Отец Николай проводил свою гостью до порога, еще раз нежно благословил
ее и обернулся, полный спокойной радости. Перед ним, держась за ручку
отворенной двери, стояла Настасья Селиверстовна. Был миг, когда он даже не
узнал ее - такое новое, необычное выражение отразилось на ее лице. Ее щеки
побледнели, глаза померкли, подернулись будто облаком печали. Все, что было
в ней грубого, неженственного, - исчезло. Теперь она, несмотря на
деревенский наряд, уж не казалась полумужичкой, это была серьезная,
прекрасная в своей природной силе и в своей глубокой грусти женщина.
Но вот злая усмешка искривила ее губы - и впечатление изменилось.
- Уж ускользнула! А жаль! - воскликнула Настасья Селиверстовна, кивая
головою по направлению к двери, в которую вышла Зина. - Право слово, жаль! Я
бы с ней поговорила, она бы, царевна-то эта невиданная, Недотрога
Кирбитьевна, может, и мне бы в грехах своих покаялась...
- Что ты, Настя, Господь с тобою... За что ты?.. Что она тебе
сделала?.. - растерянно проговорил отец Николай.
- Что ж она могла бы мне сделать! - неестественно засмеялась Настасья
Селиверстовна. - Она хоть и птица в шелку да в пуху, а я всего старая дура,
деревенщина, а тронь она меня хоть пальцем - и как есть вот ничегошеньки от
нее бы не осталось - пар один! Говори, кто такая? - изменяя тон,
повелительно и в то же время как бы трепетно спросила она.
- Тебе-то на что, Настя?
- Кто такая?
Настасья Селиверстовна уже оставила ручку двери и ближе подходила к
мужу.
- Девица благородная, Каменева, царицына камер-фрейлина.
- Это что ж такое за слово? Как ты сказал?.. Это служанка царская, что
ли?
- Нет, слуги - те из простого звания... а это, ну как тебе сказать...
ну наперсница, ближняя боярышня... Настасья Селиверстовна была озадачена.
- Вишь ты!.. Да верно ли это? Может, Микола, ты это путаешь... Тебе-то
что ни скажи, ты, простота, всему поверишь.
- Бог с тобой, Настя, коли говорю, значит, так оно и есть.
- Ну так я тебе, поп, вот что скажу: куда ты суешься? Твое ли дело с
боярышнями да царскими наперсницами знаться... И чего тебе надо? Не в свои
сани не садись, знай свой приход, свою деревню, а не то добром не
кончится...
Она вдруг притихла, голос ее упал, сделался почти ласковым, и она
продолжала:
- Нечего нам с тобою грызться, никакой свары заводить я не хочу, а
лучше вот что: сядем-ка мы рядком да потолкуем ладком. Добром прошу тебя:
поедем в деревню, пожил здесь, долго пожил - ну и будет, едем, что ли? А?
Она взглянула ему в глаза.
- Теперь об отъезде мне еще нельзя думать... Не от меня зависит...
- От кого же... Уж не от наперсницы ли этой?
Отец Николай добродушно усмехнулся.
- А ведь ты это, Настя, верно сказала: так оно и выходит, что теперь
мой отъезд наиболее всего от нее именно и зависит... Да, от нее...
Огнем вспыхнули глаза Настасьи Селиверстовны.
- Так ты еще надо мной издеваешься... Ты еще похваляешься... Где же
совесть в тебе?.. Господи, только этого и недоставало!..
Она задыхалась. Еще миг - и должна была произойти одна из тех
возмутительных сцен, какими была полна домашняя жизнь отца Николая.
Но вдруг Настасья Селиверстовна замолкла, села на стул, как бы
утомленная, прислонилась к его спинке и осталась неподвижной.
Отец Николай несколько раз прошелся по комнате. Она не шелохнулась.
Необычно грустное выражение ее лица снова поразило его.
XVII
К чему же привел великого розенкрейцера сделанный им опыт? Давно-давно,
еще в далекие юные годы, он уж понял и почувствовал, что никакие блага мира,
никакое земное могущество не в силах удовлетворить стремлений его духа и
дать ему счастье. Это убеждение и направило его по исключительному и
трудному пути, которым он бодро шел всю свою жизнь, стремясь к дивному
идеалу сверхчеловеческого знания и могущества. Теперь, уже надломленный
тоскою, уже смущаемый невольными сомнениями, - а эти сомнения не могли не
представляться ому чудовищными и погибельными, так как они грозили обратить
в ничто весь великий труд его жизни, - он дрогнул от насмешливых слов
Екатерины. В нем заговорили его гигантская гордость и не "менее гигантское
самолюбие...
Он будет владыкой, еще более, несравненно более могущественным, чем
она. Он испытает, узнает в действительности то, что до сих пор понимал лишь
разумом... Он создал целый новый мир, владычествовал в этом мире и ушел из
него по окончании опыта. Кто же прав - он или царица? Конечно, он. Земная
власть, выше какой быть не может, земная красота, очаровательнее которой
ничего нельзя выдумать, полная чаша земных наслаждений, доступных лишь
крайне малому числу избранных смертных, - все это не только его не
удовлетворило, но оказалось еще гораздо ничтожнее, обманчивее и грубее, чем
он предполагал. Он стремительно ушел от всего этого и, когда почувствовал и
увидел себя в иной сфере, вздохнул всей грудью, вздохом облегчения и
радости.
"Зачем это был не сон, не бред?.. Зачем я понапрасну загрязнил себя и
ослабил свои силы?.." - думал он.
Как не сон, как не бред? Разве, возвратясь к действительности, он
полагал, что мраморные чертоги, волшебный сад, и Сатор, и Сильвия - все это
было реально, существовало само по себе, вне его воображения? Да, он был
совершенно уверен в этом, и ничто в мире не могло убедить его в противном.
Он признавал одну действительность, безотносительную, полную, неизменную, -
действительность жизни духа, мира духовных явлений. Но едва появляются
частицы материи, видимые и осязаемые материальными органами, как тотчас же
возникает пестрый, постоянно меняющийся и постоянно проходящий мир форм,
создаваемых едино реальною творческою силою духа. И чем грубее, материальнее
форма, тем она призрачнее. Разве видимые и осязаемые предметы производят
одинаковые представления и впечатления во всех людях, животных, в насекомых?
Вот человек, не дух, а плоть; его видят, осязают, слышат и чувствуют люди,
животные, насекомые, и всем этим существам, видящим его, осязающим, слышащим
и чувствующим, он представляется совершенно различным. Так разве он
неизменен, то есть реален? Для каждого живого существа он таков, каким оно
может, способно его понимать и воспринимать, - значит, он только игра форм,
преходящее, призрачное явление...
Захарьев-Овинов знал, что это так: труд и опыт целой жизни доказали ему
это. Поэтому ему было ясно, естественно и просто, что та жизнь, которую он
вел в чудных чертогах с Сатором и Сильвией, настолько же реальна или,
вернее, настолько же нереальна, как и эта жизнь его в отцовском
петербургском доме. Только эта жизнь ему "дана", а ту он сам "взял". Он мог
ее "взять", потому что овладел таинствами природы, потому что долгие годы
погружался в дивную лабораторию, где создаются, крепнут и торжествуют
творческие силы духа...
Как же ему признавать сном и бредом свое владычество, Сатора и Сильвию,
когда он знает, что может, если захочет, ко всему этому вернуться? Ему стоит
только известным способом направить свою волю и проглотить несколько капель
эссенции, тайна которой открыта ему его учителем-старцем. Эссенция эта в
один миг произведет различные изменения в его организме, ослабит материю,
освободит дух, поможет воле сосредоточиться, проявить всю свою творческую
силу, и он снова там, среди форм, вызванных им к жизни!
Какой же это сон и бред, когда он может любого человека, обладающего
некоторыми качествами, вовсе не редкими в людях, с помощью эссенции и своего
желания перенести вместе с собою в мир своею владычества, в общество Сатора
и Сильвии, и жить там с ними общей, видимой, слышимой, осязаемой и
чувствуемой жизнью!..
Да, он может все это, только... только вот он чувствует себя
утомленным, ослабевшим и говорит себе: "Зачем я понапрасну загрязнил себя и
ослабил свои силы?.." Можно "взять", "создать" себе жизнь, но даже и для
великого розенкрейцера это не безопасно, ибо такое творчество легко может
оказаться "превышением власти" и подлежать тяжелой ответственности,
болезненно отразиться на духовном, то есть единореальном существе человека.
А главное - поглотивший столько сил опыт оказался жалким, нестоящим и
переход от "созданной" жизни к "данной" явился освобождением, радостью. Но
освобождение и радость были только относительны. Прошло немного времени - и
великий розенкрейцер почувствовал обычную тягость, тоску, томление и
недовольство собою. Так жить нельзя... так можно задохнуться... дышать
нечем! В чем же разгадка мучительной тайны, не дающейся мудрому и гордому
победителю природы?
Стук в дверь даже заставил вздрогнуть Захарьева-Овинова - так он был
далек от всяких внешних проявлений жизни. Он отпер двери, и слуга подал ему
письмо, пришедшее издалека. Он машинально разорвал конверт и увидел почерк
отца розенкрейцеров. Более чем столетнею, но еще твердою рукою великого
старца было начертано:
"Сын мой, по получении этого письма моего немедленно соберись в путь и
спеши на годичное наше собрание. Я изумлен, что должен писать себе об этом и
напоминать твою обязанность, исполнение которой особенно необходимо для тебя
в этом году. Чувствую и знаю, что без письма моего ты бы не явился. Но какие
бы обстоятельства ни удерживали тебя, что бы ни происходило в твоей
внутренней жизни - бросай все, забудь все - и приезжай. Это не совет мой, не
просьба, а строгое приказание, ибо пока я, как отец, могу приказывать моему
сыну".
"Отец! - прошептал Захарьев-Овинов. - Что сын твой может сказать тебе и
что ты ему ответишь?!"
Да, великому старцу не изменило его ясновидение. Он знал, в своем
далеком уединении, что надо требовать к себе сына, что без отчего строгого
приказа он не явился бы на годичное собрание братьев-учителей, на то
собрание, которое должно было стать его последним, высочайшим торжеством. Он
завтра же соберется в путь, он явится в назначенный день и час, ибо
ослушание немыслимо, он явится, как явятся и все розенкрейцеры высших
степеней, рассеянные по различным странам, но лучше бы ему не являться.
Смутит его появление многих, а пуще всего смутит он великого старца.
XVIII
Время шло. Прошел час, потом другой, а Захарьев-Овинов сидел
неподвижно, с закрытыми глазами, с лицом, прекрасные черты которого почти
исказились от глубокого душевного страдания. Письмо выпало из рук его - и он
забыл о нем. Он забыл и о самом старце, и о предстоявшем назавтра своем
отъезде.
Все яснее и яснее возникало в нем такое представление: ему казалось,
что он один среди бесконечного пустого и темного пространства. Бесконечность
этого пространства, его темнота не смущали его и не пугали, но сознание
своего одиночества было невыносимо. Один, один! Ни души живой, нигде,
никогда!.. Но разве это возможно, разве это не бессмысленно?.. И он мчался с
безумной, мучительной быстротой и звал отчаянным голосом живое существо,
которое бы могло его понять. Но никто не откликался, никого не было. Один,
один!..
Никогда, ни разу в жизни у него не было такого отвратительного,
страшного кошмара. Но он вдруг понял, что вся его жизнь была осуществлением
этого кошмара, что он в действительности, в той единственной духовной
действительности, которую признавал, был всегда одиноким среди
беспредельного пространства. Даже друзья-розенкрейцеры, даже сам
отец-старец, даже Елена Зонненфельд ни разу не нарушили этого полного
одиночества. Старца и двух-трех братьев он любил головою, Елену любил
кровью, но никого из них не любил сердцем, не любил душою. Остальные же люди
для него совсем не существовали. Даже брат Николай был для него призраком,
на мгновение останавливавшим его внимание и затем бесследно пропадавшим.
Как же он мог жить в этом отвратительном, ужасном одиночестве? Он мог
жить в нем, потому что не замечал его. Жил - и томительно ждал, жил - и
скучал, жил - и обманывал себя; наконец, во все это последнее время, жил - и
страдал с каждым часом все сильнее и сильнее.
Но, видимо, чаша его страданий переполнилась. Дальше - нельзя. Теперь
он видит, понимает весь ужас своего положения, теперь он отчаянно зовет к
себе живую душу и знает, Что без этой родной души он погиб, что кто бы ни
был человек, каких бы высот знания и силы он ни достиг, но, оставаясь в
сердечном и душевном одиночестве, он неминуемо свергнется со своей высоты и
расшибется вдребезги...
Он знает это, видит, чувствует, он уже летит вниз, с ужасающей
быстротою, ощущает смертельный холод бездны под собою и, напрягая последние
усилия, зовет, зовет. И нет ответа! Но вот, среди безнадежного мрака, будто
какой луч света, будто чей-то шорох, чье-то приближение. Будто чье-то
теплое, живое дыхание коснулось его - и разом трепет жизни пробежал по его
измученным, ослабевшим членам. Он ощутил биение своего сердца, новое,
отрадное биение. Будто что-то таяло в груди его. Никогда не изведанная,
сладостная теплота охватила его...
И он почувствовал, с восторженной небесной радостью, с неизъяснимым
блаженством, что он не один...
Все исчезло. Он совсем очнулся. Ясность и тонкость ощущений пропали. Не
было остроты и невыносимости недавних страданий, но также не было и
живительной теплоты, только что испытанной. Восторженная радость
полувспомнилась, как отлетевшая, ускользнувшая греза, которую при
пробуждении невозможно уловить и вспомнить...
Голова его была тяжела. Он чувствовал себя утомленным. Его потянуло на
воздух. Он оделся и вышел из дому с намерением пройтись, освежиться. Сойдя с
крыльца, он подошел к воротам, ведшим во двор, и услышал близко от себя
слабый, радостный возглас.
Перед ним была Зина, она в это время, выйдя от отца Николая,
высматривала свою карету, остававшуюся на улице и почему-то отъехавшую
довольно далеко от ворот.
- Вы здесь?.. Каким образом?.. - спросил он, и голос его дрогнул, и в
глазах сверкнула радость, но он не дал себе отчета ни в смущении своем, ни в
своей радости. - Да, к чему я спрашиваю, - продолжал он, - вы были у моего
брата... Николая...
- Брата?
Она подняла на него изумленные глаза.
- А вы не знали, что Николай брат мне, двоюродный, что мы с детства
были вместе, вместе выросли? И он не сказал вам этого?
- Нет, князь, он не сказал мне... Боже мой, как это хорошо, как я рада!
Она ничего не понимала, не могла сообразить, как такое может быть, но
вот оно так - и большая радость наполняет ее. Вообще Захарьев-Овинов увидел
в ней большую перемену. Он мог убедиться, как послушно ее душа исполняет его
приказание. Она его не боится, она глядит ему прямо в глаза своими ясными,
детски-чистыми глазами. Неуловимая, покинувшая его греза, блаженство и
теплота на миг вернулись в его сердце. Но это слишком долго одинокое,
охладевшее сердце все еще само себя не понимало и отдаляло свое
выздоровление, свое возрождение. Он все еще считал себя ее будущим
путеводителем, охранителем, наставником, отцом и братом и в своей гордыне не
понимал, что сам должен умолять ее поднять его, спасти и исцелить...
- Я радуюсь нашей встрече, - сказал он, сжимая ее руку, - завтра я
уезжаю за границу, и на довольно долгое время.
Она испуганно на него взглянула, сердце ее почти перестало биться. Но
это был один миг, ей вспомнились слова отца Николая - и спокойствие
вернулось к ней.
- Но я вернусь, я вернусь, - продолжал он, - мы будем встречаться, мы
встретились не случайно.
Он сказал ей то, что ей надо было от него услышать.
- Прощайте, - серьезно и спокойно произнесла она, - когда вы будете
далеко, там, куда вы едете, иногда вспоминайте обо мне... я буду за вас
молиться...
Ее карета подъехала. Миг - и она уж захлопнула за собою дверцу.
Она уехала. Ему захотелось вернуть ее, сказать ей что-то, что-то очень
важное, необходимое. Ему захотелось ослушаться старца, не уезжать... Но он
отогнал от себя все это...
На следующий день все было готово к его отъезду. Он пришел проститься с
отцом и застал у него отца Николая. Старый князь был с виду спокоен и
довольно бодр.
- Куда ты едешь - не спрашиваю, - сказал он, - это не мое дело, но
желал бы знать, когда вернешься.
- Я напишу вам об этом, батюшка, теперь же сам еще определить не могу.
При первой возможности приеду.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг