Александр Стеклянников
Б А Г
#2
Я - Эд. Когда я умер, я родился. Когда я ушел, я вернулся. Я получил
свою судьбу из чужих рук. Итого - все мое со мной. Но со мной лишь я.
Поэтому я лишен уверенности в чем-либо. Поэтому я лишен и неуверенности.
Что-то происходит и что-то ломается. Я иду и исправляю. Я - механик мирового
депо; красиво, правда? Кто я? У меня есть брат, я никогда его не видел. Но я
узнаю его из тысячи подобных ему. Если я встречу его, я орошу его ноги
слезами счастья. Кто у меня есть? - никого. Я расшибусь в лепешку, но я
стану ангелом-хранителем созданного мною города. Я - забывающий сны; жертва
и хозяин Великого Раскола; добровольно бедствующий; не замечающий границ;
любящий. Я - баг породивших меня обществ, не знающих друг о друге; но куда
они без меня?
Связок нет и не будет. Их не будет никогда - жди, не жди. Связки -
враги гения. Жизнь бессвязна. Причинность - фикция, умственный предрассудок,
иллюзорное детище старого мира. Краткость и емкость - ожидаемые, но не
обязательные величины; мир с ними обоими, а со мной - лишь я один. Итог -
одиночество и неупоминание; о понимании даже речи не идет. Боль
завуалированная, скрытая, посему почти несуществующая, до такой степени..,
что приходится ее искать, чтобы убедиться в ее присутствии. Но это мои
проблемы, а не боли. Она есть, этого ей достаточно. Неупоминание и
одиночество - причина и следствие. Но хуже всего, - когда в самый
ответственный момент в ручке кончается паста. Это заставляет учиться писать
афоризмами. Я этого не умею и не хочу этому учиться. Зависимым быть от
масштабов - моя стезя. Но когда я люблю, когда люблю сильно, люблю до
побелевших скул, я могу лишь молчать и смотреть. И, не видя иного выхода,
уйти в шутку. Улыбка. Взгляд. Затем поворот головы:
"Смотри, его трясет от смеха..."
"Смотри, он плачет..."
* * *
Засыпал он Эдом; кем он просыпался? Мир отсутствия законов; нет, они
еще не исчезли, но уже медленно рассасывались, а некоторые видоизменялись до
неузнаваемости. И к чему бы это привело? Некто, умозрительно существующий,
вернувшись из будущего, возможно, сказал бы лишь:
- Законы? Нет там никаких законов, есть лишь договоренности, - и об
остальном - молчок. Так надо.
А теперь - сны.
В печальной синеве бездонности небесной он ловил взглядом следы
невидимых другим явлений. Пребывая на острове бурь, вдалеке от
цивилизованного мира, который уже, возможно, не существовал, кроме как в его
воспоминаниях, воспоминаниях последнего на Земле человека и первого во
вселенной... как назвать то нечто, послечеловеческое, для которого в языке
Homo sapiens просто нет слова и определения, и что можно охарактеризовать
лишь золотым молчанием в голубой музыке столь невыносимых просторов, по
сравнению с которыми просторы космические - мрачная грязная клетка в
инквизиторских подземельях, он ни разу не пожалел о своем нереальном
одиночестве, столь реальном, что дыхание океана, рожденное в загадочных
неизмеримых глубинах то ли океана, то ли его, глядящего в океан, одним
легким касание разрывало его (одиночество) в невероятно осязаемые дымчатые
лохмотья пульсирующих остатками жизни грустей и печалей, уносимых ветром в
пространство между небом и землей в направлении полосы горизонта, из-за
которой это самое одиночество (круговорот эмоциональных элементов:
горизонт - индивид - горизонт) приходило, рожденное осознанием Смотрящим
отделенности одного предмета от другого, на чем зиждилась основа восприятия
устаревших и готовых кануть в небытие представителей класса существ,
призванных объединить в сквозном лучезарном тоннеле сознания всю бескрайнюю
иерархию миров в самом грубом представителе сей иерархии - физическом
творении, и (пока еще) не реализовавших своего призвания, неизвестно, по
чьей вине. Вместить он мог все, даже ограниченность земных радостей и
пустоту навеянных ложью ужасов, а не только свидетельства надвременного,
надсобытийного, неописуемого счастья, кои сами являлись этим счастьем,
объединенные могучей дланью плотного золотого сознания света, и не только
раскаленную белую тишину, рождающую вселенные в непостижимо скором
абсолютном движении своей неуловимо конкретной абсолютной неподвижности. А
пребывая всюду, он был вечно юн в вечно новом мире одной бесконечной секунды
(бесконечной, а не очень большой - здесь принципиальная разница.
Бесконечной, значит, содержащей в каждой точке себя всю себя;
голографическое время, не говоря уже о пространстве), в мире, представляющем
из себя одну гигантскую точку, бесконечную, а не очень большую. Именно
бесконечную, то есть точку, содержащую в себе ВСЕ точки, каждая из которых
является ВСЕМ мирозданием.
В сумерках растворен нефритом неба в протяженности базальтовой черноты
южной ночи, как маленькая легкая пробка в густой беспросветности
"Массандры", заточенной в бутылку темно-зеленого стекла, подобно тьме,
заточенной в темно-зеленый воротник смешанного южного леса, он нырнул в
неизведанность себя, Эда, не значащего для мира ничего, ибо он не служил
этому миру, так как позволял себе быть только собою и служить лишь себе, из
чего автоматически вытекало служение не только людям и миру, но и
вседержащему создателю всего, о чем в дерзновении не только помыслить ум, но
во что в состоянии проникнуть и то, что в глубинах его неисследованных магм
и в сияющей вышине его блистающей сути связывает воедино представителей всех
миров в мириадах частей его (Эда) существа, и что познает не путем
рассуждений и анализа - фатальная склонность к разделению - а путем
непосредственного проникновения в предмет наблюдения до состояния
становления этим предметом, то есть до отождествления с этим предметом
полного и светоносного, отождествления до такой степени давления, что
возникающее в результате этого давления движение и напряжение выдавливают,
как соковыжималка из плода, блистающие капли любви из него (Эда), из
познаваемого предмета и из (парадокс) самого процесса
познавания-отождествления. Захлебнувшись этими каплями в нырке длиною в
ночь, он, барахтаясь, проник в утро, собрал разбегающиеся в экстазе
тотализации части тела в человеческую форму, задыхаясь, открыл глаза, впивая
солнечные лучи, как божественный напиток, глотая радость, разлитую в
бесконечности от границ его тела до горизонта (дальше он не видел; возможно,
она простиралась и за горизонт), почуял тепло жизни, оживотворяющее
загадочную материю этого самого тела, почесался, сел на кровати, глянул в
окно, потянулся, рывком сбросив одеяло, встал на холодный пол и, внезапно
что-то почуяв, замер в созерцании, в попытках вспомнить происшедшее во снах
сегодняшней ночью, вспомнить умом то, что надобно вспоминать телом, эти
золотые капли, эту иерархию частей-миров, это голографичное время, этот
остров бурь в океане; и, конечно, неудачно, ибо, используя ум - инструмент,
по самой своей природе не приспособленный к пониманию, так как его задача,
это анализ, разделение, - он не смог бы достигнуть большего, чем, скажем,
простая транскрипция божественных симфоний на музыкальный язык стука молотка
в дно жестяного ведра. Но что-то осталось в нем, это он ощущал ясно. Это
что-то россыпью невидимых золотых запятых окружало внутренность плотной
субстанцией того.., что можно было бы назвать его (Эда) сутью, моей сутью.
Что горело во мне, в людях, в мире, единое и вездесущее, как некая посеянная
в пространство пространств нежность; как утонченная сила, в мгновение ока
рушащая и распыляющая миры, ею же в мгновение ока создаваемые; как
внедренный в глубину глубочайшую невежественной усталости красно-желтый
смеющийся зоркий глаз бога. И я не знал, как сознавать себя, поэтому просто
оделся и вышел за дверь (о, символ!) своего дома, уверенный, что дверь эта
обеспечит мне отделение моей комнаты от улицы (о, наивный), как кожа моя
(чья, раз я уже не он, единый, а какой-то несущественный фрагмент
киноленты?) обеспечивает мне отделение от называемого мною "внешним" мира.
Но ведь дверь - иллюзия, пространство комнаты и пространство улицы - одно...
И, повинуясь иллюзии, я...
...с ветерком слетел по лестнице и вынесся на улицу в солнечный день, в
мир без войны, в радость бытия. Засунув руки в карманы, прогуливался по
оживленным народом улицам, дыша блаженством свободы. У одного из
перекрестков стоял паралитик, смешно и убого дергая руками. Загорелся
зеленый, а он все никак не мог двинуться с места - боялся. Я приблизился к
нему:
- Вам помочь? Обопритесь на мое плечо, я возьму вас за талию, и никакой
транспорт вам не страшен.
Раскачиваясь в стороны и подшучивая друг над другом, мы перешли через
проезжую часть. Его дом оказался напротив, и я великодушно предложил
проводить его до квартиры. Какая-то бабка, голодно рыская взглядом вокруг,
увидев нас, процедила:
- Пьянь. Зенки нальют, а потом шастают, фулюганят. Житья от них нет.
- Мать, кончай гнать. Не вишь, что ли, это инвалид, не пьяный.
- Знаем этих инвалидов, - обрадованно заворчала она, говоря о себе
почему-то во множественном числе, - умственного труда. А мы на них вкалывай.
Раздражение во мне росло подобно масляному пятну. Бабка была
премерзкая.
- Слушай, мать, разуй глаза, хочешь, мы тебе дыхнем, увидишь, что
трезвые. А ежели желаешь поворчать, то выматывай душу из своего дедки. А
настроение окружающим портить не смей. А не то мы тебя в люк канализационный
запихаем, а сверху пописаем. Уринотерапия, чуешь?
Она как-то вся напряглась, всплеснула руками и затараторила:
- Ирод. Ты поначалу проживи с мое, внуков вырасти. Сопляк. Да я... Эх,
бельма твои поганые! Ну, чего вылупился! Знаем мы вас, подонков молодых...
Дерьмо, не люди. Ничего в жизни не видали, ни войны, ни голода. Жрете за
троих. Ты не пялься, не пялься. А то как тресну зонтиком, будешь знать...
Управу на вас найдем, не беспокойся. Подлецы, как есть подлецы. И нахалы.
Насильни-...
...ибо я осторожно отпустил паралитика, взял бабку за грудки, легонько
потряс, приподнял за кофту и опустил снова. Кофта затрещала. Я не
подозревал, что возможен визг такой силы и напряженности. Весь народ на
улице обернулся в нашу сторону.
- Милиция, милиция, - заорала бабуся, пытаясь ткнуть меня в лицо
зонтиком. - Подлец, подонок, авантюрист. Милиция!
Я в бешенстве вырвал у нее из рук зонтик, отшвырнул вдаль, схватил
бабку за голову, открутил ее, отчего крик сразу прекратился, и запустил в
ближайшую урну. Шучу, конечно. Это в мечтах. Я лишь зажал ей рот ладонью.
Нежно, не сильно. Кто-то схватил меня сзади за талию и стал умело
выкручивать руку. Бабка снова заверещала. Милиционер делал свое дело
профессионально:
- Вызови наряд, - это одному из прохожих, свидетелю. - Потерпевшая,
попрошу вас остаться на месте, - бабке. - Сколько выпил? - мне.
- Сбрендил, что ли! Хочешь, дыхну? Как стеклышко. Совсем все с ума
посходили.
- Чего-о-о?! - черты его ожесточились, и я понял, что подзалетел.
* * *
Оставив красивую подпись в протоколе и извинившись перед скверной
бабкой, я вышел на свободу. Окружающий мир выглядел враждебно и мрачно. Я
был голоден. Я не чувствовал гармонии окружающего, и это вызывало
беспокойство. "Знаем мы вас. Хиппи, панки. А по существу гопники. Маетесь
беспардонно, с жиру беситесь..."- говорил мне в участке дежурный. Мне было
начхать на его болтовню, ибо в тему не сказал он ни слова. Но, дабы обрести
свободу, я должен был кивать головой и виновато смотреть в пол. И не
объяснить было чудовищную абсурдность наклепа: не поняли бы. Вот так,
уважайте старость!
Тормознув у витрины универсама рядом со входом, я стал разглядывать
выставленные на обозрение вкусности. Возле, в двух шагах, остановилась
женщина с детской коляской, озабоченно посмотрела на часы, на дверь
универсама:
- Давно ждете? - произнесла деловито. Я не понял, о чем она, и на
всякий случай не отреагировал.
- Сколько осталось до открытия? - это было в мой адрес.
- Не пройдет и полгода... и он сделает свое открытие; но безжалостная
оппозиция разобьет в пух и прах его проект, а через две недели его найдут
утопившимся в ванне, а на столе будет записка, адресованная обществу научных
изысканий, в которой будет лишь одно слово, коим он заклеймит сие сборище
кретинов: "СВИНЬИ".
Женщина засмеялась, одарила меня теплым взглядом. Настроение
улучшилось, мир засиял. Тут она увидела, как из магазина вышел посетитель,
второй, третий, и лицо ее стало раздраженным:
- Почему вы не сказали мне, что магазин открыт?
- Вы не спрашивали.
- Как так не спрашивала! Не придуривайтесь!
- Мне это не идет.
- Да уж, точно, идиот! - желчность быстро проявлялась в ней, выходя на
передний план, вытесняя благоразумие.
- Да пошла ты!!! - я демонстративно отвернулся, отметив про себя, что
не следовало срываться. Ну да что уж там.
- Молокосос... - прошипела она напоследок и скрылась в универсаме. Я
усмехнулся, проговаривая про себя: "Да пошла ты! Иди ты! Иди ты! Иди ты!
Пошла на..! Вонючка! Пошла ты!" Полегчало.
Ребенок в коляске заворочался и заплакал. Я стал легонько покачивать
коляску, тихо напевая. Он замолчал, открыл глаза; я повертел у него перед
лицом клепаным браслетом с шипами, он улыбнулся.
- А ну отойди! - услышал я грозный возглас разгневанной самки. Женщина
подскочила к коляске, оттолкнула меня и стала суетливо поправлять и
перекладывать одеяльце, приговаривая:
- Ну что, что. Проснулись. У, ты мои манюсенькие. Ну что, что. У-тю-
тю.
Ребенок закричал в голос. Наверное, обделался. Движения ее стали
суетливее и раздраженнее, при этом она не переставала сюсюкать.
Отвратительное зрелище.
- Вы бы успокоились, - сказал я ей твердо и с силой, - он у вас такой
хоро...
- Без сопливых разберемся. Отваливай. Сначала разбудил ребенка, а
теперь строит из себя. Не зыркай; я видела через витрину, как ты его толкал.
Совести ни на грош. Ну сейчас муж придет, он с тобой поговорит по-другому.
Мерзавец.
- Ох и стерва, - я не мог удержаться, - мигрень. Мегера натуральная, -
меня понесло, - ты хоть знаешь, что было! Уродина! Черт бы тебя побрал!
Скотина!..
Кто-то схватил меня за шиворот. Это был средних лет мужчина.
- Витя, вмажь ему как следует, - желчно процедила женщина. Мужик
развернул меня и потряс за куртку. Клепки зазвенели:
- Ну, член ходячий, чего расхорохорился!
Этого я не мог вынести. Легко размахнулся и заехал ему в переносицу. Я
был зол. И силен, хоть и мал ростом и щупл. Он отшатнулся и схватил меня за
руки. Женщина закричала на весь квартал, зовя милицию, а меня пробило
восхитительное дежавю.
Выпустили меня, как ни странно, на следующий день. Менты всласть
назабавлялись, примеряя ко мне всевозможные эпитеты. Я вымыл все коридоры,
расписался в протоколе, извинился перед потерпевшим Витей (его жену я и
видеть не мог, тут даже стражи порядка не в силах были заставить меня
отступиться) и вышел на свободу.
Мир виделся в коричневых тонах, это угнетало. Назревала буря... А может
быть это просто погода испортилась. Я не знал, куда податься. "Пойду к
Фреду".
Его комната в коммуналке, странное дело, пустовала. На столе записка:
"Эд; буду в понедельник. Фред."
Я прошлепал на кухню, встал у газовой плиты и стал греть над огнем
руки, бросая угрюмые взгляды на лысого соседа, похожего на крысу. Бесспорно,
в другой раз он показался бы мне оленем или горностаем, но сейчас настроение
у меня было хуже некуда. Ныли отбитые в ментовке ребра, хотелось есть.
- Чего ты на меня уставился! - спросил вдруг сосед, истерично
взвизгивая.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг