будет, пожалуй. С ним его жена была, Юлдуз, и маленький малайка Садык. В
его стойбище я пришел через два дня. Но поздно пришел. Может, хорошо, что
поздно. Черная болезнь взяла Урумгая, Юлдуз тоже взяла, а парнишку я не
нашел. Пропал Садык. Везде искал, кричал много, так уехал. Теперь ему пять
лет было бы. Как думаешь, товарищ начальник, может, этот баранчук, который
с аю живет, Садык? А?
- Могло быть и такое, - медленно сказал Дунда. - Этому ребенку
действительно не более пяти - семи лет. Но все это невероятно...
- Ловить бы надо, - посоветовал Ибрай, снова беря кружку с чаем.
Дунда вздохнул, думая про себя: "Невероятно... Но история Ибрая очень
близка к истине..."
Джунгарский Алатау - один из северных отрогов Тянь-Шаня. В этих горах
немало цветущих долин и альпийских лугов. Есть и леса, и горные речки,
отдающие свою дань пролегающей вдоль хребта Борохоро полноводной реке Или.
Род Ибрая кочевал по этим местам. Он был небольшим, небогатым, но
дружным. Сам Ибрай имел двух жен, четырех детей, младшему из которых,
Ильберсу, исполнилось только три года. Одной семьей с ними жили еще три
престарелых тетушки и младший брат Ибрая, Урумгай, с женой и двухгодовалым
мальчиком Садыком. Закон ислама обязывал всех жить вместе и помогать друг
другу. На старейшине лежала ответственность блюсти свой род и сохранить
его.
В 1918 году в месяц рамазана мужчины стали думать, где стать на
зимовье. Наконец решили, что лучше всего остановиться в долине горы Кокташ.
- Бери гурт овец, - сказал Ибрай Урумгаю, - двух молодых кобылиц с
жеребятами, трех вьючных лошадей и ступай вперед. Ты знаешь эти места и
найдешь хорошее стойбище. А мы подойдем через два дня.
В долине горы Кокташ Урумгай долго выбирал место, где было бы в
изобилии корма для скота, где не так много ветра и где есть в достатке
вода.
Ставя кибитку на облюбованном месте, Урумгай поглядывал на жену: ему
казалось, что она вяло работает.
- Юлдуз-джан, - сказал он ласково и насмешливо, - твои руки тебя
совсем не слушаются.
Она кротко ему улыбнулась, но в черных больших глазах не было радости
- в них отразилась печаль потухающего костра.
- Я не знаю, - ответила она, - почему. У меня кружится голова и
хочется пить.
- Это от усталости, - сказал он.
Неподалеку бегал в одной рубашонке двухгодовалый Садык. Он гонялся за
крупными, в человеческую ладонь, яркими бабочками и верещал от восторга.
Ему было немножко скучно - без двоюродных сестер и братьев, особенно без
Ильберса, сверстника, с которым он целыми днями привык бывать вместе. Он
любил свою мать и своего отца затаенной любовью маленького, но уже не
беспомощного звереныша. Он знал хитрость и умел громко и вовремя зареветь,
чтобы на него обратили внимание и позволили то, чего он хотел. Вот уже
несколько дней мать поила его овечьим молоком, очень густым, пахнущим
травой, и молоко это казалось невкусным. Он не раз ревел, голосисто и
долго, пытаясь ее разжалобить, но мать была неумолима, а отец, посмеиваясь,
бросал ему полуобглоданную кость или давал из своих рук кусочек жирных,
вывернутых наизнанку бараньих кишок и заставлял долго жевать. Потом
подносил к его рту деревянную пиалу с жирным бульоном, который называют
сурпой.
Садык много ел и быстро набирался сил, но материнского молока все-таки
хотелось. Дитя природы, он рано был научен старшими, что змей, скорпионов и
тарантулов следует опасаться, а прочую живность можно без опаски ловить
руками и даже есть. Двоюродные братья учили его отыскивать в траве молодые
стебли кумызлыка, дающие освежающий кислый сок, учили отыскивать и есть
черемшу - горный чеснок и ловко вылущивать из стручков дикий горох.
Поймав большую бабочку, он торжественно понес ее показать отцу и
матери. Грязные пухлые пальчики были в золотистой пыльце от ее ярких и
удивительно разноцветных крыльев.
- Ата, я поймал бабочку.
- Ты у меня батыр, - ответил отец, занятый своим делом. - Скоро я
научу тебя скакать на коне быстрее ветра и прыгать с камня на камень, как
прыгает тау-теке.
Садык еще не слышал, что такое тау-теке, и черные глаза его
загорелись.
- Те-ке, - повторил он.
- Да, - улыбнулся отец, - это горный козел, который может
перепрыгивать даже пропасти.
Мальчик убежал довольный, но вскоре снова вернулся, и опять отец
называл его батыром и обещал, когда он вырастет, убить с ним в горных лесах
медведя - аю, а может быть, барса. Садык смеялся от счастья, а мать, глядя
на него и вяло, не как всегда, зашнуровывая кошмы на обручах кибитки,
печально улыбалась.
Было тепло и зелено в узкой долине, и гремел неподалеку в камнях
звонкий ручей. Рядом вольно и спокойно паслись отощавшие от перегона
курдючные овцы. Их сторожили две лохматые собаки. Тут же бродили лошади и с
ними черноухий ишак, которого подарил Садыку дядя Ибрай. Это был умный
ишак, старый. Когда на него сажали мальчика, он шагал осторожно и плавно,
словно знал, что мальчик еще маленький, а маленьких следовало оберегать.
Кибитку наконец поставили, и теперь надо было думать о том, чтобы
подоить овец и заквасить молоко на брынзу и еще сварить в черном,
прокоптившемся котле вяленное на солнце баранье мясо. Но Юлдуз, как только
поставили кибитку, сразу ушла в нее и легла. Ей нездоровилось. Мясо
пришлось варить Урумгаю, а овцы остались недоенными. Ягнята в этот день
были особенно резвы: они досыта сосали маток.
- Поешь мяса, и ты станешь здоровой, - сказал Урумгай жене.
Но жена закрыла печальные глаза и отвернулась.
Отец с сыном совершили перед едой омовение. Потом они молились,
обращая взор к востоку. И опять Садык учился у отца, повторяя все его
движения и слова, которые тот бормотал.
- Алла! О алла! - повторял мальчик и, прижав к лицу красные от
холодной воды ладошки, доставал головой до молитвенного коврика.
Потом они ели. Ели не торопясь, но обильно, и мало разговаривали.
Плоское, с редкими усиками лицо Урумгая лоснилось от жира и светилось
довольством. Садык, полнощекий, розовый, с заплывшими от сытости глазами,
тоже был очень доволен; подражая отцу, прочищал отрыжками горло и вытирал о
черную голову жирные от бараньего сала руки.
После еды Урумгай опять провел ладонями по лицу и тотчас же это сделал
Садык. Потом отец встал и, не глянув на сына, ушел в юрту, но почему-то
вернулся быстро. Садык заметил, что лицо отца стало совсем плоским и серым,
как круглый камень ручной мельницы, которой мать размалывала зерно для
лепешек. Садык любил лепешки, особенно горячие, только что вынутые из золы.
- Плохие у нас дела, Садык, - сказал с тревогой отец. - Шибко плохие.
В нашей юрте, кажется, поселилась черная смерть.
Садык не знал, что такое смерть, да еще черная. Но он испугался и
заплакал, потому что отец был совсем не такой, каким только что был
недавно.
Урумгай сел поодаль от кибитки и стал зачем-то раскачиваться из
стороны в сторону, молча и страшно, и Садык впервые не стал делать то, что
делал отец. Он только смотрел на него и тихонько всхлипывал. Ему хотелось
пойти в юрту и посмотреть на мать, которую отец оставил зачем-то наедине с
черной смертью. И он встал, но услышал вдруг резкий окрик:
- Не ходи!
Так еще никогда отец не кричал на него. Он остановился и опять сел.
Потом снова встал и пошел к отцу: надо же было от кого-то принять ласку. И
снова пугающий окрик:
- Не подходи!
Это уже было страшнее всего. Садык не знал, что ему теперь делать.
Имея отца и мать, он неожиданно сразу осиротел. Он долго плакал и тер
кулачками мокрые глаза. А потом услышал голос отца, скорбный и тихий,
словно из его сытого живота вышла вся сила. Садык не раз слышал от дяди,
что сила у батыра в полном животе. Если живот тощий, то силы не будет.
- Садык, - тихо говорил отец, - слушай меня внимательно. Аллах за
что-то на нас прогневался. Он послал за нами черную смерть. Твоя мать скоро
уйдет на небо. Но аллаху, наверно, этого мало. Он возьмет и меня. Но тебя,
пожалуй, не возьмет. Ты еще мал, совсем мал и сегодня почти не прикасался к
нам. Может быть, он тебя пожалеет. Через два дня придет сюда твой дядя
Ибрай. Ты скажешь ему: в кибитку отца пришла черная смерть. Запомни: черная
смерть. И тогда он все поймет. А сейчас сделай вот что. Возьми в том
дальнем тюке кошму и ступай туда, где пасутся овцы. Там будешь ждать дядю
Ибрая.
- Я боюсь, - сказал Садык.
- Ты батыр, - ответил отец. - А батыры ничего не должны бояться. Иначе
тебя тоже возьмет с собой черная смерть. Уходи!..
Садык многого не понял, но отец приказывал, и, значит, так надо было.
В их роду все привыкли повиноваться старшим. Это Садык понимал.
Но Урумгай тоже понимал, что сын еще несмышленыш и это может его
погубить. Тогда он еще раз заговорил:
- Я тоже приду к тебе. И буду тебя сторожить, но прикасаться ко мне ты
не должен. Мы будем с тобой разговаривать и ждать дядю Ибрая. Бери кошму.
Садык долго теребил за угол кошму, вытаскивая ее из развязанного ранее
тюка, а отец стоял в сторонке и командовал. Разве не проще было подойти и
помочь? Очень не похож был отец на прежнего отца. И мальчику все пришлось
сделать самому. Потом и Урумгай подошел к тюку и тоже взял себе кошму,
только побольше. Так оба, сын впереди, отец сзади, пошли они, волоча кошмы,
к овечьему стаду и легли там в разных местах.
Подувал прохладный к вечеру ветерок, но Садык не чувствовал холода.
Маленькое его тело давно было закалено постоянным общением с природой. Ему
было только непривычно одиноко в стороне от отца.
К ним не раз подбегали собаки, но отец и их не подпускал. Он сердито
кричал и замахивался, будто бросает камень. Поджав хвосты, они отбегали и
скулили от голода.
Так пришла ночь. Темная и звездная. Садык лежал на кошме и слушал
звуки. Вот проблеяла в темноте овца, испуганно всхрапнув перед этим, и
потом стала чесать задней ногой за ухом. В ответ тявкнула собака, зорко
следя за сбитым в кучу стадом и тоже ловя в ночи малейшие шорохи. Старая
вьючная кобыла, на которой ездила мать, отдаленно звякнула боталом и опять
затихла. Где-то невнятно и далеко с каменной кручи пропел свою ночную песню
кеклик. Потом Садык услышал кашель отца.
- Ата, - позвал он, - я хочу к тебе.
- Нельзя, - ответил голос из ночи. - Я рядом, а ты батыр. Лежи.
Садык снова заплакал, но тихо, и плакал до тех пор, пока не уснул.
2
Всю ночь Урумгай надеялся, что черная смерть успела коснуться своим
крылом только одной Юлдуз и, может быть, аллаху этого будет достаточно. Он
лежал вверх лицом и отыскивал среди звезд ту единственную, которая должна
была вот-вот свалиться с неба в черную пропасть ночи. У каждого человека
есть своя звезда на небе, и если она падает, то человек умирает. Какое
хорошее имя дали его жене - Юлдуз, что значит - звезда, и вот эта звезда
скоро должна погаснуть. И он действительно увидел огненный след в небе,
косой и яркий, Юлдуз, наверно, не стало...
Потом он выискивал свою и заклинал ее крепче держаться в небе, потому
что у него был Садык, совсем маленький и беспомощный, и еще оставались
овцы, две молодых кобылицы с жеребятами, три лошади и один ишак. Разве без
хозяина уберегут стадо две каких-то собаки? Нет, надо упросить аллаха,
чтобы он больше не ковырял в небе пальцем и не вылущивал бы из него
неугодные ему звезды. Но звезды продолжали падать.
Затем наступило утро, раннее, свежее, какое бывает только в горах, с
туманными хлопьями, зацепившимися за черные вверху скалы. Урумгай
приподнялся с кошмы и ощутил в голове легкое кружение, как будто только что
одолел перевал. А вскоре захотелось пить. "Пожалуй, переел вчера мяса, -
подумал Урумгай, - но если так, то это пройдет". Он успокоил себя и пошел к
горному ключу. Сполоснув руки, медленно, с наслаждением пил холодную, как
зимний ветер, воду, черпая ее пригоршнями.
А когда встал с колен, почувствовал озноб. Это было совсем плохо.
Значит, черная смерть и его коснулась. Большие желания успокоились, не
стало дум о собственной жизни. Теперь не надо было бояться родной кибитки,
где оставил он вчера умирать Юлдуз. Он пойдет и посмотрит, что стало с нею,
и тогда выполнит последний долг.
Урумгай побрел к становищу, ощущая небывалую слабость в ногах. Когда
он вошел в юрту, то увидел жену, разметавшую в смертном одиночестве черные
руки. Лицо ее, со стиснутыми зубами, тоже было неузнаваемо черным.
Он попятился, коснулся руками земли в знак прощания с умершей и,
пошатываясь, пошел к тюку, из которого вечером тянул с сыном кошмы. Там он
взял остатки мяса, захватил черный казан и все это унес к ключу. Затем он
вернулся, раздул костер и подложил несколько головешек к кибитке, добавив
сучьев сухой арчи. Огонь скоро разгорелся и запахло жженой овечьей шерстью.
Вся остальная утварь, которой он касался, тоже полетела в огонь. Так всегда
делали, если в каком-нибудь из кочующих родов появлялась чума. Так решил
сделать и Урумгай. Он знал, что черная смерть боится только огня и только
огонь может опалить у смерти ее черные крылья.
Потом он варил мясо. Но делал это не для себя. Внутри у него жгло все
сильнее и сильнее, и все чаще он гасил в себе палящий огонь холодной водой.
Проснулся Садык. Может быть, учуял гарь горящей кибитки, может быть,
сон его, обычно крепкий по утрам, как у всех детей, оборвался каким-нибудь
страшным видением. Он проснулся, глянул на горящую большим костром кибитку
и закричал:
- Ата-а!
- Я здесь! - громко ответил отец. - Сейчас сварится мясо. Ты будешь
есть, а я уйду, чтобы прогнать злого духа, который зажег нашу кибитку. Лежи
на месте, иначе злой дух сожжет и тебя.
Садык захныкал, но встать с кошмы побоялся. Он только смотрел то на
отца, который варил мясо, то на полыхающую в стороне юрту. Ему трудно было
постигнуть происходящее, хотя обостренное чутье ребенка, растущего среди
девственной природы, полной опасностей, подсказывало, что происходит что-то
необычное и страшное. Самая добрая из бабушек, Салима-биче, не раз говорила
ребятишкам о каких-то таинственных дивах, джес-канганах, имеющих медные
когти. Наверно, они-то и были злыми духами. И вот теперь один из них
завладел их юртой и пожирает ее огнем. Но в юрте оставалась мать, значит, и
ею завладел джес-канган.
А Урумгай все варил и варил мясо. К нему на вкусный запах опять
сбежались голодные собаки и, поджав хвосты, сидели на задних лапах,
терпеливо ожидая подачки.
Урумгай подумал, потом достал длинным половником два куска и бросил
собакам. Псы кинулись и завизжали от обжигающей боли. Они смешно мотали
мохнатыми головами, перекатывали лапами по траве горячее мясо, пока наконец
оно не остыло. Потом съели и стали ждать еще. Но Урумгай прогнал их и
немного погодя сказал сыну:
- Садык! Когда мясо остынет, ты подойдешь и возьмешь, сколько надо. Но
никуда не ходи. Я поручаю тебе смотреть за овцами. Сам же я пойду
наказывать злого духа, которого зовут черной смертью. Может быть, долго,
очень долго меня не будет. Ты все равно не уходи с этого места. Когда
придет сюда дядя Ибрай, все расскажешь. Так ли ты понял, как я сказал тебе?
Мальчик опять заплакал. Он не хотел, чтобы отец уходил, потому что
злой дух может взять и его, как взял мать и пожрал ее вместе с кибиткой. А
Урумгай стоял, покачиваясь, и все не мог уйти. На его плечах уже давно
сидела черная смерть. Надо было обязательно уйти подальше от становища,
чтобы маленький Садык не коснулся его, когда он будет лежать мертвым.
Урумгай еще раз, сотворя молитву, попросил аллаха сохранить сына. Потом
медленно побрел в сторону догорающей кибитки и вскоре исчез из виду.
Садык остался один...
* * *
Спустя два дня к погибшему становищу Урумгая прикочевал Ибрай со своим
родом. Еще издали понял, что в становище брата что-то случилось. Сперва
решил, что на него напали хунхузы, но весь скот был цел и мирно пасся в
долине. Когда подъехал ближе, то глазам его предстала картина бедствия. Он
уже не сомневался, что здесь побывала черная смерть. В песках Кызылкума,
Муюнкума и Сары-песках черная смерть часто гонялась за кочевыми племенами
узбеков, таджиков, киргизов, казахов, туркменов, каракалпаков, белуджей и
курдов. Иногда вымирали от чумы целые стойбища. И там, где они вымирали,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг