миокарда или злокачественную опухоль. В зависимости от настроения. Реже -
туберкулез и инсульт.
А потому, когда Самосейкин объявил своей преданной Самосейкиной о
постигшей его неизлечимой болезни, жена, как это можно было ожидать от
преданной жены, не грянула плашмя оземь, не забилась, не заголосила, не
запричитала что-нибудь типа: "Сокол ты мой сизокрылый, голубь ты мой ясный,
деятель ты мой опальный! Ох, на кого же ты меня и весь кивакинский народ
неразумный покидаешь! Ой, да не хочу я оставаться без тебя одна в этом
постылом Кивакине, ой, да возьми меня с собой в сыру земельку, белый лебедь
мой бескомпромиссный!!!"
Словом, жена Катя отнеслась к известию о болезни супруга слишком
хладнокровно, хотя, конечно, не нам, посторонним, об этом судить, мы ведь
не знаем, сколько раз уже Владлен Сергеевич объявлял о близкой неминучей
смерти своей с тех пор, как Великая Перестройка отказалась от его забот и
хлопот.
А объявлял Самосейкин о надвигающейся кончине уже много раз.
Максималист - что поделаешь. Возраст у него был уже такой, что трудно, как
ни крути, ожидать от организма полной безупречности в работе, это же не
какой-нибудь космический аппарат. То и дело в этом организме что-то
происходило, то со скрежетом поворачивались глубинные ржавые шестеренки, то
цеплялся где-то в недрах шарик за ролик, да мало ли. И все это
сопровождалось покалыванием, звоном, шипеньем и шорохом. Впрочем, часть
этих звуков, а то и большинство лишь мнились Владлену Сергеевичу.
А он в приложении к себе не признавал никаких малых хвороб, ну, там,
гастрита, тахикардии, бронхита, старческого слабоумия, он неизменно ставил
себе самые громкие диагнозы.
Верил ли он сам этим почти ежедневным смертным приговорам самому себе?
С одной стороны - конечно, ведь он же каждый раз впадал при этом в тихую
панику. А с другой стороны - конечно, не верил. Каждый человек устроен так,
что до самого конца цепляется за соломинку.
А тут что ж, от любого ведь из этих диагнозов можно запросто помереть
досрочно, не дожидаясь, пока болезнь сама с тобой расправится.
Впрочем, это уже не про Владлена Сергеевича, это про другой сорт
людей. Он же и ему подобные просто никак не могли быть такими
слабонервными, чтобы помирать от каких бы то ни было слов. Он и ему
подобные просто обязаны были быть закаленными всякими жизненными
невзгодами. Уж такой это особый сорт людей - настоящие прирожденные
общественные деятели. А Владлен Сергеевич Самосейкин только таковым и был.
Скажете, не слишком ли много противоречий в этой, своего рода,
характеристике? А не больше, чем в самом человеке. Человек, это мое твердое
убеждение, более противоречив, чем ему хочется про себя думать.
Человек-деятель - и тем более.
А еще, как мне представляется, он придумывал себе самые страшные
болезни, чтобы попугать. Для начала свою преданную Катю, а через нее - и
весь мир. Попугать, известное дело, чем - надвигающейся невосполнимой и
безвременной утратой.
Он и понимал, что мир не напугается, что мир и не такие утраты
принимал с полнейшим равнодушием, хотя кто-то за него всегда торопился
утверждать, будто бы человечество еще сильней сплотилось благодаря
обрушившемуся горю. Что делать, всегда же есть желающие высказаться от
имени целого многообразного мира. Зуд, что ли, бывает такой у некоторых,
Бог его знает...
Словом, все это понимал матерый и опытный Самосейкин, но не мог
отказать себе, по-видимому, в этом малюсеньком, призрачном удовольствии, в
этой эфемерной сладости прикинуться умирающим и глядеть, глядеть
вожделенно, как нарастает и набухает народная скорбь. И вот ведь ничего
такого не набухало, даже у родной жены, а он все одно усердствовал в этом
нагнетании фальшивой трагедии.
А все сорт, все - сорт. Да Бог с ним, кто из нас без греха, без
пунктика, без извинительных слабостей и страстишек, Никто. Из нас. Или они,
общественные деятели, нё из нас? А из кого? Сперва вроде бы из нас, а потом
вроде бы и не из нас?
- Вся жизнь отдана людям, - скорбно повторил Владлен Сергеевич.
- Сходи в больницу, вдруг еще не вся, - не очень-то стараясь придать
голосу сострадательный и надрывный оттенок, присоветовала жена, - может,
выпишут чего-нибудь...
- Что?! Как ты можешь?! Ты, верный друг и соратник! Как ты можешь мне
такое советовать, Катюша! - так патетически возопил Владлен Сергеевич,
только и дожидавшийся, по-видимому, этих именно слов.
То есть это был диалог, ставший уже почти ритуальным, отработанным до
мелочей. Едва верный друг и соратник напоминала Самосейкину о больнице,
сразу прорывалось из него его излюбленное отчаяние. Совсем уж смирился
бывший общественный деятель со своей отставкой, но как вспоминал про
спецбольницу, услугами которой только и воспользовался в свое время лишь
два разика, да и то не всерьез, а ради профилактики, ради невинного отдыха
от трудов, как вспоминал Владлен Сергеевич про эти далекие дни, так
подкатывало к сердцу что-то горячее и колючее и требовало выхода в виде
потока, а точнее, струи эмоциональных слов, отшлифованных жестов, требовало
сочувствия, хотя бы молчаливого, поддакивания, хотя бы бессловесного, а
лишь обозначаемого качанием головы.
Качать головой обязана была преданная Катюша, что она и делала, пусть
не очень энергично, пусть довольно рассеянно, но Самосейкину достаточно
было и того.
И он под беззвучный аккомпанемент Катиного качания головой пускался в
скорбные сетования по поводу слабости материальной базы кивакинской
райбольницы и связанным с этим напрямую низким уровнем медицинского
обслуживания в районе.
Владлен Сергеевич вспоминал, как много он обил порогов сам лично,
чтобы сдвинуть с места строительство лечебного центра, а он ведь
действительно обил немало порогов, когда был настоящим общественным
деятелем, а не бывшим. Он действительно искренне хотел помочь землякам с
этим делом, знал ведь, как будут потом благодарны ему землячки за заботу,
как припишут ему и не его заслуги в деле укрепления этой проклятой
материальной базы, не знал только, что ему самому на старости лет придется,
сберегая остатки здоровья, довольствоваться тем и только тем, чем
довольствуются самые рядовые граждане, никакие не деятели хлопотного
общественного фронта.
А вот если бы знал Владлен Сергеевич, так, может быть, удвоил, утроил
бы натиск на инстанции? Может быть.
Но скорей всего, если бы знать заранее, то удвоение и утроение усилий
пошло бы не по линии пробивания нужного району объекта, а по линии усиления
собственных позиций, по линии поднятия уровня собственной неуязвимости.
Хотя, что уж там, этот уровень неуязвимости он, Самосейкин, и так
всегда держал на максимально возможной высоте. Что же делать, если и такая
высота оказалась недостаточной, когда поднялась волна Великой Перестройки,
оказавшаяся еще выше.
Вон какие зубры и вепри не устояли, когда с них спросилось вдруг, что
им хочется перестроить в себе лично в духе требований свалившегося на их
головы времени. Зубры и вепри подрастерялись, стали перечислять собственные
недостатки очень самокритично.
Общественные деятели усматривали в своем моральном облике изъяны,
соглашались считать себя, например, излишне горячими, даже порой
невыдержанными, нетерпимыми к чужим недостаткам и чужим мнениям или же,
наоборот, робкими, непоследовательными в проведении наилучшей генеральной
линии.
Но ведь никто не смог и никогда не сможет встать и сказать, если к
тому же тебя за язык не тянут: "Я - вор". Или: "Я - подхалим". Или: "Я -
бюрократ". Потому что такие откровения лежат явно за пределами любых
мыслимых правил игры в самокритику.
Словом, для некоторых перечисление собственных недостатков оказалось
недостаточным, за них недостающее перечислили другие. Новые зубры и другие
вепри.
Ну, и за нашего Владлена Сергеевича перечислили. Хорошо еще, что
больших криминален не нашлось.
И стал общественный деятель Самосейкин пенсионером. Даже и не
персональным. Хотя этот-то вопрос он, не без оснований, надеялся уладить в
не столь отдаленном будущем. Уверен был, что с течением времени многое
потускнеет и забудется, всегда так было и впредь почему бы не быть.
Но до этого нужно было, как минимум, дожить. И вроде бы сбереженное и
закаленное здоровье обнадеживало, а потому сверхобидной представлялась
перспектива потерять его посредством искренних симпатий местных эскулапов.
И вот уж многажды так бывало, что стоило Владлену Сергеевичу вспомнить
о кивакинской райбольнице, стоило всесторонне посетовать на несправедливую
неизбежность отдать бывшее руководящее тело в руки самых обычных, а не
спецспециалистов, как очередная неизлечимая болезнь проходила бесследно.
Таким образом за непродолжительное время Перестройки, то есть за время
пребывания не у дел, Самосейкин уже успешно излечился от, как минимум,
четырех злокачественных опухолей, одной лейкемии, шести инфарктов миокарда
и одного СПИДа.
Вот и на сей раз, стоило Владлену Сергеевичу излюбленно возопить по
поводу своей искалеченной судьбы, своих незаслуженных обид, укорить верную
подругу жизни и соратницу за необдуманные слова, как колики в животе
явственно пошли на убыль. Они, конечно, не оставили сразу, но наметилась
отчетливая благоприятная тенденция.
"Может, еще и не рак, почему сразу обязательно рак", - размышлял
Самосейкин про себя, про себя - чтобы не сглазить отрадное явление.
Отсюда ясно, что его максимализм по отношению к собственным
драгоценным болячкам, в конце концов, имел самое тривиальное происхождение,
связанное с мнительностью, которая находится в очень близком родстве с
порочной, но трудно одолимой праздностью. Или это и без того давно уже
ясно?
Само собой, праздность Владлена Сергеевича была законной и
заслуженной, но ведь и в его положении многие что-то придумывают, смиряют
гордыню, где-то посильно трудятся, пополняя собственный бюджет и укрепляя
сон. А чего им, если здоровье позволяет.
А вслух Самосейкин сказал, когда почуял, что колики проходят:
- Нет уж, Катюша, лучше я помру дома, на твоих нежных руках, чем
отдамся нашим коновалам. Это простых работяг они еще могут иногда
пользовать с успехом, а мой организм так изношен руководящей работой, что
требует иного обхождения. Ну, а раз мне в спецбольнице отказано, значит,
судьба моя предрешена. Спасибо тебе, родная, за верность...
- Пожалуйста, - ответила жена, - ужинать будешь сейчас или погодя?
На этом ритуальный диалог закончился. Владлен Сергеевич сел покушать
перед сном, все еще сохраняя скорбное положение губ, щек и подбородка.
Скорбное положение удалось исправить с помощью ужина, который,
конечно, давно не содержал ни стерляди, ни осетрины, но был тем не менее
отменный благодаря исключительному мастерству хозяйки. Ведь в самом деле,
не продукты из спецраспределителя определяют некий руководящий рацион, они,
в основном, служат показателем престижности и общественной значимости их
получателя.
А рацион руководящий, может быть, мало чем отличается от обычного,
если помнить о нашем всеобщем происхождении. И я подозреваю, что у самого
Самого вполне может быть любимым блюдом жареная картошка, а от, допустим,
крабов его выворачивает. Но он человек волевой, и по нему об этом нипочем
не догадаешься. Наворачивает каких-нибудь кальмаров, а сам сияет от якобы
наслаждения.
Впрочем, это уже чистейший домысел, автор никогда ведь не сидел за
одним столом ни с кем из самых-самых. (Хотя никто не может заранее
предугадать, что запел бы этот же самый автор, доведись ему попасть за
такой стол. Он и сам не может предугадать.)
Итак, скорбное положение удалось исправить с помощью хорошего ужина.
Самосейкин знал, что не следует много кушать перед сном, но не мог же он
лечь в постель со скорбью на лице. Вдруг она так и прилипнет навеки.
Но и засыпая, Владлен Сергеевич продолжал переживать о спецбольнице,
не об осетрине и стерляди, будь они неладны, а о больнице. Все же возраст у
бывшего деятеля был не юный, это ж понимать надо. Но он бы до последнего
вздоха занимался общественной деятельностью, несмотря на возраст, если бы
его от этой деятельности не отлучили, хотя чего уж теперь...
Знать есть в ней, родимой, недоступная нашему пониманию величайшая
сладость, е-е-есть!
А едва Владлен Сергеевич заснул, ему сразу же начал сниться сон. И сон
этот был такой длинный, что снился всю ночь напролет. Это была целая ночная
эпопея, а не сон. И такая реальная с виду, такая неотличимая от
действительности, что просто невероятно.
Небось, каждый видел сон и каждый знает, что обычно человек сознает
нереальность происходящих с ним ночных приключений, смотрит на все с неким
отстраненным интересом. Такие сны, похожие на художественные фильмы, всем
нравятся.
Но Самосейкину было видение иное. Такое явственное, что прямо жуть.
Владлену Сергеевичу привиделось, что он попал на обследование в кивакинскую
райбольницу.
И вот, значит, пролежал он на обследовании сколько полагается дней, а
потом главврач по фамилии Мукрулло ему и говорит:
- Мы знаем вас, Владлен Сергеевич, как человека волевого и
мужественного и потому не считаем возможным скрывать от вас правду, какой
бы горькой она ни была. У вас рак.
Ох, и жутко, и тошно, и горько, и кисло, и больно стало Владлену
Сергеевичу от этих слов! Так тяжело, что и сказать нельзя. Вот ведь сколько
раз он представлял, как ему сообщают эту страшную весть, со всеми
подробностями представлял, уж, казалось бы, ко всему готов. Но, когда и
впрямь сообщили, не удержался, всплакнул в отчаянии. Всплакнул, но потом
унял слезы.
"Ишь ты, сволочь, о мужестве моем запел, а сам решил отомстить мне за
плохую больницу, за прочее. Насквозь тебя вижу", - вот что подумал, уняв
слезы, бывший общественный деятель. И сразу, без всякой связи с предыдущим,
поинтересовался про возможность операции дрожащим голосом. Это же все во
сне происходило.
- Операцию, конечно, нужно бы сделать, - отозвался не очень уверенно
врач, - но сами ведь знаете, какие мы все тут специалисты, одно слово -
"ХО"! Я уж и в спецбольницу звонил насчет вас, думал, может, там
прооперируют. Отказали. Наотрез. Мест, дескать, не хватает. Деятелей,
дескать, резать не успеваем. Во-о-т...
В общем, поплакал, поплакал этак-то Владлен Сергеевич, да и отдался
Мукрулле под скальпель. Уж очень жить хотелось.
А тот операцию-то провел нормально, да что толку. Оказалось -поздно.
Там уж, в животе-то, метастаза на метастазе и на метаметастазе.
Об этом тоже было бывшему деятелю сразу доложено.
- Да что ж вы меня добиваете своими откровенностями, - зарыдал совсем
безутешно Владлен Сергеевич и стал готовиться к смерти.
Катя от его постели не отходила, сама и уколы делать научилась,
наловчилась, и под конец предложила позвать попа. На всякий случай.
Но Самосейкин от мракобеса, которому еще и деньги надо платить,
отказался. Твердо отказался.
- Никакого Бога нет, никаких попов не надо, все остается людям, -
слабеющим голосом выдавил Владлен Сергеевич и скончался.
Как убивалась по нему жена, он уже не видел. Но был уверен, что жена
не подведет. В смысле, вдова. Был уверен, что вдова будет убиваться
подобающе. Потому что соратница.
И только-только скончался Владлен Сергеевич, только-только сделалось у
него в глазах темно, словно в шахте, исчезли звуки, запахи, ощущения и
оборвались последние, недодуманные до конца мысли, словом, едва по всем
приметам наступила нормальная необратимая смерть, как в самой глубине этой
глубочайшей шахты обозначилось какое-то неуверенное сияние.
И неуверенное это свечение стало постепенно усиливаться, расширяться,
приближаясь к усопшему, охватывая его со всех сторон легким серебристым
облаком. И в этом свечении вновь различил Владлен Сергеевич свое до боли
знакомое тело, прикрытое каким-то полупрозрачным одеянием, несколько
тучноватое и подержанное тело, но еще вполне крепкое, еще годное, наверное,
для некоторых дел.
В какой момент появились первые после смерти мысли, Самосейкин даже и
не разобрал, пока непроизвольно и как-то отстранение разглядывал окружающую
обстановку, освещаемую слабым, непонятно откуда льющимся светом.
А впрочем, ничего того, что принято называть обстановкой, в обозримом
пространстве не было. А было именно пространство, некая полость, без стен,
без потолка и пола, без мебели, вообще без каких-либо предметов, если,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг