начальство - вокруг зеленого стола, воспитанницы - на своих партах.
- Арсеньева, Аргенс, Беляева, Бобринцева... - громко произносит
инспектор классов, глядя в журнал.
Маленькая Арсеньева с испуганным лицом бросается к столу.
Михаил Михайлович чуть заметно улыбается девочке ободряющей улыбкой.
О, за эту ему нечего бояться: она на двенадцать баллов знает предмет, а вот
Бобринцева так может смутить своими познаниями кого угодно... Веселая
проказница-толстушка со смеющимися глазами и ямками на щеках развязно несет
какую-то чепуху о Карфагенских войнах и Александре Македонском и так быстро
при этом, что за нею трудно уследить.
- Позвольте, позвольте... - не выдержав, останавливает инспектор
классов Варю, - не так скоро, не так скоро, я ничего не могу разобрать...
Но та уже несется на всех парах без удержу, сыпля первыми попавшимися
в голову именами, цифрами, названиями мест и городов.
- Верениус, Вартышевская, Голубева... - продолжает вызывать инспектор.
Мишенька, с лицом, покрывшимся пятнами волнения во время ответов Вари
Бобринцевой, теперь облегченно вздыхает. Добросовестная шведка Верениус и
одна из лучших учениц пятого класса Софья Голубева бесспорно отличатся
своими ответами и загладят предыдущие, он это знает хорошо.
Так и есть: обе девочки отвечают прекрасно. Баронесса улыбается
довольной улыбкой; инспектор одобрительно кивает головой; лица ассистентов
проясняются.
- Дарлинг, Дмитриева, Звонарева...
Надя Таирова, словно сквозь сон, слышит произносимые фамилии своих
одноклассниц, такие знакомые и незнакомые в одно и то же время.
Вслушивается в их ответы, ловит то или другое название, год или имя и
обливается потом от волнения и страха.
- Нет, так, как они, она не сумеет ответить никогда. Китайскою
грамотою кажутся ей все эти года событий и войн древности с их героями.
Никогда она не запомнит в точности ни одного из них. Никогда.
- Мильтиад при Марафоне... Фермопильское сражение... Ах ты, Господи, и
когда все это было? Когда?
А экзамен приближается между тем к концу. Добрая половина класса уже
вызвана в алфавитном порядке. Все больше и больше прибавляется спрошенных.
Воспитанницы с красными, взволнованными лицами одна за другою возвращаются
от зеленого стола и снова помещаются за своими партами.
Одни - удовлетворенные, счастливые вследствие удачного ответа, другие
- встревоженные, с беспокойным выражением глаз.
Миновали уже буквы к, л, м, н... Скоро придет очередь Нади...
Машинально перебирает девочка страницы учебника и ничего не может понять;
строки сливаются со строками; в голове сумбур; в ушах звон от бессонной
ночи и в мыслях не удерживается ничего, совсем как решето стала голова
Нади, самые дикие мысли мелькают сейчас в ее мозгу.
- Что за лицо у инспектора? Как он похож на отца герцога Адольфа, а
"Мишенька" - на того кастеляна замка, который похитил бриллиантовое колье
герцогини... Ну, конечно, на него, вот только бы наклеить ему большую
бороду и...
- Госпожа Таирова, Тонская, прошу... - откуда-то издалека-издалека
звучит голос инспектора.
Вздрогнув всем телом, Надя быстро поднимается и идет к зеленому столу.
На сукне лежат раскинутые красивым веером экзаменационные билеты. Тонкая
трепещущая детская рука протягивается к ближайшему.
- Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его... - шепчет Надя
обычную школьную молитву, помогающую, по убеждению институток, во всех
страшных и трудных случаях жизни, и левой рукой незаметно крестится под
пелеринкой в то время, как правая уже несет неведомый билет.
- Господи, помоги, чтобы из первого десятка, из первого, из первого...
- одними губами беззвучно шевелит Надя и, вспыхнув до ушей, переворачивает
к себе лицевой стороной билет.
- Пятнадцатый... - говорит как будто не она сама, а кто-то иной, чужим
незнакомым голосом. Пятнадцатый... все кончено... она пропала!.. В билете
стоит: по древней истории - Перикл и украшения Афин; по русской - Иоанн
III, его княжение. Про Перикла Надя помнит кое-что, совсем смутно, и вот
это-то обстоятельство бесспорно погубит дело. Может быть, кое-как еще
выручит Иоанн? Она недавно читала про него в каком-то историческом романе.
Правда, там больше описывались похождения какой-то цыганки-колдуньи, но
было кое-что и про царя. Она, Надя, запомнила это "кое-что" и, может быть,
сумеет рассказать экзаменаторам. Может быть, дело еще не так плохо обстоит;
в сущности, и один из Иоаннов, которых так боялась Надя, выручит Перикла на
этот раз.
- Помяни, Господи, царя Давида... - одними губами, побелевшими от
волнения, лепечет Надя.
- Ну-с, госпожа Таирова, извольте начинать, - и глаза "Мишеньки"
устремляются в лицо девочки пытливым вопрошающим взглядом. Он точно
насквозь видит мысли своей ученицы и, вероятно, уже заранее уверен в
неудовлетворительном ответе девочки.
Так не даст же она, Надя, ему торжествовать! Ни ему, Мишеньке, никому!
Надо только быть храброй и смелой, как герцогиня Аделаида, как принцесса
Изольда, как все те девушки, которых она так много знает и которым
поклоняется в глубине души.
- Мы ждем. Итак, что вы можете сказать про Перикла? - спрашивает чужой
преподаватель-ассистент, поднимая глаза на воспитанницу.
Надя густо краснеет, потом бледнеет сразу. Что-то словно ударяет ей в
голову... Сердце стучит... руки стискиваются конвульсивно, зажав в пальцах
смятую бумажку с номером билета.
- Перикл... Перикл... Он был... он был очень смелый... он был очень
храбрый... и украшал Спарту... Нет, не Спарту, а Афины и носил на плечах
хорошо задрапированный плащ... И греки ему за это поставили статую... -
лепетала Надя, краснея снова до ушей, до корней волос и и до тонкой детской
шеи.
- Хорошо-с, все это так, но слишком уж сжато. Необходимо указать
пространнее заслуги Перикла перед Грецией, - звучит убийственно спокойно и
совсем уже не в интересах Нади вопрос Звонковского, в то время как тонкая,
все понимающая улыбка играет на его губах.
Надя молчит. На что она может указать? На какие заслуги Перикла?
Ничего она не может указать, решительно ничего. Что она афинянка, что ли,
что должна восторгаться заслугами перед родиной какого-то противного грека?
И Надя готова расплакаться от горя и острой ненависти не то к Периклу,
не то к "Мишеньке", заставляющему ее так подробно заниматься делами
Перикла. Она молчит, по-прежнему до боли, до судорог в пальцах, сжимая
руки.
- Ну, в древней истории вы недостаточно, как видно, компетентны,
госпожа Таирова. Перейдем к русской, - говорит снова чужой
преподаватель-ассистент.
Словно гора падает с плеч Нади. Слава Богу, ей дают возможность
поправиться по русской, если по древней провал, а она и не надеялась на
такого рода снисхождение. Ну, роман про колдунью-цыганку, вывози! -
проносится в ее голове, как птица, встрепенувшаяся мысль.
Девочка откашливается, поднимает глаза на экзаменующего и приступает к
ответу. Теперь она говорит быстро-быстро, так и сыплет словами, извергая
целый букет, целый фейерверк самых разнообразных событий из уст.
- Иоанн III был еще маленький, когда его мучили бояре. Потом он бросал
кошек из окна... Потом людей давил на улице и при нем был пожар в Москве, и
пришел Сильвестр и еще Адашев. А потом он созвал опричников, которые с
песьими головами и метлами на седлах губили хороших людей из бояр и
слушались одного Малюту Скуратова...
Речь Нади, вначале сбивчивая и отрывистая, делается все плавнее и
последовательнее с каждой минутой. Упомянута Софья Палеолог и взятие
Сибири. Кажется, все хорошо, по-видимому, идет. Так почему же с таким
сожалением смотрит на нее начальница и с такой насмешкой "свой"
преподаватель?
Смущенная на мгновение, она подбодряется, однако очень скоро и с новым
жаром делает вслух открытие, что Иоанн III убил собственного сына в
запальчивости и умер в муках раскаяния, видя призраки погубленных им людей.
Две молоденькие ассистентки-учительницы младших классов, не выдержав,
фыркают в платки. Фыркает кто-то и из подруг там за спиною Нади, на партах.
А у начальницы лицо делается таким страдающим и утомленным.
- Довольно, да довольно же, госпожа Таирова... - морщась, как от
физической боли, говорит "Мишенька", повышая голос, - вы все перепутали...
Мельком упоминаете про Иоанна III, а подробно рассказываете про Иоанна IV
Грозного, про которого у вас в билете нет и помина. Простите, но вы
совершенно не ознакомлены с предметом. Такими знаниями я удовлетвориться не
могу. - И, говоря это, Звонковский отыскивает в классном списке фамилий
Надино имя и ставит против него в клеточке жирную двойку.
Пошатываясь, с подгибающимися коленями, Надя возвращается на свое
место. В сознании мелькает одна только мысль:
"Все кончено... Она провалилась и будет исключена".
Глава III
Исключена
С опухшими от слез веками и красными заплаканными глазами тетя Таша
помогает Наде одеваться в институтской бельевой.
Знакомые светлые комнаты, сплошь установленные шкафами с казенным
бельем воспитанниц, так много говорят воспоминаниям тети Таши. Здесь она
проработала более двадцати лет, надеясь прослужить кастеляншею в Н-ском
институте до могилы, но неожиданная смерть старшей сестры перевернула весь
строй жизни Татьяны Петровны. Она бросила службу, перешла в дом брата
воспитывать и нянчить его малышей, оставшихся сиротами после кончины
матери. И свою крошечную пенсию тетя Таша всю целиком отдавала на детей.
Деньги, хотя и маленькие, удобства, хотя и относительные, и служба,
кормившая ее и дававшая ей даже некоторый комфорт, - все было принесено в
жертву семье покойной сестры. А между тем самый горячо любимый тетей Ташей
член этой семьи, ее любимица Надя, чем она отплатила за все заботы о ней?
Девочку исключают за лень, за нерадение. Ее приходится брать домой,
помещать в мастерство к портнихе или белошвейке. Ее Надю, милую, нежную,
прелестную!
Слезы снова наполняют большие кроткие глаза тети Таши. Руки ее заметно
дрожат, пока она застегивает крючки на "собственном" скромном коричневом
платье Нади.
А вокруг них толпятся девушки-прислуги. Многих из них знает тетя Таша,
только восемь лет оставившая службу кастелянши в бельевой. Здесь ее любили
и уважали за чрезвычайную деликатность, человеческое обращение с низшими
служащими, за ангельскую доброту и теперь сочувствуют несказанно ее горю.
- Что же вы теперь, Татьяна Петровна, делать будете с барышней вашей,
куда их определять станете? - осведомляется краснощекая пожилая Маша,
особенно привязанная к своей бывшей ближайшей начальнице.
Тетя Таша вздыхает тяжелым вздохом, в то время как Надя быстро
поворачивается в сторону служанки и отрывисто отвечает за тетку:
- Мне кажется, это вас не касается, куда я поступлю, - и глаза девочки
с явной недоброжелательностью вызывающе смотрят в лицо служанки.
Маша явно конфузится. Тетя Таша не менее ее.
А Надя, прикалывая шляпу, говорит через плечо тетке, как ни в чем не
бывало:
- Ну, тетя Таша, я готова. Едем.
- А прощаться? Разве ты не пойдешь прощаться к баронессе, к Варваре
Павловне Студенцовой и к твоим подругам? Ведь, как-никак, начальница и
классная наставница заботились о тебе, оказывали всяческие снисхождения, а
подруги... - начала было Татьяна Петровна.
- Снисхождение... Ха, ха, ха! Ну и скажете же вы, тетя Таша... Тоже -
снисхождение!.. То-то и выключили меня из-за чересчур большого ко мне
снисхождения. Нет, избавьте уж от трогательных прощаний. Раз исключили,
так, значит, не нуждаются во мне. А раз не нуждаются...
- Наденька, а подруги как же? - удивляется тетя Таша.
- Ах, все они эгоистки и насмешницы, и никакого желания я не имею
разыгрывать с ними трогательную сцену прощания. Пожалуйста, едем поскорее,
тетя Таша! - уже раздражительным тоном, нетерпеливо заключает девочка.
- Как хочешь, как хочешь, твое дело, не могу неволить тебя... -
засуетилась Татьяна Петровна и, кивая направо и налево своим бывшим
сослуживцам, поспешила из бельевой.
- Надя! Надин! Прощай!
В полутемном коридоре трудно различить лицо выскочившей откуда-то
из-за двери девочки, но Надя узнала сразу Нюту Беляеву, ее постоянную и
неутомимую поставщицу книг, едва ли не такую мечтательницу, как сама Надя,
единственного человека, которого Надя любит в этих стенах. Еще секунда, и
девочки замирают в объятиях друг друга.
- Надин, милая Надин, как мне грустно расстаться с тобою... - с
некоторым пафосом говорит Нюта. - Мне так тебя жаль! Но ты не огорчайся,
милая Надин, вспомни только: ведь и принцессе Изольде, и герцогине Аде, и
виконтессе Лили - всем приходилось переживать превратности, и они только
закаляли ими свои души. А у тебя их натура, Надин, ты такая же героиня, как
и они. И, вот увидишь, тебя ждет еще много неожиданного и интересного в
жизни. Вспомнишь меня всякий раз, что слова мои будут сбываться... Это
ничего, что тебя берут отсюда, ты устроишься еще лучше, еще поэтичнее
где-нибудь в маленьком домике на окраине города... Там будет, верно, садик,
деревья... А я буду писать тебе, буду присылать книги, приезжать иногда в
гости во время каникул. Хорошо? Ты увидишь, как все это будет прекрасно.
Голос Нюты звучат так убежденно, что Надя не может не поверить ей.
Нюта на целый год старше ее и кажется опытнее и "начитаннее". Надя доверяет
ее советам и считается с ними. Заглушая голос до шепота, чтобы не быть
услышанной тетей Ташей, Нюта продолжает говорить:
- А в класс я тебе не советую идти. К чему? Шталь, Боярцева, Голубева
- все они всегда завидовали твоей красоте, изяществу и теперь, конечно,
торжествуют. Лиля Боярцева несколько раз говорила мне: "Эта Таирова, Бог
знает что о себе воображает..." И бранила тебя. А впрочем, иди прощаться,
если хочешь.
- Нет, нет! - поспешила отклонить предложение подруги Надя. - Нет, не
пойду. Еще высмеют меня, пожалуй. Такие насмешницы. Тетя Таша торопилась за
мной приехать и захватила самое затрапезное платье... - солгала она, чтобы
оправдать свой скромный костюм.
- Ах, душка, ты забыла, как мила была Золушка и тогда, когда еще не
сделалась принцессой, - польстила Нюта подруге и, так как девочки дошли уже
до дверей швейцарской, крепко обняла и поцеловала Надю.
- Смотри же пиши, не забывай!
- Конечно, тебя-то уж не забуду, может быть, единственную... -
произнесла растроганная Надя, и они расстались.
- Поздравляю с блестящим окончанием курса, сударыня! Нечего сказать,
отличилась! Осрамила тетку и отца. Выключили! Как последнюю лентяйку
прогнали... Ну; чего молчишь? Оправдывайся! Что стоишь истуканом да глаза в
землю уставила? Стыдно, небось? Совесть зазрела. Поздно стыдиться-то...
У-у, бесстыдница! Глаза бы на тебя не смотрели. В судомойки отдам...
Все это одним залпом вырвалось из уст пожилого седенького человека с
клинообразной бородкой на желтом болезненном лице. Такими словами Иван
Яковлевич Таиров, только что вернувшийся со службы, встретил дочь, Надя
подошла было поцеловать руку отца, но тот резко отдернул ее и поцелуй
пришелся в воздух. Девочка совсем растерялась от такого приема и стояла с
поникшей головой посреди комнаты.
Три часа тому назад Надя в сопровождении тети Таши поднялась сюда по
грязной черной лестнице, хронически запечатлевшей на себе запах горелого
масла, кошек и керосина, и вошла в эти более чем скромные две комнатки.
Сердце девочки сжалось в комочек при виде нищенской обстановки отцовской
квартиры. После огромных, полных света зал и классов института эта бедная
квартирка показалась особенно убогой и жалкой Наде. В первой комнате,
столовой, на диване на ночь устраивалась Клавдия, шестнадцатилетняя
горбатенькая девушка, окончившая только этой весною курс в профессиональной
школе по классу метельщиц. Теперь Клавдия работает с утра до вечера,
помогая своим начинающимся заработком семье. Тут же у окна стояли ее пяльцы
и швейная машинка для подрубки белья, которое она метит по заказу.
Низенького роста, с огромным горбом за плечами, с нервным некрасивым лицом
и большими умными черными глазами Клавдия кажется много старше своих лет. В
детстве она упала из окна второго этажа по недосмотру няньки и с тех пор
стала калекою.
В задней, темной комнате ютится сам отец семейства с Сережей,
семнадцатилетним гимназистом, дельным, энергичным и серьезным юношей,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг