получится. Все будет хорошо. - Она искренне верила своим словам, глядя в
заплаканное, перевернутое лицо. В ней уже зрело предощущение следующей
лекции и завтрашнего дня.
III
Время шло и шло. И стала Марья Дмитриевна спокойной и почти
счастливой. Между тем весна незаметно кончилась, наступило лето. Лето с
отпусками и каникулами.
В выставочном зале каникул конечно же не было и быть не могло.
Наоборот, там готовилась большая зональная выставка, и все суетились,
освобождая пространство, чтобы разместить новую экспозицию. Как к
нелюбимому жениху грядущая невеста, переодевался выставочный зал в одежды
с иголочки, нервно обрывая запутавшееся и зацепляя наскоро болтающееся.
Тихо переругиваясь и громко пересмеиваясь, художники ждали
выставкома. Работы коллег не обсуждали, но рассматривали с пристрастием.
Специалисты лишних слов не любят. Специалисты любят уклончивые
профессиональные слова, чтобы те, кому надо, понимали сразу, а кому не
надо, вовсе ничего не понимали бы.
Накануне вечером, в конце занятий, Ася Модестовна зашла к Марьюшке в
аудиторию, улыбнулась ей благосклонно, кивком отпустила девочек и легким
движением пригласила за собой, в угловой кабинетик, где обычно восседала
сама или хозяйничал в ее отсутствие дед Навьич. Марьюшка дисциплинированно
пошла, заранее обмирая. Но ничего плохого ее не ожидало. Ася Модестовна
долго жала ей руку, приговаривая, как премного она Марьюшкой осчастливлена
и довольна и что надеется на дальнейшее, осенью, сотрудничество.
- Зарплатку получите, Мария Дмитриевна, за две недели. И премию -
двадцать рублей, распишитесь, пожалуйста.
- Разве больше занятий не будет? - севшим вдруг голосом спросила
Марьюшка.
- Почему же, голубчик? Обязательно будут. Но только осенью, осенью,
когда девочки с каникул вернутся.
- Я даже не попрощалась... - огорчилась Марьюшка.
- Да это ничего, голубчик, они уже и думать забыли, дети, юные
головы. - Блестящие пуговки глаз выглядывали из щек, как изюминки из
теплого теста, и сама, матерински приобняв Марию Дмитриевну, вывела ее за
дверь клуба, не то выталкивая, не то провожая. Марьюшка ушла, крайне
недовольная, почувствовав себя сразу не только безработной, но и
обездоленной.
В выставочном зале ее ждала большая суета. В последних два месяца
Марьюшка несколько отошла от основной своей работы, хоть и делала ее
механически. Теперь надо было включаться заново.
Предстоял выставком.
На каждый предмет свой талант нужен. Пусти самого ушлого медвежатника
по карманам шмонать - вмиг засыплется под дружный и обидный смех щипачей:
а не лезь, не отбивай хлеб у специалистов. Поэтому в выставком входили,
как правило, художники. Но возглавляли этот компетентный орган все-таки
работники городского отдела культуры, которых едва ли можно было считать
знатоками изобразительного искусства, равно как и любого другого. Просто
по должности своей они ведали культурой, как ведали бы дорожным
строительством или банно-прачечным комбинатом, сложись их административная
парабола иначе.
С произведениями искусства всегда сложности, особенно - с новыми, с
пылу с жару, только что созданными. Лет через сто, конечно, понятней
будет, что истинное, что случайное. Какие отсеются, другие временем
отполируются, и патина на них благородная ляжет, так что не спутаешь с
иными прочими. Известно, что картины, вывешенные в Русском музее или в
Музее имени Пушкина, - шедевры, все до единой. Или почти все. "А когда
приходится оценивать, сколько заплатить, скажем, художнику Маренису за
нетленные его творения, на чей авторитет обопрешься? Маренис цену ломил,
между прочим, как барышник, и делиться не хотел. На кажущееся его счастье,
в закупочной комиссии отсутствовал лично начальник управления культуры
Бритов, попавший на этот высокий пост с поста, в местной иерархии еще
более высокого - с руководства спортом, - и потому решавший любой вопрос
резко и безапелляционно. Бритов с художниками просто обходился: это беру,
это - нет, и цену вполовину. Таким образом, платил он всегда четверть от
того, что запрашивали, и все были не то чтобы довольны, но удовлетворены,
поскольку равновесие раз от разу сохранялось.
Но сейчас Бритов пребывал в командировке в далеком северном городке,
где из намертво оледенелой земли, имя которой - вечная мерзлота,
добывались ценные руды и переплавлялись в бесценные металлы. Чтобы
сгладить отчасти впечатление от тягучего дыма, низко стелющегося в
холодном воздухе, и ядовитой воды, которой сначала руды и металлы
промывали, а уж потом для питья употребляли, профильтровав больше для
очистки совести, чем для пользы дела, в этом городе строили один за другим
очаги искусства и культуры, раскрашенные яркими красками и заполненные
мозаикой, барельефами, горельефами, витражами и многими другими муляжами.
Инспектировать всю эту культуру бесстрашно приезжали в нечеловеческие
условия начальственные делегации, и Бритов как раз сейчас сопровождал
очередную инспекторскую экскурсию, заботясь, как бы смягчить суровые
впечатления, какие могли бы встретить гостей, не окажись Бритова рядом. И
потому его место в выставкоме и закупочной комиссии заняли и неуверенно на
нем себя чувствовали заместитель Бритова Кукшин и директор местного музея
Тамарова, потому что работа при активном и всезнающем Бритове давно
отучила Кукшина от самостоятельности, а Тамарова просто в силу натуры за
любую художественную вещь норовила трояк заплатить.
Здесь же о трояке речь идти не могла: Маренис знал себе цену и умел
ее выколачивать. Сейчас он пытался продать Кукшину и Тамаровой три
картины, которые именовал триптихом "Нет - войне!".
- Я писал этот триптих десять лет, - возмущался Маренис.
Кукшин и Тамарова мялись. Художники отмалчивались.
Левая часть триптиха, напоминающая форматом настенный ковер в средней
городской квартире, являла собой разваливающееся изображение руин. Стоила
она, по утверждению автора, полторы тысячи рублей.
Правая состояла в основном из пламени, сквозь которое просматривалась
верхняя часть женской фигуры со вскинутой в протесте рукой. Стоила эта
часть предположительно столько же и размером была точь-в-точь.
Средняя картина размер имела больший, изображала младенца, сидящего
на земном шаре среди гладиолусов и один гладиолус срывающего. Стоила
середка соответственно две тысячи.
Тамарова, переброшенная в художественный музей из внутренних органов,
где она от близкого знакомства с преступным миром кое-какие привычки
приобрела, в реальной жизни неприменимые, но в то же время глаз набила и,
если кто блефует, чуяла, никак не могла сказать свое слово. Ужасно не
хотелось ей платить музейные сотни за картины Марениса, не нравились они
ей, не грели, и продать никуда не продашь, и в экспозиции оставить стыдно.
Однако название - "Нет - войне!" - действовало завораживающе, так что
неловко было отмахнуться. "Был бы Бритов, - мечтал про себя Кукшин, - он
бы просто отвесил Маренису за все полторы тысячи и свез на склад до
неведомых времен".
А Маренис, чутким организмом своим улавливающий начальственные
колебания, кипятился.
- Я не понимаю, - вслух размышлял он, - почему Чайкину можно
заплатить полторы тысячи за его авангардистскую мазню, тогда как я
последовательно работаю в социалистическом реализме? - И поблескивал со
значением значком Союза художников на лацкане пиджака.
Марьюшка смотрела на все сбоку - сидела на холодном подоконнике
молча. Она обычно не вмешивалась в художнические дрязги, которые
бесчисленны, как океанские волны, и неразрешимы даже Соломоновым мудрым
судом. Что толку, если каждый из присутствующих прекрасно знает: попытайся
Маренис торговать собственными произведениями на рынке да назови свою цену
- побили бы. А в дружеской атмосфере выставочного зала, в окружении
мраморных стен и гипсовых фигур, со значком на груди и дипломом в кармане
если о чем и волновался Маренис, так о максимальной выгоде.
- Товарищи дорогие, - заглянул в зал Иван Козлов и позвал, словно не
в курсе был, что тут происходит и чем заняты. - Самовар кипит,
поторопитесь, и с тортом Зиночка наша расстаралась, испекла.
И тут Марьюшку как бес толкнул: прошла она сквозь мирно стоящих
художников, послюнила палец и центральное изображение потерла.
- Гуашь, - показала Кукшину и Тамаровой окрашенный, загаженный палец.
- Плакатного плана работы.
- Ага! - оживилась Тамарова, услышав знакомое слово "плакат". Теперь
ей все было ясно. - Справа полфигуры - сто пятьдесят, слева пейзаж -
двести. В центре монофигурная композиция. Много-много - пятьсот.
- Двести, - оживился и Кукшин. - А всего пятьсот.
- Я отказываюсь разговаривать в таком тоне, - гордо сказал на это
Маренис.
- Как хотите, - совсем просияла Тамарова. - Не хотите - будем
обсуждать после выставки. Только это гуашь, а гуашь вообще в рублях ходит.
Графика - не живопись.
Маренис метнул на Марьюшку взгляд большой убойной силы, ну да первое
слово дороже второго, и двинулся вслед за потянувшейся на запах чая
комиссией, стремясь увлечь в кулуары. Козлов, повинуясь тому же взгляду,
кинулся Маренису помогать. Он с художниками отношений не портил, тому же
Маренису многим был обязан и намеревался быть обязанным и впредь.
- Ты что-то не в себе, Марья, - сказал он Марьюшке жестким шепотом,
уходя, через плечо.
- Чай пить будете, Мария Дмитриевна? - позвали ее из коридорчика
через минуту. Но Марьюшка покачала головой и осталась стоять у стены с
триптихом Марениса, всматриваясь в работы. До чего же бездарно и безвкусно
они написаны! Огонь декоративно-яркий, не способный ни обжечь, ни согреть.
Рука будто гипсовая, поза нарочитая. Ребенок, позаимствованный с упаковки
детского питания. Только гладиолусы, пожалуй, удались: живые, объемные, с
любовью выписанные. "Занимался бы он лучше натюрмортами", - подумала
Марьюшка, но уже отвлеченно, мимоходом, потому что две мысли возникли в ее
мозгу, столкнулись, как рыцари на ратном поле, и разлетелись в разные
стороны. Первая мысль была: сколько времени? не опаздываю ли я? А вторая:
каникулы - нет занятий, не надо спешить.
И снова вернулась первая: но не разом же все прекратилось? Вдруг
девочки не знают, что занятия отменены, придут, а ее нет? Она же не
попрощалась с ними. Так неожиданно все произошло, и они, наверное, тоже
удивлены и огорчены, им же нравилось, она чувствовала это даже без слов. И
столько осталось недосказанного, а поделиться больше не с кем.
"Я просто съезжу туда, - успокаивалась Марьюшка. - Скажу Асе
Модестовне, что я ей тоже благодарна. Что полюбила девочек и клуб. Что эта
работа для меня подарок судьбы, и не в деньгах дело, я бы и так, и
даром..."
У себя в зале сегодня ей уже, собственно, делать было нечего. Что
могла - сделала, чего уж больше. Подобную выходку Маренис и компания так
просто не простят, не замажешь ее ни громким лестным отзывом, ни долгим и
покорным послушанием. Марьюшка Марениса ударила по самому больному месту -
по карману, а это, каждый знает, запрещенный прием. Творческие проблемы
решать надо в узком кругу, не всем бог дал, а кушать всем хочется, и семьи
у всех, а у кого и по две-три семьи. Тут многие окажутся на стороне
Марениса.
И Марьюшка кожей почувствовала свою ненужность и одиночество.
В общем, со службы она сбежала и заторопилась, не разбирая дороги,
прямо в Студенческий микрорайон, к клубу своему - месту убежища и
отдохновения. На остановку почему-то не пошла, рванула пешком, хоть было
неблизко и пешком дороги она толком не знала. Сначала срезала углы и
дворы, потом места пошли совсем уже незнакомые, и Марьюшка стала
ориентироваться по трамвайным путям.
Начинало темнеть. Тьма собиралась, запутывалась в ветках кустарника,
выползала понемножку на дорогу, и Марьюшка шла все быстрее и в то же время
все напряженней, потому что стало уже казаться - не найти вот так, на
ощупь, придется все-таки воспользоваться трамваем, иначе мимо проскочишь
или свернешь не там.
Но тут Марью Дмитриевну кто-то окликнул. Обернувшись, она сначала не
узнала, а потом узнала и обрадовалась: преподавательницу ритмики,
белокурую валькирию Ольгу Яновну. Та прогуливалась под ручку с женщиной
средних лет и неопределенной внешности, держась за локоток товарки крепко,
как неумелый пловец держится за спасательное средство.
- Вот, - представила Ольга Яновна, - юрист наш факультетский. Хочу в
клуб вместе с ней наведаться, - она махнула длинной и узкой ладошкой, и
Марьюшка, к удивлению своему, поняла, что дошла она совершенно правильно и
из-за знакомой березы выглядывает родная сердцу вывеска "Подростковый клуб
"Радуга".
- Не заплатила мне Асмодеиха, - продолжала Ольга Яновна, - за
последний семестр. Так что же получается? Даром я на нее уродовалась?
Бесплатно, как говорят наши мальчики факультетские, только птички поют...
Это - Марья Дмитриевна, - представила она в завершение тирады Марью
юристу, и та, хоть, похоже, ни с кем особо знакомиться не хотела, все же
сделала лицо решительным и кивнула. - Так что, идем? Вас тоже обобрали? -
спросила валькирия, подталкивая приятельницу-юриста к крыльцу физически, а
Марьюшку взглядом.
- Да нет, мне все заплатили, - залепетала Марья. - Я в общем-то так
просто.
Ольга Яновна с натугой двинула тяжелую дверь, пропуская Марьюшку
вежливо вперед. Марья Дмитриевна шагнула - и сразу наткнулась на твердый и
прямой взор вахтера Навьича. Дверь клубная не то чтобы заперта была, но
как-то закрыта - то ли на старый и негодный замок, то ли на ржавый
загнутый гвоздь. Решительному толчку Ольги Яновны дверь препятствовать не
рискнула и распахнулась, жалобно закричав, а вахтер Навьич нырнул взглядом
и ринулся буквально под ноги вошедшим, что-то неясное причитая. Ольга
Яновна мановением руки его отстранила, и они вошли внутрь, направляясь
привычно в сторону зала, но ничего не узнавая: дальше все было темным,
обнаженно кирпичным, пахнущим сыростью и стальной ржавчиной. Окна,
закрытые щитами, света не пропускали, освещение в клубе всегда было
искусственным, легко и удобно дозируемым, но сейчас темнота пульсировала и
идти приходилось наугад. Впрочем, дорогу они хорошо знали. Ольга Яновна
шла впереди размашистой походкой, влача за собой приятельницу-юриста, пока
окончательно не уперлась в черную пустоту и не прошептала Марье Дмитриевне
потерянно:
- Ничего не понимаю. Здесь же было.
И тут подвал слабо осветился багровым, а в дали глубокого коридора
что-то замелькало, слепя. Ольга Яновна отпустила руку своей приятельницы,
и той немедленно стало худо. Дернувшись, она круто развернулась и побежала
назад, спотыкаясь на ступеньках и захлебываясь словами. Но было уже не до
нее: внизу, в тупике коридора, разрастался багровый свет и мелькали,
приближаясь, рваные тени. От ступеней под ногами потянуло ровным теплом,
они словно разогревались. Свет и движение близились, метались почти рядом,
и Марья смотрела на них влюбленно и с надеждой, узнавая, как старых
знакомых.
- Что это? - схватила ее за плечо и встряхнула Ольга Яновна,
оглядываясь вокруг зло и как бы намереваясь все здесь исправить и
уточнить. Но нервы не выдержали, и вопрос прозвучал испуганно: - Что это?
- Серафимы, - ответила Марьюшка, отмахиваясь, будто от приставучего
ребенка и с блаженством узнавания разглядывая игру света и теней, любуясь
полнотой звучания цвета. - Феофан Грек, - добавила она, поясняя.
- Какой грек? - завизжала вдруг валькирия и глазом дернулась вбок,
как бы прицеливаясь - не бежать, но место выбрать, чтобы в обморок падать.
Четыре вихря бились в тесном пространстве подвального коридора,
раздвигая пределы, и стен коридора уже не было. Возможно, конечно, они
пребывали на месте, но значения не имели, потому что трепетали вихри,
стенами не сдерживаемые, и среди вихрей возникали лица, нечеловеческие,
ускользающие. Вот пропали три лица, а одно определилось, и ясно стало, что
стоит перед гостями Ася Модестовна, круглые щечки, лисьи глазки, просто -
Ася стоит, знакомая, ненавидимая и родная. Марьюшка засияла, увидев ее. С
заметным усилием сложила Ася Модестовна лицо свое в выражение
человеческое, и губы ее выговорили:
- Что вам угодно? Зачем вы здесь? - и прозвучало "за чем" в два
слова, раздельно.
- За деньгами, - твердо и бесстрашно рубанула белокурая
преподавательница ритмики, вспыхивая пятнами на побелевших меловых щеках.
- За семестр мне зарплату не отдали. Из командировки вернулась, а тут...
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг