Николай Советов.
Магический кристалл
-----------------------------------------------------------------------
Сб. "Фантастика-82". М., "Молодая гвардия", 1982.
OCR & spellcheck by HarryFan, 1 June 2001
-----------------------------------------------------------------------
При разборке старого дома на бывшей Камышинской улице Саратова была
найдена большая тетрадь, вся исписанная ровным, старинным почерком, с
завитушками в прописях, ятями и даже фитой, как писали очень давно и как
теперь уже никто не пишет. Бросили бы эту тетрадь на свалку или в костер,
если бы не ее переплет, твердый, тисненый, привлекающий глаз и почти не
пострадавший от времени. Поэтому тетрадью заинтересовались, раскрыли и
стали читать, после чего она, пройдя через многие руки, наконец попала в
руки автору этих строк. Мне содержание тетради показалось занимательным,
потому я решился предложить найденное повествование читателю.
Эти записи составлены мною, Петром Благовестным, в здравом уме и
твердой памяти, ибо считаю себя обязанным рассказать людям о чудесном
даре, которым владела наша семья около четырех веков.
Я родился в 1812 году и ныне, к концу 1929 года, имея 117 лет от роду,
считаю себя старым человеком и чувствую приближение своего конца не
потому, что отжил свое, но лишь оттого, что не смог регулярно выполнять
предписаний своей семьи, все члены которой отличались завидным
долголетием. Первый в роду Благовестных возник из неизвестности еще при
Рюриковичах, я, последний, пережил царей Романовых. Отец и мать мои
прожили по 140 лет, дед и бабка - около того, а прадеды переваливали за
150. Столько же должен был жить и я, и мои дети. Но мне и моему потомству
не повезло. Не повезло потому, что мы нарушили заветы семьи, сошли с
наезженной колеи семейных установлений, определявших занятия моих предков.
Все они были лицами духовного звания и в качестве таковых всегда стояли не
то чтобы в стороне от событий и потрясений Руси, но как бы над ними.
Предок наш, пра, восемь раз, дед, живший еще в XVI веке, при царе Иоанне
IV, Грозном, после многих злоключений вышел в подьячие церкви, откуда и
пошла фамилия Благовестные. Дьяконами стали его потомки и мой прадед и
дед. Отец же поднялся выше - окончил духовную семинарию и был рукоположен
в сан священника во времена царствования Александра Первого. Вот тут-то и
произошло изменение - потомки перестали быть вне событий, окунулись в их
гущу, и произошло это потому, что мой отец смог дать мне образование и я
оказался первым в роду, кто не пошел по духовной линии.
Я окончил медицинский факультет Петербургского университета в 1840 году
и вскоре получил степень магистра медицины. В свою очередь, и сын мой
получил светское образование, ниточка традиций оборвалась. Я не сетую, что
неверно прожил жизнь. Я всегда жил, одухотворяясь идеями своего времени.
Текло время, менялись идеи, менялись и мои взгляды, хотя я не могу
сказать, что они всегда с позиции истории были верными. В середине
прошлого века меня увлекали идеи петрашевцев, затем я примкнул к
террористам из "Земли и воли", как мог, зарабатывал для них деньги. Потом
сменил народовольцев на эсеров, а социал-демократов и затем большевиков не
оценил. Был судим по "процессу 14-ти", отбыл 20 лет каторги и поселения,
изнывал от тоски в эмиграции... Чего только не было за мою длинную,
длинную жизнь!
Неспокойно прожило жизнь и мое потомство. Сын мой, Иван, добровольцем
пошел на турецкую войну 1877 года сражаться за Россию и славян и погиб на
Шипке. Имя его выбито на стене Шипкинского мемориала, он увенчал себя
славой и... забвением. Внук, Федор, при последнем царе дослужился до
полковника и погиб в гражданскую войну, сражаясь на стороне белых за
"единую и неделимую". Он был истинно русским человеком и верил в идею, за
которую погиб, хотя так же, как и я, неверно определил свое место в
борьбе. Россия осталась - великая, единая, неделимая.
Впрочем, в этих записках я вовсе те ставлю цели рассказать историю рода
Благовестных и своей жизни. Сами по себе Благовестные были простыми,
скромными людьми, не отличаясь ничем выдающимся, кроме своего долголетия.
И само это долголетие проистекало не из каких-то особых физических
достоинств семьи, а являлось только следствием владения чудесным
кристаллом, известную мне часть истории которого я и намереваюсь
рассказать.
Бабушка моя со слов деда, а дед по рассказам своей бабки и деда, то
есть моих прапрадедов, а те со слов своих предков передали мне эту
историю. В детстве я ее воспринимал как сказку, в зрелом возрасте
осмысливал критически, стараясь понять суть, а сейчас, на закате жизни,
просто верю в нее, утвердившись в том знании, которое мне понятно, и
оставив для размышлений будущим поколениям ту часть, которую я познать и
понять не в состоянии.
Рассказ этот шел в нашем роду через века, передавался детям и внукам,
число которых было невелико, ибо, получив долголетие, семья Благовестных
не обрела плодовитости: один-двое детей, всегда сыновья, - вот предел
разветвления нашего рода. Можно поручиться, что сказание не обрастало
подробностями и дошло до меня в своем изначальном виде, так, как
рассказывал ее мой прапрадед: я лишь передаю его своими словами, немного
причесав и очистив от немыслимых в наше время и мало кому понятных
славянизмов.
Все началось в XVI веке, во время одного из первых походов Иоанна IV
Грозного к стенам Казани. Предок мой, восьмижды прадед, Федор, или в
обиходе - Федька, не имел отчества по причине сиротства, а его бедность и
холопство не оставляли ему надежд и на приобретение фамилии. Был он сдан
миром в ратники, едва усы пробились, и пошел в ополчение, сколачиваемое
для похода на татар воеводой Варнавой под Рязанью.
Толстый, с пышной бородой и звериным рыком, Варнава был крут с
ополченцами, как с холопами, так и с боярами. Обласканный царской
милостью, он, не смущаясь, одинаково свирепо хватал за бороды и родовитых
Оболенцевых, и сановных Долгоруких, и ничтожных Ивашек и Федек, коли у тех
были бороды. Ну а за шиворот уцепить, да приподнять силищей своей
непомерной и потрясти крепко, да рявкнуть в самые уши так, что в голове
зазвенит от этого рыка и грядущей за тем затрещины, - это было у него
делом обычным. Но сильно Варнава над служивым людом не изголялся, никого
батогами до лишения живота не забил и кулачищами не замордовал.
Полки сколачивались долго. Конец лета 1544 года, осень и всю зиму
ратники жили в зимовьях, срубленных в лесу из тех же берез, что белыми
невестами разбегались кругом без конца и края. Воевода и бояре жили рядом
в деревне, все избы позанимали, крестьян почти что выгнали, кто в
подклетях со своими чадами помещался, кто в бане, а кто на краю в деревне,
как и ратники, зимовья с земляным окладом строил. Харч в округе служивые
едва ли не весь повыели, подвоз же из Москвы только по санному пути
наладился. Ратники оголодали, часто злились, но не роптали. Все равно
дармовой казенный кошт был сытнее своего деревенского, скудного. Да и от
непосильного крестьянского тягла ратники были избавлены, а ратной работы
пока никакой не было. Стрелецкое войско еще не подошло, а в ополчении
пищалей почти никто не имел, только боярские дети. Так что огневой
стрельбе не учили. Наготовили, правда, дреколья, обжигали его на кострах,
заостряли и на некоторые надевали железные секачи, здесь же, на краю
деревни, полковыми кузнецами в новой кузне скованные. Потом подвезли из
Москвы бердыши, длинные такие, с топором на конце. Но на всех их далеко не
хватило. Да еще кожаные нагрудники из бычьих шкур шили. Вот и вся работа.
Оттого с утра до вечера топили бани. Дров сколько хочешь, мылись,
горячей воды не жалея, терлись мочалами и золой, парили друг друга
духовитыми березовыми вениками, еще с мак месяца в большом количестве по
царскому указу деревенскими для ратников запасенными и в сушилах под
корьем на жердях развешанными. После бани пили кислый, до сведения скул,
квас, настоянный на бруснике и смородине. И хоть с хлебом было плохо,
выдавали только по полфунта на брюхо, зато грибы не переводились. И
соленые в горшках, и маринованные в бочатах, и жаренные на прутиках. На
зиму их тоже тьму наготовили и потом ели их и так, и в похлебке для навара
и вкуса. Потому как мяса из-под бычьих шкур, что шли на нагрудники,
ратникам попадало самую малость, только по воскресеньям, да и то не в
каждое.
Весной двинулись к Оке на соединение с другими ратями ополчения. Пока
грязь не просохла, идти было трудно, к топким местам рубленый лес тащили,
гати клали, затем полегчало - подсохли дороги. Предка моего, Федора,
поставили в копейщики, нести вроде нечего. Но он и другие копейщики
большую часть пути должны были помогать везти орудия огневого боя,
единороги. Нравились они ему, хотя и непонятны, загадочны были. На
стоянках Федор с восхищением гладил литой, весь в узорах и завитках ствол
единорога и про себя ужасался его свирепой мощи, о которой рассказывали
бывалые ратники: "Как жахнет, как ударит по нехристям, так и сметает всех.
В противных рядах сразу просеку делает, как лесорубы в лесу, только вместо
деревьев люди поваленные лежат".
Огромный, на четырех сплошных, без спиц, колесах, единорог застревал в
каждой колдобине разбитой дороги. И тогда тащили его не столько четверка
замученных, избитых кнутами лошадей, сколько ратники. С потными спинами,
крича и сквернословя, они наваливались на неподъемное орудие, надрывно
дыша, сталкивали его с места и потом бессильно брели рядом, недолго
отдыхая, до следующей ухабы. В день верст десять-двенадцать делали, не
более.
На одной такой колдобине, на взгорье, выдернув колеса, отпустили
ратники орудие, лошадям его тащить оставили, да вдруг одна из постромок
возьми да и лопни. Лопнула постромка, и пара лошадей, из четырех, гуськом
запряженных, вперед сунулась без тяги, а две другие орудия не удержали.
Пошло оно назад, в ту же колдобину ахнулось, а за ней мой предок Федор
пригнувшись стоял, онучу перевязывал. И быть бы ему мертву, да и не только
ему, если бы один ратник не дал им всем крохотный миг, чтобы отскочить
успеть. Схватился он за колесо, себя не жалея, криком зайдясь, и помог
орудию в той колдобине на самую что ни на есть малость замереть. Успел,
выскочил Федор из-под пушки, а с ним и другие и сразу же на подмогу
кинулись и задержали орудие, не дали ему скатиться, себя и людей порушить.
Случай был Варнавой замечен, и после мужика этого стал воевода отличать
среди других: любил храбрецов. Звали пращурова спасителя Георгием по
прозванию Жареный. А прозвание свое он получил потому, что перед сдачей
его в царево войско боярин отлупил Георгия до потери чувств, жарил его на
конюшне розгами, пока у Георгия кожа с задницы клочьями с кровью не сошла.
Кара же суровая ему вышла за ту провинность, что он дворовую девку
обрюхатил, а девка оная боярину еще ранее сильно приглянулась, для себя ее
оберегал. Не помогло и то, что Георгий с той девкой боярину в ноги
кидались, просили дозволения обвенчаться. Не позволил боярин, осерчал и не
вышел из Георгия Победоносец, а вышел Жареный, и был он после порки сдан в
ополчение под царский указ.
Задница у Жареного зажила, но стал он отчаянным до невозможности. На
любую опасность готов был идти, да приговаривал: "Хуже, чем жарили, не
нажарят". Предок мой Федор сильно с ним сошелся, и не мешало им, что
разными были: Жареный отчаян, Федор осторожен, Жареный говорлив и удал,
Федор молчуном слыл. Жареный девок за версту чуял, Федор же грешить
остерегался, заповеди чтил и бога боялся. Но все же стали они неразлучны
до самой смерти одного из них, но об этом речь впереди.
В средине лета под Васильсурском ополчение, в котором шли Федор и
Жареный, соединилось с другой его частью, что собиралась в Москве, и
тронулись уже на Казань. Теперь шли вдоль Оки, по левому ее берегу,
стараясь держаться ближе к воде. А часть войска и пушки плыли по реке в
ладьях. Вечером все ладьи приставали к берегу, чтобы от войска не
отрываться, ратники жгли костры, поджидая отставших, делали длинные
дневные остановки. На взгорках той стороны Оки часто маячили всадники,
татарская разведка за русской ратью наблюдала. Порой и большие отряды
собирались, но никаких вылазок ни та, ни другая сторона не делала. Будто и
не на сечь шли, а так, гулянье по обе стороны реки.
И никто - ни предок мой Федор, ни друг его Жареный, ни остальные
ратники и даже бояре не ведали, а истории то ныне ведомо хорошо, что как
раз в том, 1545 году против хана Сафа-Гирея, правившего Казанью, был
заговор составлен и Москва в том заговоре сильную руку имела. В Москве
полагали и надеялись посадить в Казани своего хана и готовили для этого
покладистого царевича шаха Али. Как раз и весь поход нынешний не столько к
брани кровавой предназначался, сколь был приурочен к тому, чтобы помочь
московской партии в Казани за спиной русскую силу заиметь. Грозить ею и
превозмочь карачей фамилий Ширин и Баргын, которые держали руку крымцев и
Турции. Превозмочь и свергнуть Сафа-Гирея.
К концу лета русское войско спустилось по Волге и стало лагерем под
Казанью, но не рядом, а верстах в двадцати. Лагерь тыном обнесли, чтобы
татарская конница не налетела, построили сторожевые башни, ставили
караулы. Дымили тысячи костров, сила собралась грозная, но дела не
начинали. А царь Иоанн то ли за Волгой оставался, то ли вообще поблизости
не объявился - войску это неведомо было.
И вдруг пришел царский указ - снарядить в Казань посольство. Не великое
- простое военное, с реляцией и переговорами к дивану. А главную цель,
видно, то посольство имело - дать всем объяснение, почему русские не
наступают и не осаждают Казань, а только силу показывают. Раз переговоры,
то какая же война?
Посольство принял и повел воевода Варнава. С ним боярские дети, дьяки
приказные, обоз с подарками для членов дивана - без подарков даже слово
никакое не произносилось, не то что переговоры. А для охраны подарков -
сотня ратников, хотя были эти подарки так себе. Сабли и щиты с недорогой
насечкой, сколько-то серебряных братин и прочей посуды, седла русские со
стременами, да еще с десяток бочек меду - эти вообще нипочем стоили. Да и
ни к чему было на дорогие-то подарки разоряться, не те времена. Ведь не
Русь ныне ходила под татарами, а, наоборот, уже тому много лет и до самого
1521 года казанский хан признавал себя вассалом и данником царя
московского.
Потом правда это порушилось. Крымская династия Гиреев взяла в Казани
верх, Казань вступила в союз с Крымским и Астраханским ханствами и
Ногайской Ордой, отошла от Москвы и признала себя вассалом Турции. Все это
вместе было, хотя и не Золотая Орда, так искалечившая жизнь Руси, но все
же сила опять собиралась немалая. В одном только Казанском ханстве более
ста тысяч русских пленников рабское ярмо носили, и московский царь больше
того терпеть не хотел.
Вот так начиналось покорение Казани, но все это присказка, дабы понятно
было, что привело жизнь моего предка к тому удивительному стечению
обстоятельств, в силу которых он стал обладателем чудесного кристалла. И
главной причиной того явилась русская полонянка Мария, шестьдесят
четвертая жена из гарема хана Сафа-Гирея.
В рать охраны отобрал Варнава Жареного за удаль, и, как его
неразлучника, взяли Федора. Посольство тронулось из русского лагеря утром,
без помех прошло через тьму татарских войск и к полудню стало у главных
ворот под стенами Казани. Татары посольство встретили с подобающим
почетом, но под разными предлогами в Казань за стены не пустили.
Вежливо, с поклонами и восточной льстивостью встретившие послов от лица
дивана эмир Шакир и мурзы убеждали Варнаву, что для посла и его свиты
приготовлен великолепный загородный ханский сарай. И там посольству будет
прекрасно и удобно, в Казани же и неспокойно и небезопасно. А уж где
переговоры будут с диваном, там или в Казани, то предстоит еще выяснить.
Варнава в этом никакого бесчестия для посла не увидел, и вся свита
разместилась в одном из домов широко раскинувшегося летнего ханского
дворца. Сарай был обнесен высокой стеной с зубчиками и башенками, за стену
и в дома вели высокие сводчатые, заостренные кверху и украшенные резьбой
ворота, такими же узкими, стрельчатыми были и окна. Купола крыш расцвечены
изразцами, а выше их торчали, как стебельки мака с головкой наверху, два
тонких, стройных минарета. За стенами большой сад, также разделенный на
части внутренними стенами, но уже не столь высокими.
Иные ратники еще не успели расположиться и оглядеться, а Жареный уже с
восторгом в голосе докладывал Федору, что за внутренними стенами
размещается малый ханский гарем, а в гареме, по слухам, такие восточные
красавицы собраны, какие православному и не снились. Слыша это, Федор
истово крестился от лукавого, а Жареный, отрешенно глядя на стены,
говорил, что в лепешку расшибется, есть, пить перестанет, но разглядит
этих красавиц и свое мнение о них составит. И таки разглядел себе на
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг