ненадолго, как и все, что они делали на своем участке звездных просторов. А
мне оставалось томительное ожидание конца... лишь одного из путешествий...
маленького муравья на берегу ручья.
- Сэм говорит, что ты скучный и ограниченный, слабый и т.д., и Камю
подтверждает, что ни разу не встречал настолько полно воплотившего в себе
столько недостатков человека... А я им не верю. Хотя сама порой удивляюсь
пустоте твоего взгляда и безликости твоих действий. О, ты знаешь, я
постоянно в разладе с собой. Иногда просто мысль: Лада, что ты с ним
нянчишься!.. А все-таки ты загадочный... Мне кажется, что такими были
североморские бродяги. Или.., - и она надолго замолкала. Она не могла
вместить того, что была уже умершей. Долговременное лакомство смерти. Я же,
словно грибник, видящий, но не обладающий властью действия, мог лишь
созерцать этот образчик распада, такой совершенный и такой ненужный. Я, в
избытке имеющий то, что было верхом ее мечтаний, тяготящийся тем и боящийся
того, за обладание чем она не задумываясь отдала бы жизнь. За секунду
созерцания чего она расплачивалась бы годами беспробудной тоски, неизбывной
печали - верного стража памяти... Что вело нас сквозь победы пылкие и
убогие, на совершение подвигов куцых и бесчестных, в тесное колесо
оркестровых буден дневного освещения? И властвующие над вечностью перерывы
на обед. Уж лучше играть свою роль. И я ничего не говорил ей о ней, и она
знала лишь то, что надлежало знать развитой девятнадцатилетней девушке. Да и
что я мог сказать. Я слишком хорошо играл свою роль, настолько хорошо, что
стал тем, кого играл.
И вдруг она произнесла ключевые слова.., я не знаю, возможно
обстоятельства сложились не так, что-то передернулось. Но она не должна была
этого говорить. Это было верхом несообразности, это ни с чем не входило во
взаимодействие, но это прозвучало.
- Возьми меня с собой, - произнесла она тихо. И все бы было хорошо,
опусти она глаза, либо отвернись. Но какая муха ее укусила: она глядела на
меня в упор, не мигая, уж и не знаю чего ожидая от своих слов. Не было
никакой возможности нейтрализовать действие ее судьбы, и, посмеиваясь над
своими будущими воспоминаниями героики происходящего, плохо представляя себе
последствия своей беспечности, я безрассудно и безмятежно вошел в поток
событий незапланированных, горячих, режущих действительность на радужные
ломтики искрящихся жизнью поступков, играющих в рабов рутины. Я сказал:
- Подними станок с кафельного пола и добрей мою правую щеку, и ты
войдешь в то, ключи от чего теряются в веках и сказания о чем Медичи хранила
в своем ларце до прихода Александра.
Она резко отшатнулась, всколыхнув луговые травы, вскочила, попятилась
назад и уперлась спиной, затылком и ладонями в стену ванной, еще не веря
пальцам, явственно ощущающим холодный кафель стен, и глазам, взгляд которых
блуждал по тесному незнакомому помещению, пока, наконец, под тяжестью
ответственности не опустился к полу и не оказался вдруг прикован к
маленькому чуду, предвестнику катаклизмов, Его Хромированному Величеству -
бритвенному станку. Я еще успел почуять несоответствие наших представлений
относительно происходящего, но на выбор действительности у меня уже времени
не было. Я бросился к ней, рискуя получить ногой в живот либо кулаком в
глаз, крепко обхватил за талию и прижал к себе как можно крепче, игнорируя
ее отчаянные попытки освободиться, крики о помощи, угрозы и мольбы.
Мощнейший порыв ветра швырнул мне в лицо ее роскошные волосы, которые
забились мне в рот, в нос, в глаза, и несколько секунд я ничего не ощущал,
кроме ее напряженного дыхания, ее гибкого тела, с которым я должен был во
что бы то ни стало совладать, иначе... "Иначе" не было. Здесь не случалось
альтернатив. Когда же ветер утих, и мне удалось отдышаться и, наконец,
прозреть, первым, что я увидел, были ее глаза, полные... можно ли выразить
словами взгляд, в котором одновременно присутствуют в сильнейшей
концентрации ужас, восторг, недоумение и равнодушие. Ужас ситуации, восторг
вырвавшегося из принципов восприятия, недоумение начинающего жить и
равнодушие потерявшего надежду на возвращение. И тут в озарении я понял:
теперь в бескрайности я не один.
* * *
Мы бежали под жарким солнцем уже двадцатую милю. Наконец я тряхнул
оранжевой гривой, облизнул сухой нос и мощные белоснежные клыки и устало лег
у алтареподобного камня, зорко оглядывая окрестности желтым зрачком. Она
присела рядом и принялась зализывать воспаленную рану на боку. То, что мы
были вместе, искривляло линии судьбы и вносило в запланированность
проявления великолепную непредсказуемость, чреватую какими угодно
неожиданностями, вплоть до возникновения нового Сущего. Но для нас,
блуждающих по пустыне в поисках добычи, все это было еще далеко впереди. И
бритвенный станок еще лежал куском необработанной руды на краю ущелья
безымянной реки, блестя вкраплениями слюды в свете местной звезды.
* * *
- Почему мы так глубоко храним свои звезды?
- Я привык к тому, что вы не имеете цели жизни... А, впрочем, давай
попробуем. Ты счастлива и в несчастье, не так ли?.. Держи.
Возникло движение. Оно не препятствовало недвижимости в зияющей
наполненности протяженности, и все было невероятно обильным, теплым и
нежным.
- Как взгляд матери на спящего младенца.
- Да, притягательней не сыскать.
- Я никак не могу привыкнуть к тому, что неудачных попыток просто не
бывает.
- Закон альтернатив.., - он не мог оторвать взгляд от рождающегося.
- А как же закон отсутствия законов?
- Как и все остальное, - он, наконец, оторвался от созерцания,
шаловливо сверкнул невыразительным взглядом без глаз, в глубине которого
лишь с десяток звезд совершали хоровод открытий, одарил ее улыбкой без лица,
отвернулся, замер вокруг себя и вдруг пенным валом стремительного воплощения
унесся к границам проявленного. Она тихо наблюдала.
- Почему тебя так влечет к телесному? - она уже знала ответ, но пока
еще в знаках Девяти.
- Ты открыла для меня простор, дала мне интенсивность, сломала то, что
должно было быть, ввела в вертикальность пребывания, когда все сразу, но
ничему нет места. И ты не устаешь учить меня вопросам. Что же я еще могу
ответить. Ты для меня - все. Я преклоняюсь, всегда уникально, всегда
по-новому, всегда перед всем, где ты. Я вижу водопад открытий. Но нет мне
места навсегда, а лишь на время. И беда играет с болью... О, видишь, мир уже
готов, я тоже. Дай руку.
Они вплавились гармоничной структурой в недавно созданное вечное и
улеглись двумя булыжниками неизвестного металлосодержащего минерала на краю
ущелья неназванного мира. Через два миллиарда лет он, блеснув вкраплениями
слюды в свете звезды, умчался вниз по склону, сдвинутый с места первым
движением жизни возникшего некогда мира, воплощенным в виде обросшего
оранжевой шерстью шестилапого хищника, коему еще ох как далеко было до
квантовой физики. Животное замерло, прислушиваясь к стуку катящегося вниз
камня, пока тот не плюхнулся в реку, затем повертело головой и затрусило
прочь к группе кустов, росших неподалеку.
- Ну вот, ты видишь? Мы снова разлучены... Лада?
- Да, великолепно. Я пью до дна всю горечь одиночества; о, я унесена в
пределе славы в бездну несознания... о... я себя забыла... да... я тебя
забыла. Я хочу спать... о, мой бессмертный гений... я слышу лишь дыханье
тьмы и эхо отдаленных революций... Я тихо пребываю вне себя. Кто я?..
- Ты - я! Иди, карабкайся...
- ... я сплю. Я слышу лишь дыханье тьмы и вижу мрак, себя забыла я.
- Отлично. Так разверни ж пространство проявления, пробей дыру в скале,
гори, строй, рушь, коль это неминуемо, умри, чтоб возродиться, показав
пример неистовства блаженства.
Она лежала тяжело дыша, предсмертные конвульсии время от времени
передергивали тело; внизу, в ущелье, была вода, а она умирала от жажды на
его глазах, не в силах преодолеть это расстояние до реки, эту зависимость от
пространства, воды, пищи и бог знает чего еще; этот маленький отрезок
внешнего.., какая чушь, какая ложь!.. Он тихо лег рядом, лизнул ее
воспаленную рану, со вздохом положил массивную голову на передние лапы и
замер, созерцая горизонт. Она частно задышала, и внезапно дернулась и стала
неподвижной, такой неподвижной, какой мог бы быть лишь неодушевленный
предмет одухотворенного мира - свидетеля перемен массивных и неопровержимых,
как небо - всегда такое родное и всегда такое незаинтересованное.
- Ты видишь? - она склонилась к недрам мира; внимательно изучала. - Ты
видишь, мы снова врозь. И на этот раз причиной разлуки стала смерть.
- Цветок распускается один раз, но за сим процессом движение вечности.
Ты знаешь, значит, так тому и быть, - и он пристально вгляделся в детали
проявления. - Там не хватает ветра, Лада.
- Пусть.
- Я здесь..! - он вскочил, тревожно обнюхал ее неподвижное тело,
шатаясь, сделал несколько шагов в направлении ущелья. Из-под его лап
выскочил кусок неизвестного металлосодержащего минерала, с убийственной
веселостью подпрыгивая на камнях, скатился вниз и бултыхнулся в воду. Он
проводил его взглядом, чутко прислушался. Внезапный, первый в этом мире,
порыв ветра взъерошил оранжевую гриву, освежил, напоил силой уставшее тело,
отогнал смутные темные ощущения, пытавшиеся именно в этот момент поселиться
в подвалах его тела, заставив сердце тревожно забиться от непривычных
неведомых ощущений. Он развернулся и затрусил навстречу ветру, мимо группы
кустарников, мимо кучи камней, мимо светлого будущего к неведомому
настоящему. Ветер погнал пыль по пустыне, закручивая ее в смешные бурунчики.
По небу поплыли красные облака. Он был в дружбе со своей судьбой; и века
летели минутами счастья неземного и обыденного, крылами возглавляемого,
нерушимым монолитом предсказанности бытия осветленного. Возникли города. О,
вы сами знаете, как это бывает; незачем объяснять. Все точно, кратко,
мелодраматично. Все невыносимо искусственно и все естественно, как детская
беззащитность, как шелест трав, как заводской гудок.
- ...не знаете основ, полусформированы, неразвиты...
- ...бесцельность и ненормальность с точки зрения мыслящего существа,
безнаказанность с точки зрения...
- ... запланировано, но не достигнуто...
- ... межконтинентальный кризис, внезапная мутация sapiens...
- ... пляска смерти, Великий Раскол...
- Да что вы говорите!!!
И боль проникла в город, боль растеклась по улицам. Это было начало
нового дня, вчерашнее недоразумение, основа будущего; его будущего,
сплетаемого им самим в этот самый момент, когда он шел по светлым иллюзорным
улицам, когда город не мог и не желал быть живым. Город цеплялся за свою
неодушевленность. Дома серели застывшими кристаллами материи, живущей по
своим, чуждым любому органическому существу, законам. Тем не менее это были
обычные дома; один из них меланхолично вобрал в себя никому не нужного
странника миров, отпетого бездельника в развалившихся башмаках. Скрепленных
проволокой. Времен Раскола.
Он прогрохотал развалившимися башмаками по черной лестнице, спустился в
подвал и остолбенел, пригвожденный к месту отвратным зрелищем одного из
многочисленных актов насилия, царящего в нарисованной неумелой рукой тупого
ребенка реальности города. Они били ее ногами; а когда она перестала кричать
и лишь напрягалась и всхлипывала при каждом ударе, они содрали с нее юбку,
панталоны, раздвинули ноги и стали насиловать белое тело с хлюпаньем,
стонами, влажными вздохами вялых губ. Он понемногу ретировался назад к
лестнице, осторожно ступая башмаками по гулкому бетону пола, боясь родить
звук. Неудачно. Звякнула задетая ногой бутылка. Один из них вдруг поднял
голову и уставился на Эда. К лицу мужлана была прибита напряженная зажатая
улыбка (или звериный оскал), глаза горели тусклым огнем уставшего от жизни
человека, оказавшегося вдруг на пределе возможностей и поэтому способного на
все. Тип зарычал звучным голосом и бросился к Эду прямо, решительно,
неистово, с жаждой разрушения, воплощенной в облике, в движениях, в
намерении, и, казалось, ничто не могло бы остановить этот дорожный каток
первобытного страха, трансформированного в злобу, эту лавину безысходности,
превратившейся в беспощадность. О-о! Времена и нравы свидетелей грядущего,
невосполнима утрата вас нами, поколениями бессильных карликов, некогда
препятствующих продвижению вездесущего закона отрицания законов и теперь вот
пожинающих ядовитые плоды отсутствия понимания.
Но косная материя города жила своей жизнью, и чревато неудачами
непонимание этой жизни. Тип поскользнулся в луже нечистот совсем
по-человечески, брякнулся об пол, распластав руки, и взвыл, напоровшись
ладонями на осколки разбитых бутылок, в изобилии разбросанных... Эд не
думал, он бежал, тяжело грохая обувью времен Раскола по ступеням, по
внутренностям дома; в тишине шаги его рождали землетрясения в мирах
отдаленных и неизученных, не нанесенных ни на одну карту. Тип на своих
"пружинках" догнал бы его в два счета, но позади было тихо, зато впереди
сияли огнями и тревожили нарастающим гулом два пролета, два выхода на
поверхность: один с красной реальностью, другой с зеленой. Эд всегда
переходил на красный и на этот раз не изменил себе... в который раз.
Он вынырнул из тоннельного чрева, оглянулся, с радостной безысходностью
мысленно попрощался с прожитым в коричневом днем, злобно глядящим на него из
отверстия тоннеля, подмигнул зеленому глазу, призывно маячившему слева от
коричневого и, наконец, позволил себе расслабиться. Здесь ее по крайней мере
не насиловали, здесь она отдалась сама, с желанием, со страстью, с
горячностью начинающего жить существа. Какая-то парочка в двадцати метрах
упоенно выясняла отношения; она энергично жестикулировала, он красноречиво
прижимал руки к груди, закатывал глаза, хватал ее за запястья, она толкала
его в грудь, утирала глаза, он обнимал ее за талию, искал ее губы, она била
его по щекам, он вздрагивал, она плакала и прижималась к нему, кладя руки
ему на грудь, он задумчиво гладил и перебирал ее волосы, глядя за горизонт
вслед уходящему веку, и чувства теснились у него в сердце, опасно сужая
коронары и мешая желудку переваривать недавно употребленную пищу.
"Когда же мы наконец успокоимся!" Эду было жарко. Он медленно побрел по
проспекту. Ему хотелось есть. "А ведь мы все те же, как пещерные люди. Едим,
спим, пьем. Где обещанное превосходство, где невоплощенные возможности?..
Где взять бутерброд?" Мысль о бутерброде прочно засела в голове, и он
опасливо обследовал этот инородный в своих ментальных пространствах предмет,
осторожно переворачивал, обнюхивал, осязал. Ничего особенного, просто
бутерброд: хлеб, масло и сверху... зейминь. Совсем никакой не сыр. Вот это и
тревожило. Эд не знал, что такое зейминь и ясно ощущал, что, находясь здесь
и сейчас, он и не должен этого знать. И тем не менее... Было во всем этом
какое-то тревожащее несоответствие.
Еще вчера он чуть не плакал от тоски, сидя в своей комнатухе под
крышей. Самые дешевые комнаты этого мира сдавались в подвалах и под крышами.
Но жить в подвале... Нет уж, никакие обстоятельства не заставили бы Эда
решиться на такое. Он и в метро-то ездил лишь в крайних случаях, когда не
было иной возможности достичь нужного места.
Он видел в окно своей комнаты, что им, всем, идущим по тротуарам там,
внизу, всем им нужна помощь, и немедленная. Он понял это вдруг, в одно
мгновение. И вслед за этим он осознал свое бессилие. Такого с ним пока еще
не бывало, а вот теперь... Он в этот момент выходил за границы своей
личности, а это значит - за пределы своего предназначения. Подумав, он
решился и усыпил разум. Бездны, открывшиеся его существу, пострясли все его
тело от макушки до пят, и в теле этом родилось сострадание. Позавчера он был
спасателем, а вчера стал спасателем сострадающим. И понял, что это начало
его индивидуальной смерти, его личного распада, теперь уже не зависящего ни
от чего в мире. И что ему оставалось? Да ничего. Никакого выбора. Все как
раньше, только с осознанием того, что это когда-нибудь закончится. Чем?
Ничем. Именно "ничем". Даже не смертью. Но это "когда-нибудь", а пока...
Грандиозные толпы живущих, металлический привкус во рту, голод, голод,
голод. Это он помнил с детства, это он знал и любил. Это то, что свивало его
с окружающими в прелюбопытнейшем узоре узлов событий и величин. А еще он
помнил то, чего не помнил никто другой: миры; миры, где его мир был
песчинкой мрака, пузырьком пены на волнах его, Эда, тела в моменты, когда он
знал невыразимую радость, помнил будущее. А где-то в глубине он ощущал
страшную тревогу, как зловещий набат одинокого колокола, тоскующего в своем
пророческом одиночестве и жаждущего поэтому пробить грань своей
ограниченности и затопить этой тоскливой тревогой безмятежность голубого
пространства. Но выше бешено извивался червь неудовлетворенности, а еще
выше - бушующая необузданная плоть жизни, а с обратной стороны всего - голод
недвижной усталости, нежелания стать собой. Эд был голоден уже миллиард лет.
Ну и..? кто понимал, что все это значит! Они ведь не могли прожить без еды и
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг