Русская фантастика / Книжная полка WIN | KOI | DOS | LAT
Предыдущая                         Части                         Следующая
сказал он.

       XVII 

     Гансу фон Небельштейну и учителям показалось, что они не так слышат.
     Он... он не отказывается?.. Он так прямо и твердо  принимает  власть?..
Как будто он все тот же, каким был год тому назад... Что же это значит? Ведь
все они были почти уверены в его отказе, готовились к  нему.  Им  предстояло
потребовать  от  него  полного  отчета,  полной  исповеди  и  затем,  общими
усилиями,  постараться  успокоить  его  сомнения,  его  непонятное  душевное
возмущение и снова вернуть его на тот путь, по которому он  так  победоносно
шел всю жизнь и где ему предстояло,  подобно  солнцу,  светить  всему  миру,
жаждущему истинного познания.
     Но они знали всю силу его духа, всю  его  твердость,  и  борьба  с  ним
страшила их, и они тревожно помышляли о том, что будет,  если  они  потерпят
поражение... Их знания оказались  неполными...  они  неясно  прочли  в  душе
его... Он согласен!..
     С невольным криком радости все они кинулись к  великому  розенкрейцеру.
Трепещущий старец поднялся со своего кресла и обнял Захарьева-Овинова.
     - Ведь я говорил, - торжественно  произнес  он,  -  что  воля  человека
видоизменяет судьбу! Не думаю я, что мы  совершенно  избавились  от  грозной
опасности, но все же  самое  страшное  нас  миновало:  мы  не  услышали  его
отказа... его воля явилась победительницей  над  всеми  враждебно  и  мрачно
складывавшимися электромагнитными влияниями. Итак, сын мой, я иду на покой и
уступаю тебе свое место... Но...  ведь  то,  что  произойдет  сейчас...  око
бесповоротно. Акт: передачи власти в нашем братстве -  величайший  акт,  как
велика и сама власть. Я отказываюсь от власти своей не по своему желанию,  а
потому, что не могу, не в силах сохранить эту власть. Кроме тебя,  никому  я
не вправе передать ее, ибо никто ее не вынесет, и если б я  вздумал  назвать
своим преемником не тебя, а кого-либо другого, то это были бы пустые  слова,
и только.
     - Мы все очень хорошо и давно это знаем, -  сказал  Захарьев-Овинов.  -
Разве я мог выразить свое согласие  так  легкомысленно?  Я  принимаю  власть
главы розенкрейцеров в силу своего  права,  в  силу  того,  что  пришел  час
свершиться этому.
     И старик, и учителя вздохнули полной грудью: до этих слов они  все  еще
почти не смели верить.
     Ганс фон Небельштейн сделал шаг по направлению к одной из стен  комнаты
- и вдруг часть этой степы мгновенно как бы осела, и среди  огромных  старых
камней  образовалось  довольно  значительное  отверстие.  В  нем  помещалось
несколько десятков старинных фолиантов и ряд свертков пергамента.
     - Вот, - сказал старец, подходя  к  отверстию  и  вынимая  оттуда  одни
сверток пергамента, - здесь хранятся у меня самые редчайшие книги. Некоторые
из них чудесным образом, ибо слепого случая не бывает в природе, уцелели  от
пожара Александрийской библиотеки,  другие  достигли  моего  старого  замка,
после многих столетий скитаний по  всему  миру,  из  глубины  древней  Азии.
Третьи, наконец, суть творения ведомых и неведомых мыслителей средних веков.
Затем в этих свертках собраны все документы, относящиеся до нашего  братства
с первого  дня  его  основания.  Здесь  хранятся  списки  всех  братьев,  их
curriculum vitae,  здесь,  наконец,  три  акта  передачи  верховной  власти,
скрепленные подписями свидетелей. Уже почти  год  тому  назад  я  приготовил
четвертый акт, по которому передаю  свою  власть  носителю  знака  Креста  и
Розы...
     Он развернул сверток, бывший у него в  руках,  к  громко,  торжественно
прочел его.  В  этом  акте,  написанном  по-латыни,  значилось,  что  "глава
всемирного братства розенкрейцеров, барон Ганс  фон  Небельштейн,  ученик  и
преемник  своего   дяди,   барона   Георга   фон   Небельштейна,   достигнув
стадесятилетнего возраста, после  восьмидесятилетнего  управления  братством
чувствует приближение старческой слабости.  Не  в  силах  будучи  с  прежней
энергией и добросовестностью управлять всемирным братством, он  отказывается
навсегда и бесповоротно от своей верховной власти и всецело при  свидетелях,
великих учителях розенкрейцерах: Роже Левеке, бароне фон Мелленбурге,  графе
Хоростовском и Иоганне Абельзоне, передает ее князю Юрию  Захарьеву-Овинову.
Носитель звана Креста и Розы принимает верховную власть в братстве по  праву
своего знания, своей силы, пройдя все  посвящения  от  низшего  до  высшего,
оставив за собою  все  испытания  и  достигнув  той  свободы  духа,  которая
требуется для законного верховенства над братьями. И Ганс  фон  Небельштейн,
отходящий  на  покой  глава  розенкрейцеров,  и  великие   учителя-свидетели
клянутся своим  именем  розенкрейцеров,  клянутся  страшной  клятвой  отныне
повиноваться во всем, касающемся братства,  новому  главе  его".  Когда  это
чтение было окончено, старец поднял глаза на слушателей и дрогнувшим голосом
спросил их согласия. Четыре учителя наклонили головы и сказали: "Согласны".
     - В таком случае произнесите за мною установленную клятву,  -  возвышая
голос, воскликнул старец.
     И пять голосов, сливаясь  под  низкими  древними  сводами,  произнесли:
"Клянемся   предвечной   истиной,   которой   служим,   клянемся   гармонией
божественных законов, клянемся великим символом Креста и Розы беспрекословно
повиноваться  в  каждом  деле,  имеющем  какое-нибудь  отношение  до  нашего
священного братства, повиноваться  с  полным  детским  подчинением  великому
носителю  знака  Креста   и   Розы,   законному,   вновь   утвержденному   и
прославленному главе и отцу нашему, князю Юрию Захарьеву-Овииову!"
     Старец и четыре учителя стали на колени, затем поднялись и снова, почти
до земли, поклонились  Захарьеву-Овинову.  А  он  во  все  это  время  стоял
неподвижно, как каменное изваяние, и на бледном, будто  мраморном  лице  его
ничего не выражалось, только  глаза  горели  неестественным  блеском.  Когда
розенкрейцеры встали, поклонись ему, и он обнял каждого из них,  начиная  со
старца, все подошли к столу и подписали акт.
     Тогда Захарьев-Овинов взял этот акт,  еще  раз  пробежал  его  глазами,
свернул пергамент, перевязал его лентой и положил в отверстие в стене, на то
место, откуда вынул его старец. Миг - и тяжелые камни, повинуясь  невидимому
механизму, снова поднялись, стена сравнялась, и никто не сказал  бы,  что  в
пей заключается потайной  шкаф,  хранящий,  быть  может,  самые  драгоценные
манускрипты во всем мире.
     Все разместились по своим местам.
     - Тяжелое бремя спало с плеч моих, - сказал  Ганс  фон  Небельштейн,  -
давно ждал я этого часа, давно к нему готовился. Теперь, -  обратился  он  к
Захарьеву-Овинову, - потребуй от меня  отчета  во  всех  моих  действиях  за
последний год, с того дня, как мы были здесь собраны в заседании.
     - Мне не надо никакого отчета, - отвечал Захарьев-Овинов, - я знаю  все
дела братства, все  действия  его  членов  и  особого  труда  знать  это  не
составляет, так как последний год был очень тихим годом. У  нас  прибавилось
несколько братьев, получивших первые посвящения.  Все  розенкрейцеры  низших
степеней теперь собраны в Нюренберге.
     - Да, и завтра же мы туда отправляемся, - сказали учителя, -  каждый  к
своей секции.
     -  О  розенкрейцерах  никто  не  говорит,   -   между   тем   продолжал
Захарьев-Овинов, - о них забыли, а кто  их  вспоминает,  тот  или  вовсе  не
вериг, что они когда-либо были на свете, или думает, что братство, осмеянное
уже  более  полутораста  лет  тому  назад,  в   первое   же   время   своего
возникновения, давно не существует. Какие надежды подают новые, в  последнее
время посвященные члены? Об этом пусть скажут  их  руководители...  Один  из
розенкрейцеров,   находившийся   под   твоим   руководством,   брат    Albus
(Захарьев-Овинов обратился к Абельзону), попался на пути моем: это  Джузеппе
Бальзамо, называвший себя в России графом Фениксом, известный в  Европе  под
именем графа Калиостро. Он только один за последнее время  нарушает  тишину,
господствующую в братстве. Это  человек  больших  способностей  и  не  малых
знаний, человек, могущий причинить большое зло, хотя в нем не один  мрак,  и
даже не знаю я, чего в  нем  больше  -  мрака  или  света.  Это  несчастное,
погибшее существо. Он много зла собирался сделать на моей родине,  но  я  не
допустил этого...
     - Это изменник! - перебил Абельзон. - Он в Нюренберге, я с ним увижусь.
Он должен подлежать каре. Тебе придется  начать  свое  владычество  смертным
приговором. Тяжкая обязанность! Но ведь  я,  руководитель  этого  изменника,
буду ее исполнителем - и рука моя не дрогнет!
     - Я не начну своего владычества смертным приговором, - спокойно  сказал
Захарьев-Овинов.
     - Как? Но ведь он изменник! - воскликнули разом все, даже старец.
     - Нет, - все так же спокойно ответил новый глава розенкрейцеров, -  имя
нашего братства ни разу и нигде не  было  произнесено  им,  да  и  не  будет
произнесено. Он несчастный человек, не нам быть его палачами,  он  сам  себе
палач. Он сам, достойный лучшей участи, ежедневно подписывает свой  смертный
приговор - и в конце концов погибнет. Спасти его нельзя, я это знаю.  Но  мы
еще поговорим о нем с тобою,  Aibus,  и  ты...  или  мы  его  еще  увидим  в
Нюренберге. Теперь же не в нем дело...
     Глаза его блеснули и загорелись новым огнем; неподвижное лицо  внезапно
будто ожило, и глубокое страдание, которое сразу с  изумлением  и  невольным
страхом заметили розенкрейцеры, изобразилось на нем.
     - Отец, - сказал он, обращаясь к старцу, -  помнишь  ли  ты  мои  былые
мечтания, помнишь ли священный трепет, наполнявший меня, когда ты говорил  о
неизбежности, о близости той минуты, которую я теперь переживаю? Ты помнишь,
что я жаждал этой минуты не ради власти, а ради того  высшего  совершенства,
достижение которого сделает меня ее достойным. Я говорил тебе, что  тогда  я
упьюсь наконец и насыщусь, я, всю жизнь терзаемый голодом  и  жаждой!  И  ты
отвечал мне: "Да, ты упьешься, ты насытишься!.." Отец, я занял твое место...
Отец, ты никогда не лгал, ты  не  можешь  лгать...  Я  по-прежнему  голоден,
по-прежнему жажду - напои и накорми меня!..
     У всех так и упало сердце. Все сразу почувствовали, что грозившая беда,
та беда, которую и отец и учителя почли уже минувшей, снова надвигается, что
она даже страшнее, чем им казалось.  Полное  молчание  было  ответом  новому
главе розенкрейцеров.
     - Или я говорю  неясно!  -  воскликнул  он,  и  еще  более  невыносимое
страдание изобразилось на лице его. - Слышишь, отец, я голоден, я  жажду,  я
задыхаюсь! Это ли венец работы всей жизни, великих познаний,  доведших  меня
до власти, почитаемой нами величайшей властью в мире? Глава  розенкрейцеров,
мудрец из мудрецов земных!.. В  чем  же  мудрость  моя,  в  чем  же  и  твоя
мудрость, если ты не мог и не можешь напоить меня и насытить и если я сам не
могу этого?..
     - О какой пище, о каком питье говоришь ты,  сын  мой?  -  едва  ворочая
языком и с ужасом глядя на Захарьева-Овинова, прошептал старец.
     - Я говорю о счастье, - внезапно овладевая собой  и  холодея,  произнес
Захарьев-Овинов. - Я  полагал,  что,  достигнув  этой  вершины,  на  которой
нахожусь теперь, я достигну предела знаний. Между тем  теперь  я  знаю,  что
передо мною все та же беспредельность. Я полагал, что  венец  наших  усилий,
нашей работы - безмятежность души и счастье, а между тем если до сих  пор  я
не считал себя последним из несчастливцев, то  единственно  потому,  что  не
понимал этого. Отец, я несчастлив и вместе со мною несчастливы и вы все!..
     Нельзя себе представить того впечатления, какое эти слова произвели  на
розенкрейцеров. Будто гром ударил над  ними,  будто  вековые  стены  старого
замка обрушились и придавили их.  Все  эти  мудрецы  и  сам  стодесятилетний
старец, вмещавший в себе всю  мудрость  тысячелетий  жизни  человечества,  в
первый  раз  остановились  на  мысли  о  счастье  и   несчастье.   Все   они
почувствовали в  словах  Захарьева-Овинова  громадное,  роковое  значение  и
поняли, поняли всем существом своим, что прожили всю  жизнь,  не  зная,  что
такое счастье, никогда не испытав его, никогда даже о нем не  подумав.  Весь
ужас, наполнявший душу Захарьева-Овинова и вырывавшийся из этой  измученной,
так  недавно  еще  холодной,  но  теперь  горевшей  неугасимым  огнем  души,
передался им, И  все  они  сидели  неподвижно,  как  зачарованные,  глядя  в
метавшие искры глаза  великого  розенкрейцера  и  ожидая  нового,  страшного
удара.

       XVIII 

     - Сын мой, - выговорил наконец Ганс фон Небельштейн, - в  словах  твоих
заключается такая бесконечность отчаяния и такое тяжкое обвинение всем  нам,
и прежде всех мне, что я даже не могу себе представить, как  подобные  слова
прозвучали под этими сводами... От кого мы их услышали?! Ведь мы не  авгуры,
морочившие народ... Наши знания - не обман, не  шарлатанство...  А  если  мы
обладаем действительными познаниями,  скрытыми  от  других  людей,  если  мы
наследники и носители всей мудрости человечества, то ведь в этой мудрости, в
этом знании и заключается все высшее счастье, какое способен вмещать в  себя
и испытывать человек, находящийся в теле...
     - Отец, мы не раз говорили обо всем этом,  и  теперь  нечего  повторять
старое и известное, - перебил Захарьев-Овинов. - Отвечайте  мне  все  прямо,
ибо вопрос мой - не пустой вопрос и на него не может быть условного  ответа:
счастливы ли вы?
     - Да, мы счастливы! - ответили розенкрейцеры, стараясь вложить  в  этот
ответ как можно больше убедительности и спокойствия. Их "старание", конечно,
не ускользнуло от пристального взгляда Захарьева-Овинова, и  едва  заметная,
печальная усмешка скользнула по губам его.
     - Разберем ваше счастье, - сказал он.
     Все сидели теперь как-то уныло, будто осужденные, и тревога  выражалась
во всех взглядах, обращенных на великого розенкрейцера.
     - Брат мой, Роже  Левек!  -  воскликнул  он,  приближаясь  к  скромному
французу  и  кладя  ему  руку  на  плечо.  -  Итак,  ты  счастлив?!  Упорным
многолетним  трудом,  проводя  бессонные  ночи   за   древними   книгами   и
манускриптами и впиваясь пытливым умом в тайный смысл  символов,  ты  достиг
больших знаний. Ты понял единство природы, и, сделав из этого единства вывод
о возможности производить чистое золото из низших  металлов,  ты  с  помощью
нашего великого учителя (он указал на  старца)  приступил  к  "деланию".  Ты
начал с алхимической работы над самим собою, а потому безошибочно  добыл  то
чудное, первобытное вещество, того символического "красного льва",  крупинка
которого легко может превратить в чистое золото огромный кусок железа. Перед
тобой открыты тайны видения в астральном свете, чтения и  направления  чужих
мыслей. В твоих руках истинная власть, и ты... ты по-прежнему сидишь в своей
пыльной лавочке букиниста  и  ешь  свой  салат  в  таверне  и  подвергаешься
презрительному обращению каждого нахала...
     Роже Левек вскочил со своего кресла...
     - Кто говорит это?! Ты... Ты! - вне себя вскричал он.  -  Да  ведь  это
нечто непостижимое! Так говорить может непосвященный слепец! И  мне  странно
отвечать тебе, что если я сижу в своей лавочке, если я не делаю золота, умея
его делать, то это именно ведь потому только, что мои  знания  истинны...  Я
умею делать золото - и потому оно для  меня  не  дороже  всякого  булыжника,
валяющегося на улице... Я легко могу окружить себя всеми благами  мира  -  и
потому они мне не нужны. Я добровольно остаюсь в своей лавочке - и это  дает
мне право на звание великого учителя, которое для меня дороже всего...
     - И ты счастлив сознанием своего великого учительства? - тихо,  покачав
головою, произнес Захарьев-Овинов. - Не говори  этого,  не  говори  о  своем
счастье, когда я знаю, что теперь, сейчас вот, ты отдал бы все свои  знания,
все свои силы, всю свою власть, чтобы, как двадцать  пять  лет  тому  назад,
прижать к своей груди твою Матильду и твоего маленького Жана, которых смерть
отняла у тебя во время морового поветрия, в тот страшный день,  когда  ты  и
сам был на краю могилы...
     Роже Левек пошатнулся, схватился за голову руками и  бессильно  упал  в
кресло. Вся тоска и все сердечные муки этих двадцати пяти лет, тоска и муки,
в которых он никогда не признавался не только перед  кем-либо,  но  и  перед
собою, вдруг нахлынули на него, вызванные этими нежданными  словами.  И  под
напором непобедимой, прорвавшей свои оковы силы глухое рыдание вырвалось  из
груди его.
     -  Вот  как  ты   счастлив,   великий   учитель!   -   грустно   сказал
Захарьев-Овинов и, отойдя от него, приблизился к Абельзону.
     - Брат Albus, - начал он, спокойно и прямо глядя  в  могучие,  страшные
глаза маленького человека, - и ты тоже счастлив? Ты взял себе имя Albus  для
того, чтобы под этим белым покровом скрыть мрак, который часто, часто бывает
в душе твоей... Но ведь не только природу, а и меня  не  обманешь!..  Ты  не
производил внутренней алхимической работы, и я прямо  скажу  тебе,  что  она
была бы неудачна, - да и ты сам это знаешь.  Но  у  тебя  достаточный  запас
"красного льва", и, если бы ты  захотел,  этот  запас  произвел  бы  столько
золота, что ты мог бы построить из него целый замок. Только  тебе  этого  не
надо...
     О, ты безупречный розенкрейцер!  Ты  развил  свою  волю  до  высочайших
пределов, и она может производить то, что темные люди называют чудесами.  Ты
по праву занял в братстве место великого учителя. Ты никогда не  пользовался
своими знаниями и своею властью для того, чтобы делать то, что  мы  называем
злом, - и в этом-то и сказалась твоя железная воля. Ты крепкими узами опутал
себя, но не победил в себе, а только насильственно сковал страшного,  лютого
зверя...

Предыдущая Части Следующая


Купить фантастическую книгу тем, кто живет за границей.
(США, Европа $3 за первую и 0.5$ за последующие книги.)
Всего в магазине - более 7500 книг.

Русская фантастика >> Книжная полка | Премии | Новости (Oldnews Курьер) | Писатели | Фэндом | Голосования | Календарь | Ссылки | Фотографии | Форумы | Рисунки | Интервью | XIX | Журналы => Если | Звездная Дорога | Книжное обозрение Конференции => Интерпресскон (Премия) | Звездный мост | Странник

Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг