- Елисавета, любовь - заповедь! - воскликнул Петр. - Надо хотеть
полюбить. Только пойми, как я тебя люблю, - и уже ты меня полюбишь. Моя
любовь должна зажечь в тебе ответную любовь.
- Друг мой, ты не любишь ничего из того, что мое, - возразила
Елисавета, - ты не любишь меня. Я не верю, - прости, - не понимаю твоей
любви.
Петр мрачно нахмурился, и угрюмо сказал:
- Ты обольщена лживым, пустым словом - свобода. Над смыслом его ты
никогда не думала.
- Я мало еще о чем успела думать, - спокойно возразила Елисавета. - Но
чувство свободы мне ближе всего. Я не сумею передать его тебе словами, - я
знаю, что на земле мы скованы железными узами необходимости и причин, - но
стихия моей души - свобода, - пламенная стихия, и в ее огне сгорают цепи
земных зависимостей. Я знаю, что мы, люди, на земле всегда будем слабы,
бедны, одиноки, - но когда мы пройдем через очищающее пламя великого костра,
нам откроется новая земля и новое небо, - и в великом и свободном единении
мы утвердим нашу последнюю свободу. Все это я говорю сбивчиво, плохо, - я не
умею сказать ясно того, что знаю, - но оставим, пожалуйста, оставим этот
разговор.
Елисавета поспешно вышла из беседки, Петр медленно пошел за нею. Лицо
его было печально, и глаза его ярко горели, - но слева не рождались, -
бессильная поникла мысль. Вдруг он встрепенулся, поднял голову, улыбнулся,
догнал Елисавету.
- Ты любишь меня, Елисавета, - сказал он уверенно и радостно, - ты
любишь меня, хотя и не хочешь сказать этого. Ты говоришь неправду, когда
уверяешь, что не понимаешь моей любви. Ты знаешь мою любовь, ты веришь в
нее, - скажи, разве можно поверить в то, что тебя любят, и не полюбить?
Елисавета остановилась. Глаза ее зажглись странною радостью.
- Еще раз говорю, - сказала она спокойно и решительно, - ты любишь не
меня, - ты любишь Первую Невесту. А я ухожу от тебя.
Петр стоял, бессильный, бледный, тусклый, и смотрел за нею. Между
кустами колыхалось солнечно-желтое платье на матовом небе догоравшей зари.
Елисавета уходила от узко пылающих огней старозаветной жизни к великим
прельщениям и соблазнам, к буйному дерзновению возникающего.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Петр и Елисавета сошли вниз к реке, туда, где была пристань для лодок.
Две лодки казались покачивающимися на воде, хотя было совсем тихо, и вода
стояла гладкая и зеркальная. Поодаль, за кустами, виднелся парусиновый верх
купальни. Елена, Миша и мисс Гаррисон были уже здесь. Они сидели на
скамейке, на площадке в полугоре, где дорожка к пристани переламывалась.
Открывался с этого места успокоенный вид на излучину тихой реки. Вечерела,
тяжелела вода, тусклым свинцом наливалась.
Миша и Елена набегались, раскраснелись, никак не могли погасить резвых
улыбок. Англичанка спокойно смотрела на реку, и ничто не шокировало ее в
вечереющей природе и в успокоенной воде. Но вот пришли двое, внесли свое
напряженное волнение, свою неловкость, свою смуту, - и опять завязался
нескончаемый спор.
Встали с этой скамейки, где так далеко было видно, и откуда все видимое
являлось спокойным и мирным. Перешли вниз, к самому берегу. А вода все-таки
была тихая и гладкая. И взволнованные слова неспокойных людей не колыхали ее
широкой пелены. Миша выбирал плоские каменные плитки, и бросал их вдаль,
чтобы они, касаясь воды, отскакивали. Делал это по привычке. Спор волновал
его. Руки его дрожали, камешки плохо рикошетировали, - досадно было, но он
старался скрыть досаду, пытался казаться веселым. Елисавета сказала:
- Миша, кто лучше бросит, - давай на пятачок. Стали играть. Миша
проигрывал.
Из-за изгиба берега, от города, показалась лодка. Петр всмотрелся, и
сказал досадливо:
- Господин Щемилов опять припожаловал, наш сознательный рабочий,
российский социал-демократ.
Елисавета улыбалась. Спросила с ласковым укором:
- За что ты его так не любишь?
-- Нет, ты мне скажи, - воскликнул Петр, - почему эта партия -
российская, а не русская? Зачем такая высокопарность?
Елисавета спокойно ответила:
- Российская, конечно, а не только русская, потому что в нее может
войти не только русский, но и латыш, и армянин, и еврей, и всякий гражданин
России. Мне кажется, это очень понятно.
- А мне непонятно, - упрямо сказал Петр. - Я вижу в этом только
балаган, совсем ненужный.
Меж тем лодка приблизилась. В ней сидели двое. На веслах - Алексей
Макарович Щемилов, молодой рабочий, слесарь, в синей блузе и мягкой серой
шляпе, невысокий, худощавый, с ироническим складом губ. Елисавета была
знакома со Щемиловым с прошлой осени. Тогда же она сошлась и с некоторыми
другими рабочими и партийными деятелями.
Щемилов причалил к пристани, и ловко выпрыгнул из лодки. Петр сказал
насмешливо, кланяясь с преувеличенною любезностью:
-- Пролетарию всех стран мое почтение.
Щемилов спокойно ответил:
- Господину студенту нижайшее.
Он поздоровался со всеми, и сказал, обращаясь преимущественно к
Елисавете:
- Вашу собственность вам прикатил. Едва ее у меня не сперли. Наши
слободские о священном праве собственности имеют свои особые понятия.
Петр закипал досадою. Самый вид молодого блузника раздражал его, слова
и повадки Щемилова казались Петру нахальными. Петр сказал резко:
- По вашим понятиям, насколько я понимаю, священны не права, а грубое
завладение.
Щемилов свистнул, и сказал:
- Таково, батенька, и есть происхождение всякой собственности, - грубо
завладел, да и баста. Блаженны обладающие, - поговорочка, сложенная грубо
завладевшими.
- Это вы откуда же нахватались? - насмешливо спросил Петр.
- Крупицы мудрости падают и к нам от стола богатых, - в тон ему ответил
Щемилов, - ими мы по малости и питаемся.
В лодке оставался еще один молодой человек, тоже, по-видимому, рабочий.
Это был робкий на вид, худой, молчаливый юноша с горящими глазами. Он сидел,
держался за тесемки руля, и опасливо поглядывал на берег. Щемилов глянул на
него насмешливо и любовно, и позвал его.
- Ползи сюда, Кирилл, не бойся, - здесь все народ собрался весьма
благодушный, и до нашего брата очень охочий.
Петр сердито промычал что-то. Миша улыбался. Он ждал нового человека,
хотя и боялся немирных споров. Кирилл неловко вылез из лодки, неловко стал
на песке, понурив голову и расставив ноги, и, чтобы скрыть мучившее его
ощущение неловкости, стал улыбаться. Петру было досадно. Он сказал, стараясь
говорить любезно:
- Сядьте, пожалуйста.
Кирилл ответил искусственным басом:
- Сижен достаточно.
Продолжая улыбаться, сел, однако, на край скамьи, и чуть не упал, -
растопырил руки, мазнул Елисавету, рассердился на себя, покраснел, сел
подальше от края, и сказал:
- Сидел два месяца, административно.
И всем были понятны эти странные слова. Петр спросил:
- За что же?
Кирилл поежился. Сказал неловко в угрюмо:
- У нас на этот счет просто, - чуть что, сейчас самые смертоносные
меры.
Тем временем Щемилов тихо сказал Елисавете:
- Славный паренек. С вами, товарищ, хочет познакомиться.
Елисавета молча наклонила голову, улыбнулась приветливо Кириллу, и
пожала ему руку. Он расцвел.
Пришел Рамеев. Он поздоровался с гостями любезно и холодно. Было
впечатление нарочной корректности, может быть, и ненужной. Разговор
продолжался несколько неловко. Синие глаза Елисаветы нежно и задумчиво
смотрели на раздраженного Петра и на холодно-враждебного ему Щемилова.
Петр спросил:
- Господин Щемилов, не пожелаете ли вы объяснить мне, почему идет речь
о самодержавии пролетариата? Что же, вы, значит, признаете самодержавие,
только хотите его перенести в другой центр? В чем же здесь шаг вперед?
Щемилов просто и спокойно ответил:
- Вы, господа собственники, нам ничего не хотите дать, ни золотника
власти и обладания, ну, так что же нам делать.
- А ваши ближайшие цели? - спокойно спросил Рамеев.
- Ближайшая или дальнейшая, что там! - ответил Щемилов. - У нас цель
одна: обобществление орудий производства.
- А земля? - звенящим выкриком спросил Петр.
- И землю рассматриваем, как орудие производства, - сказал Щемилов.
- Вы воображаете, что земли бесконечно много в России? - со злобною
насмешливостью спросил Петр.
- Не бесконечно, ну, а все ж-таки на теперешнее население хватит, да и
с избытком, - спокойно возразил Щемилов.
- По десяти, по сто десятин на душу? - издевающимся голосом выкрикивал
Петр. - Так, что ли? Втолковали это мужикам, они и волнуются.
Щемилов опять посвистал, и сказал с презрительным спокойствием:
- Ерунда, почтеннейший, - мужик не столь глуп. А впрочем, позвольте
спросить, что мешало противной стороне втолковывать мужику правильные мысли?
Петр сердито встал, и быстро ушел, никому не сказав ни слова. Рамеев
спокойно посмотрел вслед ему, и сказал Щемилову:
- Петр слишком любит культуру, или, точнее, цивилизацию, чтобы ценить
свободу. Вы слишком настаиваете на вашем классовом интересе, и потому
свобода вас не так манит. Но мы, русские конституционалисты, на себе вынесем
борьбу за свободу.
Щемилов слушал его, стараясь сдержать ироническую усмешку. Он сказал:
-- Да, мы с вами не сойдемся. Вам надо моцион на вольном воздухе
делать, а нам еще жрать хочется, - не сыты.
Рамеев помолчал, и тихо сказал:
- Меня ужасает это одичание. Убийства, убийства без конца.
- Что делать! - усмехаясь, отвечал Щемилов. - Вам, небось, хотелось бы
карманной, складной свободы для домашнего употребления.
Рамеев, с нескрываемым желанием прекратить разговор, встал, улыбаясь,
протянул руку Щемилову, и сказал:
- Должен вас оставить.
Миша пошел было за ним, потом раздумал, побежал к реке, около купальни
достал свою удочку, и влез в воду по колена. Давно уже он привык убегать к
речке, когда печали или радости волновали его, или когда надобно было
хорошенько подумать о чем-нибудь. Он был мальчик застенчивый и самолюбивый,
и любил быть один со своими мыслями и мечтами. Холод воды, струящейся около
ног, успокаивал его, и отгонял всю злость. Здесь, в воде, стоя с голыми
ногами, он становился кротким и спокойным.
Скоро сюда же пришла и Елена. Она стояла на берегу, и молча смотрела на
воду. Почему-то ей было грустно, и хотелось плакать.
Вода в реке тихо и успокоение плескалась. Гладкая была вся поверхность,
- так и шла.
Елисавета с легким неудовольствием глянула на Щемилова.
- Зачем вы так резки, Алексей? - сказала она.
- А вам не нравится, товарищ? - ответил вопросом Щемилов.
-- Нет, не нравится, - решительно и просто сказала Елисавета.
Щемилов помолчал, призадумался, сказал:
- Слишком широкая бездна между нами и вашим братом. И даже между нами и
вашим отцом. Трудно сговориться. Их интерес, - вы же это хорошо понимаете, -
лепить пирамиду из людей; наш интерес - пирамиду эту самую по земле ровным
слоем рассыпать. Так-то, товарищ Елизавета.
Елисавета досадливо поправила:
-- Елисавета. Сколько уже раз я вам говорила.
Щемилов усмехнулся.
- Барские затеи, товарищ Елисавета. А впрочем, в этом ваша воля, - хоть
и трудненько выговаривать. По-нашему Лизaвета.
Кирилл жаловался на свои неудачи, на полицейских, на сыщиков, на
патриотов. Нудные были жалобы, старые, скучные. Был арестован, лишился
работы. Видно, намучился. Голодный блеск дрожал в глазах. Кирилл жаловался:
-- От полиции пришлось-таки мне потерпеть. Да и свои...
Помолчал угрюмо, и продолжал:
- У нас на заводе на каждом шагу обращение самое унизительное. Одни
обыски чего стоят.
Опять помолчал. Опять жаловался:
- В душу залезают. Частный разговор... Ни перед чем не останавливаются.
Он говорил про голодовку, про больную старуху. Все это было очень
трогательно, но от частого повторения казалось истертым, и жалость была
словно вытоптана, а сам Кирилл казался материалом, тем человеком толпы,
настроение которого должно быть использовано в интересах политического
момента.
Щемилов сказал:
- Черносотенцы организуются. Очень этим господин Жербенев занят, - наш
истинно-русский человек.
- И Кербах с ним, тоже патриот, - сказал Кирилл.
- Самый вредный человек в нашем городe - Жербенев. Вот гадина опасная,
- презрительно сказал Щемилов.
-- Я его убью, - пылко сказал Кирилл.
Елисавета сказала:
- Чтобы убить человека, надо верить, что один человек существенно лучше
или хуже другого, отличается от него не случайно, не социально, а
мистически. То есть убийство утверждает неравенство.
Щемилов сказал:
- Мы к вам, Елисавета, отчасти и по делу.
- Говорите, какое дело, - спокойно сказала Елисавета.
- На днях приедут из Рубани товарищи, поговорить, и все такое, -
говорил Щемилов. - Да это вы уже знаете.
-- Знаю, - сказала Елисавета.
Щемилов продолжал:
- По этому самому случаю хотим устроить здесь неподалечку массовку для
городского фабричного люда. Так вот, надо вам, Елисавета, выступить наконец
в качестве оратора.
- Чем же я могу быть полезна? - спросила Елисавета.
- Вы, Елисавета, хорошо излагаете, - говорил Щемилов. - У вас голос
подходящий, и речь льется без запинки, и вы умеете говорить очень просто и
понятно. Вам не говорить на собраниях - грех.
- Надо кадетам нос утереть, - басом сказал Кирилл.
- Вы извините, товарищ Елисавета, - сказал Щемилов, - Кирилл, может
быть, и не знает, что ваш отец - кадет. Притом же он по простоте.
Кирилл покраснел.
- Я мало знаю, - застенчиво сказала Елисавета. - И как и что я стану
говорить?
- Достаточно знаете, - уверенно сказал Щемилов. - Больше нас с
Кириллом. Вы правильная, Елисавета. Все у вас точно и чисто выходит.
-- Что же я скажу? - спросила Елисавета.
- Изобразите общую картину положения рабочих, - говорил Щемилов, - и
как сам капитал на себя кует молот, заставляя рабочих съорганизоваться.
Елисавета, краснея, молча наклонила голову.
-- Ну, значит, по рукам, товарищ? - спросил Щемилов.
Елисавета засмеялась.
-- По рукам, товарищ! - весело сказала она.
Было весело слышать это серьезно и простодушно произносимое слово
"товарищ".
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Ночь пришла, - милая, тихая. Чары навеяла, скучный шум жизни обвила
легким дымом забвения. Луна тихо встала на небе, ясная, спокойная, словно
больная, но такая светлая, - и вся замкнутая в своем сиянии, для себя
светлая. Она глядела на землю, в не рассеивала тумана, - точно себе одной
взяла всю ясность и всю прозрачность догоревшей заря. Тишина разлилась по
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг