Полдня ждала, молилась. Сначала нет-нет да и сомнение охватит: а ну как это
не счастье, а беда новая? Только отгоняла я эти сомнения, и совсем они ушли,
а к тому времени, как мужу вернуться, я уже знала, наверно знала, что
никакой беды нет и быть не может, что он придет и расскажет мне о своем
благополучии...
Вернулся он такой радостный, такой светлый, каким я его ни разу в жизни
не видала; кинулся ко мне, обнял меня - давно уж мы с ним не обнимались, -
обнял да и заплакал. Плачет и целует меня, говорить хочет - и не может.
Наконец успокоила я его, он мне рассказал все. Как привезли его во дворец к
камер-фрейлине Каменевой, она с ним и пошла к самой государыне. Государыня
приняла его милостиво, да так ласково, что он как вспомнит, так опять в
слезы - и говорить не может...
Успокоился, стал рассказывать. Сначала он оробел было перед царицей, да
говорит, не такова она, чтобы несчастному человеку долго робеть перед нею.
Справился он с собою, все ей поведал без утайки. Она его слушала со
вниманием и приказала красавице камер-фрейлине со слов его все о делах наших
записывать, относительно всех тяжб и тех людей, которые нас обижали
неправильно...
Все, как есть все, выслушала царица и отпустила его, сказав, что на
другой же день он узнает ее решение. "Терпели вы, - сказала государыня, -
многие годы, потерпите еще один день, только один день!" С тем его и
отпустила.
Ну, вот мы и потерпели, и на другой же день приехала к нам, будто
гостья небесная, добрый наш ангел, Зинаида Сергеевна, от нее мы и узнали о
решении царицы. Муж мой получил в самом дворце должность смотрителя с
квартирою готовою и со всяким царским жалованием. В тот же день мы и
переехали...
Ничего подобного и во сне вам никогда не снилось! После нищеты нашей и
грязи, после голода и холода - в теплых да светлых хоромах на вьем на
готовом! Ведь чуть с ума не сошли от счастья. Ведь первые-то дни нет-нет да
и посмотрим друг на друга: наяву все это или во сне с нами? Наконец очнулись
и стали благодарить Бога. Теперь отогрелись, сыты, довольны, в
благоденствии...
Это вот люди, которые всегда в счастье живут, так они не чувствуют, а
вот мы поняли, и телом, и душою, какая благодать в жизни, как хорошо и
отрадно бывает на Божьем свете... А главное не то... ну, что уж мне... а то,
поймите, матушка, ведь я мужа-то заживо хоронила! Ведь он образ человеческий
терял, на глазах моих душу свою навеки губил. А тут ведь его узнать нельзя -
другой человек совсем стал, да и какой человек-то!..
Она не выдержала и зарыдала. Настасья Селиверстовна так вся к ней и
кинулась.
- Успокойтесь, голубушка вы моя... нет, плачьте, плачьте - это хорошие
слезы, радостные! Поняла я, все поняла, как не понять!.. Истинно, после бед
таких, велико ваше счастье, благодать Божья...
И сама она плакала и обнимала, целовала Метлину. Наконец обе они
мало-помалу успокоились.
- А государыня-то мудра, великая царица, - заговорила прерывающимся
голосом Метлина, - она ведь не остановилась в своих благодеяниях, она все
дела наши тяжебные приказала вновь переисследовать верным людям. Вчера муж
пришел: сияет весь! "Правда, - говорит, - на свет Божий выходит, все
неправильно у нас отнятое, все, что наше по праву, - все нам возвращено
будет..."
II
Настасья Селиверстовна не слышала этих последних слов своей гостьи, она
вся была теперь поглощена чем-то. Темные брови ее сдвинулись.
- Да вы мне вот что скажите, голубушка моя, - горячо воскликнула она, -
мой-то отец Николай при чем тут? К чему это вы его-то своим благодетелем
называете, к чему так говорите, будто он захотел да и сотворил вам все ваше
благополучие?! Что он пришел-то к вам помолиться, да наставление вам
пастырское сделал? Так ведь то же самое сделал бы всякий священник... Тут
еще благодеяния нету!
Метлина даже руки опустила и глядела на нее с изумлением.
- Как, матушка!.. Бог с вами, что вы такое говорите! Да кто же, как не
отец Николай... Все он один, он!
Настасья Селиверстовна как-то передернула плечами и покачала головою,
- Много бы он сделал, кабы не камер-фрейлина!.. Много бы и
камер-фрейлина сделала, кабы не царица!.. Вот что царица - ваша
благодетельница, это верно!
- Да разве я умаляю ее благодеяния! - все с тем же изумлением
проговорила Метлина. - И я, и муж - мы век будем Бога о ней молить. Слово
нам скажи она - и мы за нее, за нашу матушку, в огонь и в воду готовы... Но
только не смущайте вы себя, - меня-то не смутите! Первый истинный
благодетель наш - отец Николай, и никто другой. Погибали мы и погибли бы, да
Бог сжалился и направил меня к нему, к нему потому, что только он один и мог
помочь нам. Ведь я говорила вам, матушка: пришел он, святой человек, и
принес нам милость Божию. Душу мою обновил и спас душу моего мужа. Сказал:
"Верьте, молитесь, пождите немного - и все будет", и по слову его сталось...
Но брови Настасьи Селиверстовны сдвинулись еще больше; по недавно еще
нежному и растроганному лицу ее мелькнула недобрая усмешка.
- Скажите, пожалуйста! - всплеснула она руками. - Да что же вы думаете,
сударыня, разве мне не приятно было бы узнать, что муж у меня такой угодник
Божий? Только от слов - то оно не станется... Ну ладно, сказал он вам:
пождите, все придет. Пошел он от вас, а здесь, вот в этой самой горнице, его
поджидала камер-фрейлина... Вспомнил он о вас, рассказал ей про ваши беды,
попросил ее поговорить с государыней. Ну что же тут такого? Всякий на его
месте сделал бы то же самое, святости в этом нету. А вот, хотела бы я знать,
кабы он эту самую камер-фрейлину не встретил или кабы камер-фрейлина не
взялась с государыней говорить или не сумела бы - ну-ка, ведь вы бы до сих
пор благополучия ждали! Или не так?
И она пытливо глядела на Метлину, и она боялась, что слова ее покажутся
убедительными и что Метлина сознается в своей ошибке, признает, что отец
Николай во всем этом деле ни при чем. И хотелось ей, страстно, хотя и
бессознательно, хотелось, чтобы Метлина ее убедила во всем том, в чем сама
она, несмотря на все свое желание, никак не могла убедить себя.
- Нет, - спокойно и решительно сказала Метлияа, - мне от вас, уж
извините меня, тяжко и слышать-то слова такие... зачем гневить Бога, зачем
людям да случайности отдавать неправильно то, что принадлежит Богу... Добра
царица, добра Зинаида Сергеевна, а все же этой доброты ихней мы и не увидали
бы... не они тут, а батюшка...
Но Настасья Селиверстовна живо ее перебила.
- Бог - вы говорите! - воскликнула она. - Это так, а муж-то мой при
чем?.. К чему его-то вы к Господу Богу равняете?! Это уж и грешно даже,
сударыня, коли знать хотите!
Метлина снисходительно улыбнулась и взяла Настасью Селиверстовну за
руку.
- Эх, матушка, какая вы право... неразборчивая да горячая... А вы не
торопитесь да подумайте. Вот мы с мужем много обо всем этом
думали-передумали - и теперь-то все нам так видно, как на ладони... Да и
увидеть-то не мудрено вовсе - надо только приглядеться хорошенько... Все мы
создания и чада Божий, и Отец наш не может не видеть нас и не слышать...
только мы-то сами от Него отвращаемся, смотрим всюду, только не на Него, а и
захотим на Него взглянуть и к Нему обратиться, так уж и не можем, ибо сами
так ослабили свои очи, что не в силах вынести света Его. Так, что ли, я
говорю, матушка?
- Так, так! - живо, с волнением в голосе, воскликнула Настасья
Селиверстовна.
- Вот и надобны Ему такие люди, которые могут выносить его лицезрение,
понимают волю Его. Таким людям Он и дает способы творить Его волю и быть
посредниками между Ним и ослепшими, в разуме затемненными творениями. Такие
люди - святые, Божий посланцы, наши заступники и благодетели. Без них, думаю
я, весь род бы людской погиб. Таков и батюшка, отец Николай.
- Святой? - тихо спросила Настасья Селиверстовна. И уже в голосе ее не
было задора, в нем прозвучал трепет.
- Да, святой, - с глубоким убеждением сказала Метлина, - Господи, да
вам ли, матушка, не знать этого? Вам на долю выпала такая благодать, такая
милость Божия, такое счастье великое! Вы жена, сердечная, Богом данная
подруга жизни святого человека... и вы как бы сомневаетесь! Да что же это
такое? Я и ума не приложу... Не мы с мужем отыскали батюшкину святость -
ведь и все, как есть все здесь знают... ведь он ежечасно благодатью Божией
да силою своей святой молитвы врачует недуги, осушает слезы, помогает всем
страждущим, оживляет мертвых душою и приводит их к Богу!..
Тихие слезы струились из глаз Настасьи Селиверстовны.
- Вот вы говорите, - шептала она, - мне счастье великое... сердечная,
Богом данная подруга жизни я ему... Отчего же, отчего же нет мне счастья?
Метлина глубоко задумалась.
- Вот что! - наконец проговорила она. - Не посетуйте вы на меня,
матушка, на мое слово: думается так, что ежели нет вам с ним счастья...
стало быть, вы... его не заслужили...
- Да не любит он меня, совсем не любит, не думает обо мне нисколько...
чужая ему я - вот мое горе! - воскликнула Настасья Селиверстовна страстно,
мучительно, с глубокою искренностью.
До приезда в Петербург она никогда не мучилась этим вопросом, даже
никогда не спрашивала себя - любит ли ее муж или нет. Какое ей было до этого
дело?! Не требовала она от него любви и не нуждалась в ней. А тут вот,
приехав сюда, с первых же дней так прямо и задала себе этот вопрос, и решила
его в отрицательном смысле, и терзалась этим. Она теперь почти никогда не
разговаривала с отцом Николаем, она, видимо, очень на него сердилась; но,
странное дело, совсем перестала на него накидываться, не бранилась, не
кричала, не мучила его своими злобными выходками и насмешками. Когда он был
дома, она все больше молчала да глядела на него как-то мрачно и загадочно.
- Не любит он меня, вот что! - повторила она с отчаянием.
Метлина даже встала с кресла почти в негодовании.
- Это он-то, батюшка отец Николай, вас не любит? Ах, грех какой!.. Да
он каждого, он всех, как есть всех любит... так как же ему не любить
вас-то...
Она не договорила, потому что в комнату вошел отец Николай, - и его
светлый, сияющий взгляд сказал ей, что она нрава, что он любит всех, любит
истинной, светлой и сияющей, как солнце, дающей свет и тепло любовью.
III
- Так вот это кто у нас в гостях? - радостно улыбаясь, воскликнул отец
Николай. - Пождали меня, отогрелись?.. Хорошо это, Настя, что ты добрую
госпожу задержала!
Он благословил стремительно подошедшую к нему Метлину и, в то же время
как она целовала его руку, Другую руку он положил ей на голову.
- Дочка? - спросил он. - Об ней ты пришла, моя госпожа добрая,
поговорить?
- Батюшка, что ж вы спрашиваете, - дрогнувшим голосом сказала Метлина,
- ведь вы всегда в моих мыслях читаете... вам Господь все открывает, что
есть в душе человека.
- Ну, этого, мать, не говори, что я за сердцевед... вон, сказывают,
чужая душа - потемки!.. Только и в потемках ощупью пройти можно! - весело
говорил он. - Не смущайся, госпожа, не унывай: уныние - грех большой, ох
какой большой грех!..
Он подошел к столу и пододвинул себе кресло,
- И я прозяб, на дворе-то морозец знатный!.. Настя, ты бы мне сбитеньку
горяченького, это хорошо... А вы, госпожа моя, присядьте... Поговорим, мать,
поговорим без уныния и с надеждой на милость Божию о твоей дочке...
Его присутствие, его бодрость, его слова уже возымели свое всегдашнее
действие. Тень глубокой грусти, начавшая скользить по лицу Метлиной,
исчезла. Снова вернулось спокойствие, тишина и мир наполнили душу.
- Мне ли роптать, я ли не взыскана Божией милостью? - сказала Метлина.
- Знаю я, что грех мне смущаться и быть нетерпеливой после того, что
случилось с нами... Думаю я и так, что за что же нам все... и так уж
чрезмерно получили... дано нам много, а это горе оставлено... Только не могу
я без тоски глядеть на мое дитя единственное... а как тоска эта загрызет,
вот и иду к тебе, батюшка... чтобы ты тоску из души моей вынул да поддержал
меня...
Отец Николай сделал, с видимым удовольствием, несколько глотков из
чашки со сбитнем, поданной ему Настасьей Селиверстовной; но он быстро
поставил чашку на стол и замахал рукою.
- Нет, мать, - не говори так! - воскликнул он. - Боже тебя сохрани от
таких мыслей! К чему счеты подводить и мудрствовать: это, мол, Господь дал,
а этого не даст. Благость и милосердие Божий неисчерпаемы, беспредельны, нет
им счета, нет им меры! Это людская мудрость в сем видимом мире все
исчисляет, измеряет и взвешивает... Творец же выше всего этого... и как
только ты свяжешь Его числом, мерою и весом, так тотчас же потеряешь
истинное о Нем понятие и низведешь Его с неба на землю... В этом и есть
великая ошибка человеческой мудрости, вся слепота ее!.. Говорю тебе, Божия
благость неисчерпаема, дары Его неисчислимы, только мы не можем ясно видеть
путей Божественного Промысла, а посему и склонны судить криво... Говорю
тебе: верь, молись и гони от себя уныние. Придет спасение твоей дочери...
Как она? Что с нею?
- Да все то же? батюшка!.. Даже еще хуже, чем было прежде... Думала я,
что все это зло в ней, все эти мысли грешные и ужасные от бед да от нищеты
нашей были. Думала, все пройдет при перемене жизни нашей. Вот теперь она в
довольстве и спокойствии, в тепле да холе... Я ли ее не ублажаю! Всего у нее
вволю, в светлых хоромах живет, сладко ест, мягко спит, ни работы никакой
утомительной, ласку от меня да от отца видит: подумайте, батюшка, ведь она у
нас одна, ведь кого же нам и любить да баловать, как не ее! Прежде и нас вот
она любила, доброй дочерью была в самое тяжкое время... А теперь как будто у
нее к нам ненависть... Ну просто видеть пас не может, противны мы ей... все
ей противно... Успокаиваю я ее, усовещиваю, все ей показываю милость Божию
над нами... Катюша, говорю, ну, как гибли мы, пропадали в работе, холоде,
голоде, тогда можно дойти до греха, до отчаяния... А теперь-то, да погляди
кругом себя... хорошо-то как! А отец-то, взгляни на него, ведь он возродился
и духом и телом, ведь его узнать нельзя...
- Что же она? - спросил священник. Теперь в лице его уже не было
веселья и оживления, только в глазах сиял все тот же ясный, бодрящий свет.
- Да что она, батюшка! Слушает, притихнет да вдруг как закатится!
Платье на себе рвет, мечется, кричит: "Дышать мне нечем, давит меня! Где это
хорошо? Ничего нет хорошего и быть не может, на свете все дурное, темное..."
Да потом такое начнет говорить... повторять не хочется...
- Нет, ты все мне скажи, без утайки, госпожа моя! - настоятельно
попросил священник.
- Коли приказываешь... да нет, я и без всякого приказу скажу... не
осудишь... про вас это она, батюшка, в безумии своем... к вам, благодетель
наш, у нее особая какая-то злоба... Стану я ее уговаривать Богу помолиться,
прошу ее со мною к вам съездить, так она, как ваше имя услышит, так ее всю и
начинает дергать. "Это, - говорит, - обманщик! лицемер! видеть его не могу,
ненавижу его!.." Закричит, закричит, затопочет... на пол упадет и бьется...
Батюшка, да ведь это что же? Ведь она бесом одержима!..
Отец Николай сидел задумавшись. Настасья Селиверстовна, все время молча
слушавшая, перекрестилась.
- Бесом!.. Да, конечно, сила зла велика! - после некоторого молчания
произнес наконец священник. - Велика сила вражды и ненависти, только ведь
любовь все превозмогает... и Господь наш Иисус Христос оставил нам оружие, в
нем же запечатлена Им всепобеждающая сила любви. В оружии сем все наше
спасение... Госпожа моя, где же теперь дочь твоя?
- Да вот, батюшка, какое случилось, - трепетно сказала Метлина, - ведь
она у нас с неделю как стихла, не было этих ее беснований... я и решилась
опять просить ее к вам поехать со мною. Уговариваю, а она молчит, смотрит
так грустно, как будто ничего не видит... а потом и сказала: "Хорошо, -
говорит, - матушка, поедем!" - и сказала-то странно так, со вздохом и будто
не своим голосом. Обрадовалась я, одела ее, закутала, повезла. Отъехали мы
немного, вдруг она кричит извозчику: "Стой!" - да так это у нее страшно
вышло, что извозчик сразу остановился. Выскочила она из пошевней, бежит
обратно домой и мне кричит: "Поезжайте вы, матушка, одна, а от меня ему
скажите, чтоб он не ждал меня, - я себе не враг!" - так, этими самыми
словами и сказала... Что же мне было делать, поехала я одна...
- А уедешь не одна! - вдруг оживляясь, сказал отец Николай и поднялся с
места. - Нечего времени терять, поедем-ка, мать, с тобою в дом твой.
Поборемся с врагом и, коли Господь подаст, победим его. Обогрелись мы, Настя
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг