бодро, как давно-давно уже не чувствовал. Спокойный и даже почти ласковый
взгляд черных красивых глаз Калиостро был устремлен на него и не возбуждал в
нем ненависти; в нем даже, как ни странно, как ни невозможно казалось это,
пробудилось что-то похожее на симпатию к этому непонятному человеку, к этому
врагу. А Калиостро говорил:
- Вот видишь, времени и жизни вернуть нельзя, но все же кое-что и можно
исправить. Видишь, ты снова бодр, ты снова чувствуешь себя таким, каким был
двадцать лет тому назад; тех мучений, какие были в тебе, теперь нет, и все
это произвел я, значит, ты относительно меня не прав. Смотри!
Калиостро отступил на шаг от еврея и подошел к маленькому столу, на
котором горела лампочка.
VI
И вдруг изумленного слуха Марано достиг знакомый, любимый звук - это
был звук золота. Золото блеснуло ему в глаза, много золота. Вот на столе,
возле лампочки, целая кучка золотых монет.
Марано почувствовал себя совсем обновленным, совсем перерожденным.
Он подбежал к столу, ощупал золотые монеты, боясь, что это один только
призрак, что они, того и жди, пропадут, исчезнут бесследно. Но они не
исчезали. Золото, чистое золото, сверкающее, холодное и прекрасное,
пересыпалось в дрожавших руках еврея и наполняло его блаженным трепетом,
трепетом страстно влюбленного человека, обнимающего давно и безнадежно
жданный предмет своей страсти.
Еще минута - и Марано, совсем даже забыв о присутствии Калиостро, стал
пересчитывать монеты. Он сложил их в равные кучки, сосчитал и пересчитал
снова. Двадцать да двадцать - сорок, сорок да сорок - восемьдесят, в
страстном волнении шептали его губы.
- Да, но тут не все... далеко не все! Где же остальные? - вдруг
воскликнул он. - Ты сказал, что вернешь мне все... и проценты... проценты за
двадцать лет! Где же это? Это далеко, слишком далеко, тут всего двести
пятьдесят монет... только двести пятьдесят!
Калиостро улыбнулся.
- Знаешь ли, друг мой, - спокойно сказал он, - если человек очень долго
голодает и вдруг накинется невоздержно на пищу, то умрет гораздо скорее, чем
умер бы от голоду. Мне очень легко сразу отдать тебе все золото, о котором
ты теперь мечтаешь, и даже гораздо больше того, но я не сделаю этого, так
как не желаю твоей погибели, и не за этим пришел к тебе. Собери хорошенько
эти двести пятьдесят монет и храни их: они будут услаждать часы твоего
досуга, ты будешь перебирать их, любоваться ими; уверяю тебя, они доставят
тебе много удовольствия.
- Так, значит, ты обманул меня! - отчаянно воскликнул еврей.
- Нисколько, - все с тем же спокойствием ответил Калиостро. - Я,
кажется, тебе доказал, что не желаю твоей погибели, спасая твою жизнь
сегодня утром; не будь тут моей воли - тебя избили бы до смерти. Я мог бы,
конечно, не дать тебе ни одной монеты, а вот перед тобою двести пятьдесят, и
они принадлежат себе. Ты все получишь, получишь даже больше, но для этого
нужно, чтобы ты исполнил кое-какие условия.
- Какие?
- А вот какие. Завтра же ты выедешь из Страсбург, отправишься в
Германию, во Франкфурт-на-Майне. Когда ты туда приедешь, тебя встретит
человек и проведет в нанятую для тебя и оплаченную на год вперед квартиру,
где ты будешь жить в обстановке, несравненно лучшей, чем та, в какой я тебя
видел в Палермо двадцать лет тому назад. Во Франкфурте-на-Майне очень много
твоих соплеменников, и они ведут там большую торговлю, большие дела. Тебе
никто не мешает тоже заняться вместе с ними торговлей и делами, которые
могут обогатить тебя. Все будет устроено так, что, когда тебе понадобятся
деньги, эти деньги будут являться вовремя, но если когда-нибудь кому-нибудь
ты произнесешь имя Джузеппе Бальзамо - в тот же день исчезнет все, у тебя не
останется ни одного медного гроша, и ты умрешь в нищете, жестоко оплакивая
свое безумие. Джузеппе Бальзамо нет и не было - понимаешь ли ты это? Никогда
никакого Джузеппе Бальзамо ты не знал, сегодня утром ты действовал вне себя,
будучи одержим адскими силами. Завтра, ровно в десять часов утра, ты выйдешь
из дому и пойдешь в лечебницу графа Калиостро. Ты будешь идти по улицам и
обращаться ко всем встречным, спрашивая: где лечебница знаменитого целителя,
благодетеля человечества, графа Калиостро? Придя в лечебницу, ты потребуешь,
чтобы тебя провели к божественному Калиостро и, увидя меня, ты падешь передо
мной на колени и так убедительно, чтобы все этому поверили - слышишь ли ты,
чтобы все этому поверили, - будешь просить у меня прощенья за то, что вне
себя, наущенный адскими духами, осмелился публично назвать меня негодяем и
требовать от меня шестьдесят унций золота. Если ты не исполнишь всего этого,
то пеняй на себя: тогда ты сам откажешься от своего счастия. Если же
исполнишь все, то я буду благодетельствовать тебе так же, как
благодетельствую многим.
Марано стоял ошеломленный, вдумываясь в слова Калиостро, а Калиостро
между тем совершенно спокойно вынул из кармана кожаный мешочек и в один миг
уложил в него двести пятьдесят золотых монет. Марано, заметив это, испустил
отчаянный вопль и схватил Калиостро за руку, но тот мгновенно оттолкнул его
так, что старик отлетел на несколько шагов и, потеряв равновесие, упал на
пол.
- Будь спокон, - сказал Калиостро, - эти деньги твои. Я тебе показал их
для того, чтобы ты познакомился с ними и полюбил их. И ты с ними
познакомился, ты их очень любишь, но вот я сейчас заметил в тебе одну весьма
скверную мыслью. У тебя мелькнуло в голове, забрав эти деньги, завтра чем
свет скрыться и не прийти в лечебницу. Весьма вероятно, что эта мысль за
ночь созрела бы и укрепилась в тебе и ты привел бы ее в исполнение. Этим Ты
только погубил бы себя, а я, повторяю, вовсе не желаю твоей гибели. За ночь
хорошенько обдумай все мои слова и свое положение, откажись от своей
глупости, которая погубила всю твою жизнь. Если двадцать лет тому назад
Джузеппе Бальзамо нужны были твои шестьдесят унций золота, то теперь графу
Калиостро, владетелю неисчерпаемых сокровищ, умеющему из всякой дряни делать
чистое золото, не могут быть нужны не только шестьдесят унций золота, но и
миллионы унций, а о том, что граф Калиостро владеет действительно
философским камнем и умеет делать золото, - об этом знает весь свет. Обдумай
все хорошенько и пойми, наконец, глупый человек, что единственное твое
спасение в слепом послушании моим приказаниям и что я действую для твоей же
пользы. Спокойно разбери все, сделай завтра утром так, как я тебе сказал, и
после публичного покаяния за сегодняшний твой поступок, которое ты
произнесешь в моей лечебнице, ты получить этот мешочек. Надежный человек
проводит тебя из города и удостоверится в том, что ты уехал во
Франкфурт-на-Майне. Если в твоих действиях не будет искренности, если ты
пожелаешь хоть в чем-нибудь обмануть меня - знай, что ты погиб. Ну, а затем
прощай, я и так потерял с тобою очень много времени.
Калиостро позвонил перед евреем мешочком с золотом, затем спокойно
положил его к себе в карман и вышел.
Долго еще стоял Марано совсем растерянный, собираясь с мыслями, но
мысли его не слушались; они разбегались в разные стороны, в голове у него
была какая-то пустота, какой-то туман носился перед ним. Он улегся на
кровать, и скоро тяжелый сон овладел им.
VII
Калиостро уверенным шагом сошел с темной старой лестницы и очутился на
пустынной улице. Весь этот бедный квартал Страсбура, встававший чуть свет и
принимавшийся рано за дневные работы, ложился обыкновенно рано. На улице
была полнейшая темнота осенней ночи, только кое-где еще из маленьких окон
лилась струйка света; кое-где, трепетно мерцая, догорала масляная лампочка в
фонаре.
Едва Калиостро сделал несколько шагов по улице, как к нему подошла
какая-то фигура и шепнула:
- Господин мой, какие будут приказания? Он ответил:
- Можешь идти за мною, но завтра с семи часов утра возьми с собою
двух-трех людей, возвращайся к этому дому и следи за стариком.
- Приказания графа будут исполнены, - произнес тихий голос.
Калиостро двинулся по улице, и темная фигура последовала за ним в
некотором отдалении.
Вечер был очень свежий, по временам налетал ветер, по небу ходили тучи,
но дождя не было.
Калиостро быстро шел, вдыхая в себя свежий воздух; после тревожного дня
ему было приятно освежиться этой прогулкой, и он даже замедлял шаги,
соображая, что до его отеля уже недалеко. Теперь уж он на улице, где жизнь
еще не замерла, где еще не спят, где больше света, и он запахивается в плащ,
пряча лицо свое, чтобы никто случайно не мог его узнать.
Но кто его узнает?! Кому может прийти в голову, глядя на эту фигуру,
закутанную в черный суконный плащ, что это тот самый человек, о котором с
утра говорит весь город, который появился как волшебное видение, весь
залитый в золото и драгоценные камни, в ореоле всевозможных чудес.
Вот он свернул в узенький глухой переулок, как тень скользнул вдоль
каменной ограды, остановился у маленькой дверцы, скрытой за густыми
разросшимися вьющимися растениями, листья которых уже пожелтели и медленно
опадали.
Он вынул из кармана ключ, отпер эту потайную дверцу, потом запер ее за
собою и оказался в саду. Это был сад, примыкавший к заднему фасаду его
отеля.
Через минуту он отпирал уже другую замаскированную дверцу в нижнем
этаже самого здания, а еще через минуту, пройдя узкий коридор, очутился
перед тяжелой двойной драпировкой.
Осторожно, беззвучно он раздвинул складки материи и заглянул: перед ним
просторная, богатая спальня, похожая на ту спальню, какая была у него с
Лоренцей в Петербурге, в доме графа Сомонова. Вот большой туалет, и перед
ним женская фигура. Прекрасное венецианское зеркало отражает хорошенькое,
несколько утомленное личико Лоренцы.
Увидев за собою мужа, она невольно вскрикнула от неожиданности: она не
знала, что за тяжелой материей, задрапировывавшей всю комнату, находится
потайная Дверца,
Калиостро весело засмеялся.
- Когда же ты наконец привыкнешь к моим внезапным появлениям? - сказал
он, крепко обнимая жену и покрывая ее поцелуями. - Знаешь ли, что это даже
может внушить мне кое-какие подозрения. Где бы ты ни была - одна ли или с
кем-нибудь, - ты не должна смущаться. Что было в твоих мыслях? О чем ты
думала, если мое появление тебя смутило? Ну, говори же мне, моя Лоренца, о
чем или о ком ты думала? Говори прямо, без утайки, чтобы мне незачем было
узнавать твои мысли иным способом. Ты хорошо знаешь, что тебе никогда не
удастся что-либо скрыть от меня.
- Я вовсе не желаю этого, - совсем просто отвечала молодая женщина. - О
чем я думала? Я думала о том, что мой Джузеппе действительно великий
человек...
Он глядел ей в глаза.
- Но, - перебил он, - ты находишь, что это величие сопряжено с большими
волнениями и опасностями.
- Разве это не так? - робко спросила она.
- Конечно так, жизнь человеческая - борьба, и все дело в том, чтобы
стать победителем в этой борьбе. Тишина, спокойствие, отсутствие всякой
борьбы - ведь это сой, смерть, а я живой человек и живу борьбою. Знаешь ли
ты, что после каждой неудачи я собираюсь с новыми силами? Ты вот не любишь,
моя маленькая Лоренца, думать, а если бы ты любила думать, то вспомнила бы,
что каждая моя неудача есть непременно начало нового благополучия. Как ты
была смущена, когда мы должны были выехать из Петербурга, а я тебе говорил
тогда, что все к лучшему, - и вот прошло короткое время, и ты видишь, какую
счастливую жизнь устроил я и себе, и тебе. Разве сегодняшний день, день
полного торжества, не хороший день? Разве над нами не горит ясное солнце?
Разве тебе не нравится этот отель?
- Нет, Джузеппе, мне здесь все очень нравится, все это так похоже на
то, что мы оставили в Петербурге. Ты хорошо сделал, что подумал обо всем и
все устроил так, как там.
Он самодовольно улыбался.
- Да, я подумал обо всем. Да, этот отель - повторение петербургской
роскоши, но заметь разницу: там для пас все было чужой роскошью, а здесь -
наша собственность. Этот отель принадлежит нам, все, что видишь кругом себя,
твое. Приказав устроить эти комнаты лучшим мастерам, я думал о тебе, моя
Лоренца, о твоем удовольствии. Или я не угодил тебе?
Она обвила своими тонкими руками его шею и крепко его поцеловала.
В этом поцелуе страстно любимой женщины была для него высшая награда.
Он глядел теперь на нее долгим и нежным взором, в котором выражались весь
пламень любви, вся безграничная нежность, на какую было способно сердце
этого странного человека.
- А все же, - наконец сказал он, - все же я замечаю в тебе какое-то
беспокойство, ты чем-то недовольна. Тебя что-то смущает.
- Джузеппе, - очень серьезно сказала она, - я повторю твои же слова: на
свете ничто не может быть полно, и все только стремится к гармонии, но не
достигает ее никогда. Да, сегодняшний день - день нашего торжества, а между
тем ведь и он омрачен... вот я только что думала о том: нет ли где опасности
для тебя, не ждет ли нас и здесь новая неудача? Мы въехали в город, как
король с королевой, я никогда ничего подобного не могла себе представить...
но этот ужасный старик... Где он? Кто он? Он знает твое имя... в его словах
какое-то отвратительное обвинение. Неужели ты забыл о нем, об этом старике,
и неужели его появление тебя не смутило? Где ты был? Откуда ты? Куда ты
исчез, когда расходились и разошлись все гости?
- Я просто почувствовал себя утомленным, переоделся и сделал пешком
прогулку по городу.
- А старик? Что же о нем думать?
- Забудь о нем, пожалуйста, и не смущайся: это сумасшедший, это
одержимый бесами.
- Да, но он знает твое имя!
- У меня много имен, - задумчиво произнес Калиостро, - а настоящего
моего имени не знает никто, не знаешь его и ты.
- Ты не раз мне говорил это, но это меня ничуть не успокаивает. Этот
старик...
- Оставь старика! - уже с раздражением в голосе возразил Калиостро. -
Он сам завтра явится в лечебницу, и если его появление, его слова смутили
кого-нибудь в городе, то все это послужит только дополнением моего
торжества.
- Ты уверен в этом?
- Да, я в этом уверен! - сказал Калиостро с такою силою, что Лоренца
сразу успокоилась и вздохнула полной грудью.
- Ты говоришь, что жизнь есть борьба, что ты любишь только борьбу, -
через минуту говорила она, раздеваясь и приготовляясь ложиться спать, -
может быть, ты и прав, но... я все же устала в этой борьбе, и мне хотелось
бы, хоть на некоторое время, пожить спокойно, на одном месте, без всяких
волнений и тревог, так, как живут другие люди.
Она сама почти испугалась, что решилась высказать так прямо, но в ее
словах было столько искренности, столько затаенной грусти, ее голос
прозвучал такою действительной душевной усталостью, что Калиостро вздрогнул
и несколько времени молча, пристально глядел на нее.
- Лоренца, - наконец сказал он, - ты права: в жизни, как и в море,
приливы и отливы, да и борьба не может быть без передышки. Да, ты права, и я
обещаю тебе успокоения. Мы здесь останемся долго, и наша жизнь в этом городе
будет сплошным нашим торжеством. Тебе нечего опасаться. Я очень рад, что мы
так заговорили сегодня с тобою... погляди на меня, Лоренца, и скажи: веришь
ли ты мне?
- Верю, - ответила она.
- Ну, так слушай же. Я знаю мою судьбу и знаю, что мы теперь вступили в
период не омраченного ничем счастья, в период отдохновения и блеска. Отбрось
же от себя всякие тревоги и знай, что чем более ты будешь спокойной, чем
сильнее будет в тебе уверенность в том, что нам нельзя ожидать ничего
дурного, что перед нами одно благополучие, тем крепче и тем продолжительнее
будет это благополучие. Говорю тебе, Лоренца, над нами безоблачное небо,
настали ясные дни, и от нас будет зависеть, чтобы они были очень долгими.
- Ах, если бы это от меня зависело! - страстно воскликнула Лоренца. -
Что же я могу? Я могу только исполнять твои приказания, только следовать за
тобою и разделять твою участь!
- Ты забыла одно, - тихим голосом произнес Калиостро, сжимая ее руку, -
ты забыла, что ты можешь любить меня, меня одного так, как я люблю тебя.
Люби меня так - и больше ничего не надо. Над нами, как и над другими людьми,
стоит судьба. Этой судьбою заранее определена вся наша жизнь. Мы сошлись не
случайно - наша жизнь и наша будущность связаны крепко. Уж если мы говорим
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг