предметов невыясненного назначения. Кабинет-мастерская. Глумова М. Т.".
Майя Тойвовна подняла навстречу ему лицо. Красивая, более того -
очень милая женщина, она глядела на него рассеянно, и даже не на него, а
как бы сквозь него, глядела и молчала. На столе перед нею было пусто,
только обе руки ее лежали на столе, как будто она их положила перед собой
и забыла о них.
- Прошу прощения, - сказал Максим. - Меня зовут Максим Каммерер.
- Да. Слушаю вас.
Это была неправда: не слушала она его. Не слышала она его и не
видела. Ей было явно не до него в тот час. Любой приличный человек в
такой ситуации должен был бы извиниться и потихоньку уйти. Однако Максим
не мог себе этого позволить. Он был помощником Экселенца на работе.
Поэтому он уселся в первое попавшееся кресло и, изобразив на лице
простодушную приветливость, принялся говорить:
- Вы знаете, у меня к вам дело не совсем обычное, я пришел к вам,
так сказать, искать ваших воспоминаний... причем детских воспоминаний,
совсем, так сказать, давних... Я, собственно, журналист, и пишу книгу о
человеке по имени Лев Абалкин...
И тут произошла удивительная вещь. Едва это имя было произнесено,
как Майя Тойвовна словно бы проснулась. Вся рассеянность ее исчезла, она
вспыхнула и буквально впилась в журналиста Каммерера серыми глазами.
- ...А, я вижу, вы его помните! - продолжал добродушный и
толстокожий журналист Каммерер. - Это славно, это здорово, это рождает во
мне большие надежды. Я слышал, что вы дружили с Левой, и теперь я вижу,
что вы не забыли этой дружбы... Да и как можно забыть Леву? Это же такой
замечательный парень...
- Вы его тоже знали? - спросила Глумова.
- А как же! Потому и дерзаю! Я же был, если хотите, у самых истоков.
Саракш! Голубая Змея!.. На самом-то деле никакая она не голубая, она
грязно-желтая и заражена радиоактивностью на двести лет вперед... а по
берегам бродят грозные и таинственные голованы, о которых тогда еще никто
ничего толком не знал. И тут появляется Лева.
- И вы об этом хотите написать?
- Разумеется! - сказал Максим. - Но этого мало.
- Мало - для чего? - спросила она, и на лице у нее появилось
странное выражение - словно она с трудом сдерживает смех. У нее даже
глаза заблестели.
- Понимаете, - сказал Максим, - мне хочется взять гораздо шире. Мне
хочется показать становление Абалкина как крупнейшего специалиста в своей
области. Ведь на стыке зоопсихологии и социопсихологии он произвел что-то
вроде...
- Но он же не стал специалистом в своей области, - проговорила Майя
Глумова. - Ведь они же сделали его прогрессором. Они же его... Они...
Не смех она, оказывается, сдерживала, а слезы, и теперь перестала
сдерживать - упала лицом в ладони и разрыдалась. Она плакала, она
судорожно вздыхала, всхлипывала, слезы протекали у нее между пальцами и
капали на стол, а потом вдруг принялась говорить - будто думала вслух,
перебивая самое себя, без всякого порядка и безо всякой видимой цели.
- ...Он лупил меня... Ого, еще как!.. Стоило мне поднять хвост, и он
выдавал мне по первое число... Плевать ему было, что я девчонка и младше
его на три года: я принадлежала ему - и точка!.. Я была его вещью, его
собственной вещью. Стала сразу же, чуть ли не в первый день, когда он
увидел меня... мне было тогда пять лет, а ему восемь. Он бегал кругами и
выкрикивал считалку собственного сочинения: "Стояли звери - около двери -
в них стреляли - они умирали!" Десять раз, двадцать раз подряд... Мне
стало смешно, я захихикала, и вот тогда он выдал мне впервые...
...Вы не понимаете, как это было прекрасно - быть его вещью. Потому
что он любил меня. Он больше никого и никогда не любил. Только меня! Все
остальные были ему безразличны. Они ничего не понимали и не умели понять.
Только я умела. Он выходил на сцену, пел песни, читал стихи - для меня.
Он так и говорил: "Это для тебя. Тебе понравилось?" И прыгал в высоту -
для меня. И нырял на сорок два метра - для меня. И писал ритмическую
прозу по ночам - тоже для меня. О-о-о, он очень ценил меня, свою
собственную вещь, и он все время стремился быть достойным такой ценной
вещи. И никто ничего об этом не знал. Он всегда умел сделать так, чтобы
никто ничего о нем не знал. До самого последнего года, когда об этом
узнал Федосеев, его учитель...
...У него было еще много собственных вещей, Весь лес вокруг был
очень большой собственной вещью. Каждая птица в этом лесу, каждая белка,
каждая лягушка в каждой канаве. Он повелевал змеями, он начинал и
прекращал войны муравейников, он умел лечить оленей, и все они были его
собственными. Кроме старого лося по имени Реке. Этого он признал равным
себе, но потом с ним поссорился и прогнал из леса...
...Дура, дура! Все было так хорошо, но я-то, дура, не понимала, что
все хорошо, я подросла и вздумала освободиться. Я прямо ему объявила, что
не желаю больше быть его вещью. Он отлупил меня, но я была упрямая, я
стояла на своем, проклятая дура. Тогда он снова отлупил меня,
по-настоящему, беспощадно, как он лупил своих волков, когда они пытались
вырваться из повиновения. Но я-то была не волк, я была упрямее всех его
волков вместе взятых, и тогда он выхватил из-за пояса свой нож... у него
был нож, никто не знал, он нашел кость в лесу и сам выточил из нее нож...
И вот этим ножом он с бешеной улыбкой медленно и страшно вспорол себе
руку от кисти до локтя. Стоял передо мной с бешеной улыбкой, кровь
хлестала у него из руки, как вода из крана, и он спросил: "А теперь?" Он
еще не успел повалиться, как я поняла, что он прав. И был прав всегда, с
самого начала. Только я, дура, дура, дура, так и не захотела признать
это.
...А в последний его год, когда я вернулась с каникул, ничего уже не
было. Что-то произошло. Наверное, они уже взяли его в свои руки. Или
узнали обо всем и, конечно же, ужаснулись неизвестно чему, идиоты,
проклятые заботливые кретины... Он посмотрел сквозь меня и отвернулся. Я
перестала существовать для него. В точности, как и все остальные. Он
утратил свою ценную вещь и примирился с потерей... А когда он снова
вспомнил обо мне, все уже было по-другому. Жизнь уже навсегда перестала
быть таинственным лесом, где он был владыкой, а я - самым ценным, что у
него было в этом лесу. Они уже начали превращать его, он уже был почти
прогрессор, он уже был на полпути в другой мир, где предают и мучают друг
друга. И видно было, что он стоит на этом пути твердой ногой, он оказался
хорошим учеником, старательным и способным... Он писал мне, я не
откликалась. Ему надо было не писать и не звать, а приехать самому и
отлупить, как встарь, и тогда все, может быть, и стало бы по-прежнему. Но
скорее всего - нет. Ведь он уже больше не был владыкой. Он стал всего
лишь мужчиной, каких было много вокруг... И он перестал мне писать...
...Последнее письмо его... Представляете, он всегда писал только от
руки, никаких кристаллов, никаких транскрипторов, только от руки...
Последнее письмо он прислал мне как раз оттуда, с вашей Голубой Змеи. И
знаете, что он там написал? "Стояли звери около двери, в них стреляли,
они умирали". И больше ничего. Ни одного слова. Ни имени, ни подписи...
...Но все равно я ждала его. Вчера он объявился, и я сразу поняла:
все двадцать лет я ждала этого дня... Дура несчастная, чего я
дождалась!..
Она вдруг замолчала и, словно очнувшись, уставилась на Максима.
Глаза у нее были сухие и блестящие, совсем больные глаза.
- Кто вы такой? - спросила она. - Меня зовут Максим Каммерер, -
ответил журналист Каммерер, всем видом своим изображая крайнюю
растерянность. - Я в некотором роде писатель... но ради бога... Я,
видимо, попал не вовремя... Понимаете, я собираю материалы для книги о
Льве Абалкине... - Что он здесь делает?
- В каком смысле?
- У него здесь задание?
Журналист Каммерер обалдел.
- З-задание? Какое задание?.. Майя Тойвовна, ради бога, не подумайте
только... Считайте, что я ничего здесь не слышал... Я уже все забыл...
Меня здесь вообще не было... Видите ли, у меня такая манера работы. Я
начинаю с периферии: сотрудники, друзья... учителя, разумеется...
наставники... а потом уже, так сказать, во всеоружии приступаю к главному
объекту моего исследования... У нас с вами получилось какое-то ужасное
совпадение, и не более того... Я же не слепой, я же вижу...
- Да, - сказала она. - Это совпадение.
Она откинулась в кресло и прикрыла лицо, ладонью. Ей было нехорошо.
Ей было стыдно.
- Совпадение и более ничего... - бормотал журналист Каммерер. - И
забудем... Ничего не было... Потом, когда-нибудь... когда вам будет
удобно... угодно... я бы с величайшей благодарностью, разумеется... Майя
Тойвовна, может, позвать кого-нибудь? Я мигом...
Она молчала.
- Ну и не надо, ну и правильно... Зачем? Я посижу здесь с вами... на
всякий случай...
Она отняла руку от глаз и устало сказала:
- Не надо вам со мной сидеть. Ступайте лучше к своему главному
объекту...
- Нет-нет-нет! Успею. Объект, знаете ли, объектом, а - я бы не хотел
оставлять вас сейчас одну... Времени у меня сколько угодно... - Он
посмотрел на часы с некоторой тревогой. - А где он сейчас?
- Думаю, он сейчас у себя, - проговорила Майя Глумова, кривовато
усмехнувшись. - Курорт "Осинушка". Это на Валдае, на озере Велье. Всего
доброго.
- М-м-м! - очень громко произнес журналист Каммерер. - Озеро
Велье... озеро Велье... Я как-то все это совсем по-другому себе
представлял. Я еще раз прошу извинить меня, Майя Тойвовна, но, может
быть, с ним можно как-то связаться отсюда?..
- Наверное, можно, - сказала Майя Тойвовна совсем уже угасшим
голосом. - Но я не знаю его номера... и знать не хочу... Послушайте,
Каммерер, дайте вы мне остаться одной! Все равно вам сейчас от меня
никакого толку...
По тропинке между пышными кустами сирени Максим приблизился к
уютному коттеджу, поднялся на крылечко к двери с большой цифрой "6" и
постучал. Как он и ожидал, дверь заперта не была. В маленьком холле было
пусто, на низком столике под газосветной лампой важно кивал головой
игрушечный медвежонок панда.
На кухне мойка была забита грязными тарелками, окно Линии доставки
было открыто, и в приемной камере красовался невостребованный пакет с
гроздью бананов. В гостиной было и того хуже. Весь пол был усеян клочьями
рваной бумаги. Широкая кушетка разорена, цветастые подушки валялись где
попало, кресло у стола было опрокинуто, на столе в беспорядке
располагались блюда с подсохшей едой, грязные тарелки, бокалы, среди
всего этого торчала початая бутылка вина. Оконная портьера была содрана и
висела на последних нитках.
Мятая бумага валялась не только на полу, и не вся они была мятая.
Несколько листков белели на кушетке, рваные клочки попали в блюдо с едой,
и вообще блюда и тарелки были несколько сдвинуты в сторону, а на
освободившемся пространстве имелась целая кипа бумажных листков. Максим
поднял поваленное кресло и уселся в него, собрав разбросанные листки в
одну пачку.
Все это выглядело довольно странно: кто-то быстро и уверенно
нарисовал на листках какие-то детские лица, каких-то явно земных
зверушек, какие-то строения, пейзажи, даже просто облака. Было среди
листков несколько схем или как бы кроков - рощицы, ручьи, болота,
перекрестки, и тут же - среди топографических знаков - крошечные
человеческие фигурки, сидящие, лежащие, бегущие, и крошечные изображения
животных, не то оленей, не то лосей, не то волков, не то собак, и
почему-то некоторые из этих фигурок были перечеркнуты. На одном из
листочков Максим обнаружил превосходный портрет Майи Глумовой с
неуместным выражением то ли растерянности, то ли недоумения на
улыбающемся и в общем-то веселом лице. И был там еще шарж на Сергея
Павловича Федосеева, причем мастерский - именно таким был, вероятно,
Федосеев четверть века назад...
Максим отложил бумаги и вновь оглядел гостиную -захламленную,
неприбранную, загаженную, поднял с пола и взвесил на ладони остатки
янтарного ожерелья... Делать здесь было больше нечего.
Когда Максим кончил свой доклад в кабинете Экселенца, тот, не
поднимая глаз, сказал угрюмо:
- С Глумовой у тебя почти ничего не получилось.
- Меня связывала легенда, - сухо сказал Максим.
- Что думаешь делать дальше?
- По-моему, в коттедж номер шесть он больше не вернется.
- По-моему, тоже, - проворчал Экселенц. - А к Глумовой?
- Трудно сказать. Ничего не могу сказать. Не понимаю. Какой-то шанс,
конечно, остается...
- Твое мнение: зачем он вообще с нею встречался?
- Вот этого я и не понимаю, Экселенц. Судя по всему, они занимались
там любовью и воспоминаниями. Только любовь эта была не совсем любовь, а
воспоминания - не обычные воспоминания. Иначе Глумова не была бы в таком
мучительном отчаянии. Конечно, он - имперский офицер, еще позавчера он
был имперским офицером, и если он напился как свинья, он мог ее попросту
оскорбить... Особенно, если вспомнить, какие нестандартные отношения были
у них в детстве...
- Не преувеличивай. Они уже давно не дети. Я ставлю вопрос так: если
он теперь снова позовет ее... или придет к ней сам - примет она его?
- Не знаю, - сказал Максим. - Думаю, что да. Он все еще много значит
для нее. Она не могла бы прийти в такое отчаяние из-за человека, который
ей противен или безразличен.
- Литература... - проворчал Экселенц и вдруг гаркнул: - Ты должен
был узнать, зачем он ее вызывал! О чем они говорили! Что он ей сказал!
Максим разозлился.
- Ничего этого я узнать не мог! Она была в истерике! А когда пришла
в себя, перед ней сидел дубина-журналист со шкурой толщиной в дюйм!
- Тебе придется встретиться с нею еще раз.
- Тогда разрешите мне изменить легенду!
Экселенц вдруг спросил, не поднимая головы:
- Зачем тебе понадобилось утром заходить в Музей?
Максим удивился.
- То есть как - зачем? Чтобы поговорить с Глумовой!..
Экселенц медленно поднял голову, и, увидев его глаза, Максим даже
отпрянул. Было несомненно, что он только что сказал нечто ужасное. И он
залепетал, как школьник:
- А что тут такого?.. Ведь она же там работает... Где же мне было с
ней разговаривать? Домой к ней переться, что ли?..
- Глумова работает в Музее внеземных культур? - отчетливо
выговаривая слова, спросил Экселенц.
- Ну да... А что случилось?
- В секторе предметов невыясненного назначения... - тихо проговорил
Экселенц. То ли спросил, то ли сообщил.
Максим смотрел на него со страхом.
- Да... - произнес он шепотом.
Экселенц снова опустил глаза, и Максим снова видел только его
шафранную лысину.
- Экселенц...
- Помолчи! - каркнул Экселенц.
Некоторое время оба молчали. Потом Экселенц сказал своим обычным
голосом:
- Так. Отправляйся домой. Сиди дома и никуда не выходи. Ты можешь
понадобиться мне в любую минуту. Но скорее всего - ночью. Жди.
Придя домой, озабоченный и озадаченный Максим Каммерер обнаружил там
сына Гришу, рослого спортивного парня двадцати пяти лет.
- Здрасьте! - воскликнул Максим, веселея. - Интересно мне знать,
что ты здесь делаешь? С Аленкой поссорился?
- Отнюдь, - отозвался Гриша. - Отозван из отпуска по делам службы.
- По каким еще делам службы? Ты что - серьезно?
- Клянусь честью. Отозван в самом срочном порядке. Заскочил в отчий
дом исключительно чтобы перекусить и принять душ... Слушай, папа где мой
халат?
- Там, где ты его поместил, - ответил Максим механически. Он снова
сделался озабоченным.
- Ну ладно тебе... Можно, я твой возьму?
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг