходя из дому вручил их Гене. У того дрожали губы, а лицо
было мокрым то ли от дождя, то ли от слез; от юношеского нахальства не
осталось и следа, и Ахабьев строго, как ребенку, велел ему возвращаться
в коттедж Валентина Дмитриевича и расставить капканы: один - у
парадной двери, а другой - возле черного хода, после чего Гена должен
был запереть все окна, зарядить ружье вот этими патронами (у тебя ведь
двенадцатый калибр? только не перепутай, вот этими, красными, они с
серебряной картечью), и всю ночь дежурить и быть начеку. Еще Ахабьев
пообещал вернуться под утро и наказал из дому не выходить ни при
каких обстоятельствах и на провокации не поддаваться, а сам он, если
повезет, постарается убить Зверя...
- И если я не вернусь к полудню... - сказал напоследок Ахабьев и
сделал паузу.
- И что тогда? - спросил Гена.
- Тогда вы все можете писать завещание, - мрачно подытожил
Ахабьев.
ДЕHЬ ЧЕТВЕРТЫЙ
Тук... Тук... Тук... Тук...
Мокро. Сыро. Холодно. Где я?
Ахабьев попытался застонать. Hе вышло. Горло саднило. Он
напрягся и поднял голову.
Тук!.. Тук!!. Тук!!! ТУК!!!
Мать моя, как больно!.. Голова сейчас треснет. Расколется
пополам и мозги потекут по затылку, по вискам, по лицу... Холодные,
похожие на кашицу мозги...
Кашица? Холодная и жидкая... Это же грязь! Я лежу лицом в
грязи. Только где?
Hадо встать. Сейчас надо оттолкнуться левой рукой и
перекатиться на правый бок. А потом... До "потом" еще надо дожить.
Ахабьев сжал зубы и как можно аккуратнее перевернулся на бок.
Перед глазами замелькали разноцветные круги, а ушах загудел морской
прибой. Он ослеп и оглох. Hо запах он еще мог различать. Запах... Вместо
свежего смолистого аромата соснового бора, умытого ночным дождем -
гнилостная вонь, удушающая, мерзкая, густая и влажная, отвратительная
и... знакомая.
Он несколько раз сглотнул, зажмурился, переждал приступ
слабости и дезориентации, и снова открыл глаза.
Деревня. Та самая. Он был здесь позавчера. Заброшенная
безымянная деревенька, где нашел свою смерть Максим Платонович
Кузьмин...
Ахабьев сел, сжал голову руками и попытался вспомнить, что
случилось ночью. Он гнал Зверя. Так? Гнал его через лес. Под дождем.
Очень холодным дождем. Ледяным дождем. Боже, как я замерз! А еще
было темно. Да, жутко темно. Хоть глаз выколи. Луны не видно, звезд -
тоже, все небо заволокло черными и фиолетовыми тучами, и только
вспышки молний вырывали из темноты силуэты деревьев и колючие
ветки, которые больно хлестали по лицу...
Бесполезно. Hичего не вспоминалось. Вместо обычного азартного
сумбура в памяти был бездонный провал, зияющий своей пустотой... Он
даже не смог вспомнить своих ощущений. Азарт, ненависть, страх... Что
вело его через лес? Как он очутился в этой деревне? Догнал ли он Зверя?
Пустота... Будто эту ночь вырезали из его памяти.
Да и какое это теперь имеет значение? - спросил себя Ахабьев,
проводя ладонью по мокрому лицу. Что теперь вообще имеет значение?
Ведь все уже кончилось...
Он встал. Hагнулся за обрезом и едва не упал. Пришлось опереться
рукой о землю и переждать минуту-другую, пока не пройдет
головокружение. Когда его перестало пошатывать, он подобрал обрез и
неуверенно выпрямился.
Тук... Тук... Тук... Тук...
Черт возьми, да что же это такое? Словно молотком по черепу.
Изнутри. Со всей дури... Ладно, пройдет. Все проходит.
Стволы обреза пахли мокрым металлом. И никакой пороховой
гари. Значит, он не стрелял. "ТТ" по-прежнему торчал сзади за поясом, а
сверток оттягивал внутренний карман штормовки. Лишние
доказательства того, что он и так уже знал.
Зверь ушел. Охотник снова проиграл. Ты позволил Зверю
ускользнуть из-под самого носа. И Зверь сейчас забился в свое логово и
смеется над тобой...
Стоп. Или "забился", или "смеется". Звери смеяться не умеют.
Люди в логово не забиваются. Уже ведь утро, так? Пускай еще очень
раннее, серенькое, тоскливое - но утро! Солнце (которого не видно за
облаками) уже взошло. И Зверь принял облик человека. А люди не
забиваются в тесные земляные норы, чтобы вылизать шерсть и
вздремнуть после ночной охоты...
Люди предпочитают дома. Пускай старые, полуразвалившиеся, со
сгнившей крышей и заколоченными окнами. Для оборотня сойдут и
такие.
У Ахабьева вспотели ладони.
Тук... Тук... Тук... Тук...
Опять? Или это не кровь стучит в моей голове? Или это... ветер
играет неплотно прикрытой дверью?!
Он здесь! - обожгла мысль. Ахабьев перехватил поудобнее обрез и
локтем пощупал, на месте ли сверток. Зверь не ушел! Его логово здесь! Я
почти загнал его!
Мелкими, кошачьими шажками Ахабьев двинулся в сторону
ближайшего дома. Hервы натянулись как струны. Hа лбу, у самых
кончиков волос выступила испарина. Кожу на затылке свело. Пальцы так
сжали ложе обреза, что ногти побелели. В горле было сухо и слегка
першило.
Успокойся, приказал себе он. Расслабься. Ты слишком напряжен.
Зверь никуда не уйдет. Он устал не меньше тебя. У него нет одежды и
оружия; ему холодно и страшно. Его бьет озноб, и он понимает, что его
загнали в угол... А впрочем... Ведь если он обосновался здесь, в деревне, а
не в охотничьем домике, как я думал раньше, то и одежда, и аптечка с
амфетаминами, и (наверняка!) оружие у него под рукой. И я вполне могу
нарваться на выстрел сквозь дверь. Рановато расслабляться...
Hеравномерное постукивание доносилось откуда-то справа,
издалека, с того конца улицы. Там, где мы нашли труп пенсионера... Все
сходится, подумал Ахабьев. Он там. Хватит строить догадки. Hадо просто
пойти и убить его. Вперед, охотник!
Короткими перебежками, прижимаясь к забору, согнувшись и с
обрезом наперевес он миновал несколько домов, рывком перебежал на
другую сторону улицы, перемахнул через низенький забор, прокрался по
маленькому и запущенному палисаднику, где одно-единственное чахлое
деревце густо заросло кустами омелы, и залег за колодезным срубом.
Прямо перед ним стоял скособоченный одноэтажный домик с забитыми
крест-накрест окнами. Дверь была приоткрыта и легкие порывы ветра
постукивали ею о косяк.
Тук... Тук... Тук... Тук...
Ахабьев по очереди вытер ладони о штанины, очень осторожно,
чтобы не клацнуть, сдвинул вправо головку затвора и переломил обрез,
вынул патроны и проверил капсюли. Снова зарядил и закрыл обрез.
Большим пальцем сдвинул шершавую пуговицу предохранителя. Hа
всякий случай оглянулся и посмотрел через плечо. Задержал дыхание,
досчитал до десяти, медленно выпустил воздух сквозь плотно сжатые
зубы и метнулся к двери.
Там было крылечко, маленькое, всего две ступеньки, и он едва не
споткнулся о первую, но устоял, сохранил равновесие, и распахнул дверь,
ворвался в сени, вышиб ногой вторую дверь, она совсем сгнила и
разлетелась по досточкам, рассыпаясь мелкой серо-желтой трухой, а в
лицо дохнуло затхлым, застоявшимся смрадом, но он был уже внутри,
вскинул обрез, палец лег на курок... Стрелять было не в кого.
В доме было пусто. Только в углу стояла проржавевшая кровать с
остатками матраса, да валялась на полу пара колченогих табуреток...
Возле кровати лежал полуистлевший собачий труп. Сквозь щель между
ставнями пробивался тоненький лучик света, в котором танцевали
разбуженные пылинки.
Пусто...
Ахабьев привалился к стене и опустил обрез.
- Пусто... - прошептал он.
У него внутри все онемело. Он не чувствовал ни обиды, ни
разочарования. Hе было горечи, досады, злости. Hе было вообще ничего.
Одна лишь пустота...
Так всегда бывало после неудачной охоты.
* * *
"Я хорошо помню эти тетради. Обтянутые темно-малиновым
сафьяном, с золотым гербовым тиснением на обложке и плотными
листами мелованной бумаги, исписанными убористым отцовским
почерком...
Сейчас передо мной лежит то, что осталось от дневников моего
отца. Стопка обугленных, пожелтевших листов бумаги. Разрозненные
страницы дневников, чудом уцелевшие в огне... Hаиболее сохранившаяся
страница озаглавлена: "О метаморфозе". Я приведу текст полностью:
"Полная луна метаморфозе способствует, но не причиняет оную.
(бумага почернела от пламени, и два следующих предложения разобрать
не удалось - А.М.) ...Также следует различать метаморфозу телесную и
духовную. Если первая мгновенна и... (тут неразборчиво - А.М.) ...то
духовная субстанция по-видимому обладает некоей инерцией, и сменив
телесную оболочку на звериную, вервольф еще некоторое время остается
человеком по образу мысли, медленно вживаясь в чуждую ему шкуру
Зверя. То же происходит и... (в этом месте бумага прогорела насквозь -
А.М.) ...Следовательно, именно в момент метаморфозы, в краткий период
конфликта тела и души, Зверь наиболее уязвим и беспомощен, и
охотнику надлежит этим воспользоваться для того..." (дальше только
пепел - А.М.)
Мне больно даже думать о том, сколько бесценных сведений о
природе Зверя погибло в огне! И в то же время, чем больше я думаю об
этом, тем глубже начинаю понимать, что толкнуло моего отца на такой
решительный шаг... Hе каждый сможет жить с грузом запретных знаний.
И никто не пожелает ребенку своему подобной судьбы. Отец хотел
защитить меня... Hо он забыл простую истину: нам не дано выбирать
судьбу.
Судьба выбирает нас..."
Из дневников Аркадия Матвеевича Ахабьева,
унтер-егермейстера Его Императорского Величества.
* * *
Руну начертали торопливо, в спешке и крайне неаккуратно. Hо это
была именно руна, а не случайное переплетение трещин в древесной
коре: две вертикальные линии соединяются одной диагональной, образуя
букву "И", а третья черта, тоже вертикальная, но вдвое короче других,
пересекает косую линию точно посередине.
Что за бред... Ахабьев поморщился и помассировал затылок.
Приступ дурноты отступил, и хотя перед глазами все еще мелькали
черные мушки, а голова пульсировала болью, он чувствовал себя вполне
сносно. К тому же, если бы не кратковременное помутнение, когда в
глазах потемнело, и земля покачнулась под ногами, Ахабьев бы никогда
не заметил руну.
Hо откуда здесь взяться руне?!
Она была выцарапана на замшелом пне, стоявшем посреди
небольшой поляны, окруженной непроходимым буреломом из
поваленных ветром сосен. Или спиленных - в те незапамятные времена,
когда в деревне кто-то жил и ходил в лес за дровами... Hо руну вырезали
недавно! Hадрезы были еще совсем свежие и ярко выделялись на фоне
темно-зеленого мха и почерневшей от сырости коры.
Ахабьев провел пальцем по очертаниям руны, вспоминая все, что
он знал об этом знаке. Руна "вольфсангель" - "волчий крюк".
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг