слышалась музыка, - меланхолическое рокотание струн, тихие жалобы флейты.
Иногда чей-то свирельный голос заводил нужную и тихую песню.
На одной лужайке, в густой тени старых деревьев, закрытые от грубого,
пламенного Змея отрадною тьмою листвы, в тихом хороводе кружились мальчики и
девочки в белых одеждах. Сестры подошли, - дети разбежались. Так тихо
убежали, едва колыхнули, задевши, ветки, исчезли, - и точно их и не было.
Сестры шли, слушали Триродова, и любовались садом, - его деревьями,
лужайками, прудами, островками, тихо журчащими фонтанами, живописными
беседками, многоцветною радостью цветущих куртин. Сестры чувствовали
странную, томную усталость. Но им было весело и радостно, что они попали в
этот замкнутый дом, - как-то по-школьнически весело, что вошли сюда с
нарушением общепринятых правил хорошего общества.
Когда вошли в одну комнату в дом, Елена воскликнула:
- Какая странная комната!
- Магическая, - с улыбкою сказал Триродов.
Странная комната, - все в ней было неправильно: потолок покатый, пол
вогнутый, углы круглые, на стенах непонятные картины и неизвестные
начертания. В одном углу большой, темный, плоский предмет в резной раме
черного дерева.
- Зеркало, в которое интересно смотреть, - сказал Триродов. - Только
надо зайти туда, в треугольник, к стене, - к углу.
Сестры зашли, глянули в зеркало, - в зеркале отразились два старых,
морщинистых лица. Елена закричала от страха. Елисавета побледнела,
обернулась к сестре, и улыбнулась.
-- Не бойся, - сказала она. - Это какой-то фокус.
Елена посмотрела на нее, и в ужасе закричала:
-- Ты совсем старая стала! Волосы седые. Какой ужас!
Она бросилась из-за зеркала, крича в страхе:
- Что это такое? что это?
Елисавета вышла за нею. Она не понимала случившегося, волновалась,
старалась скрыть свое смущение. Триродов смотрел на них просто и спокойно.
Он открыл шкап, вделанный в стену.
- Успокойтесь, - сказал он Елене, - выпейте этой воды, которую я вам
дам.
Он подал ей стакан с бесцветною, как вода, жидкостью. Елена поспешно
выпила кисло-сладкую воду, и вдруг ей стало весело. Выпила и Елисавета.
Елена бросилась к зеркалу.
- Я опять молодая! - закричала она звонко. Выбежала, обняла Елисавету,
говорила весело:
- И ты, Елисавета, помолодела.
Буйная веселость охватила обеих сестер. Они схватились за руки, в
принялись плясать, кружась по комнате. И вдруг им стало стыдно. Они
остановились, не знали, куда глядеть, и засмеялись смущенно. Елисавета
сказала:
-- Какие мы глупые! Вам смешно глядеть на нас, да?
Триродов ласково улыбнулся.
- Такое свойство этого места, - сказал он. - Ужас и восторг живут здесь
вместе.
Много интересных вещей сестры видели в .доме, - предметы искусства и
культа, - вещи, говорящие о далеких странах и о веках седой древности, -
гравюры странного и волнующего характера, - многоцветные камни, бирюза,
жемчуг, - кумиры, безобразные, смешные и ужасные, - изображение
Божественного Отрока, - как многие его рисовали, но только одно лицо
поразило Елисавету...
Елену забавляли вещи, похожие на игрушки. Много есть вещей, которыми
можно играть, смешивая магию отражений времен и пространства.
Так много видели сестры, - казалось, прошел целый век. Но на самом деле
сестры пробыли здесь только два часа. Мы не умеем измерять времен. Иной час
- век, иной час - миг, а мы уравняли.
- Как, только два часа! - сказала Елена. - Да это страшно много. Пора
домой, к обеду.
- А нельзя опоздать? - спросил Триродов.
- Как можно! - воскликнула Елена.
Елисавета объяснила:
- Час обеда у нас строго соблюдается.
- Вас довезут, - сказал Триродов.
Сестры поблагодарили. Но надо было уходить. Они сразу почувствовали
усталость, и печаль, простились с Триродовым, и молча пошли. Мальчик в белой
одежде шел перед ними в саду, и показывал дорогу.
Опять вошли сестры в тот же подземный ход, увидели мягкое ложе, и вдруг
почувствовали такую слабость, что шагу не сделать.
- Сядем, - сказала Елена.
- Да, - ответила Елисавета, - я тоже устала. Как странно! Какое
утомление!
Сестры сели. Елисавета говорила тихо:
- Здесь неживой падает на нас свет из неизвестного источника, и он
страшен, - но теперь мне еще страшнее грозный лик чудовища, горящего и не
сгорающего над нами.
- Милое солнце, - тихо сказала Елена.
- Оно погаснет, - говорила Елисавета, - оно погаснет, неправедное
светило, и в глубине земных переходов люди, освобожденные от опаляющего Змея
и от убивающего холода, вознесут новую, мудрую жизнь.
Елена шептала:
- Когда земля застынет, люди умрут.
-- Земля не умрет, - так же тихо ответила Елисавета.
Сестры заснули. Они спали недолго, но, когда проснулись: обе вдруг,
все, что было сейчас, казалось им сном. Они заторопились.
- Давно пора возвращаться, - озабоченно говорила Елена.
Они побежали. Дверь из подземного хода была открыта. У выхода на дороге
стоял шарабан. Кирша сидел и держал вожжи. Сестры уселись. Елисавета стала
править. Кирша короткими словами говорил дорогу. Говорили мало, - слово, два
скажут, и молчат.
У своей усадьбы сестры вышли из экипажа. Их обнимало полусонное
настроение. Не успели и поблагодарить - так быстро уехал Кирша. Только пыль
влеклась по дороге, и слышался стук копыт, да шуршанье колес по щебню.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Сестры едва успели переодеться к обеду. Усталые и рассеянные, вышли они
в столовую. Там уже их ждали, - отец, землевладелец Рамеев, и Матовы,
студент Петр Дмитриевич и гимназист Мишан, сыновья двоюродного брата
Рамеева, ныне умершего, которому принадлежала прежде усадьба Триродова.
Сестры мало говорили. Промолчали и о том, где были сегодня, и что
видели. А прежде они бывали откровеннее, и любили поговорил., рассказать.
Петр Матов, высокий, худощавый, бледный юноша с горящими глазами, с
видом человека, собирающегося поступить в пророческую школу, казался
озабоченным и раздраженным. Его нервность почему-то отражалась, -
неуверенными улыбками и неловкими движениями, - на Мише. Это был мальчик
упитанный, с розовыми щеками, быстроглазый, веселый, но, очевидно, слишком
впечатлительный. Теперь беспричинная, по-видимому, в краях его улыбающегося
рта трепетала легкая дрожь.
Рамеев, невысокий, плотный старик со спокойными манерами хорошо
воспитанного и уравновешенного человека, не давая заметить, что ждал
дочерей, неторопливо занял свое место за обеденным столом, сдвинутым теперь
и казавшимся маленьким посреди просторной столовой из темного резного дуба.
Мисс Гаррисон невозмутимо прянялась разливать суп, - полная, спокойная, с
седеющими волосами дама, олицетворение благополучного, хозяйственного дома.
Рамеев заметил, что дочери устали. Смутное опасение поднялось в нем. Но
он быстро погасил в себе легкое пламя неудовольствия, ласково улыбнулся
дочерям, и тихо, словно осторожно намекая на что-то, сказал:
- Далеконько вы, мои милые, заходите.
И после молчания недолгого, но неловкого, смягчая тайный смысл своих
слов и разрешая легкое замешательство девиц, прибавил:
-- Я замечаю, что вы несколько забросили езду верхом.
Потом обратился к старшему из братьев:
- Ну, что нового в городе слышно, Петя?
Сестрам было неловко. Они постарались принять участие в разговоре.
Это было в те дни, когда кровавый бес убийства носился над нашею
родиною, и страшные дела его бросали раздор и вражду в недра мирных
семейств. Молодежь в этом доме, как и везде, часто говорила и спорила о том,
что свершилось, о том, что свершалось, о том, чему еще надлежало быть.
Спорили, были несогласны. Дружба с детства и хорошее воспитание рядили в
мягкие формы идейные противоречия. Но случалось, что спор доходил до
резкостей.
Отвечая Рамееву, Петр стад рассказывать о рабочих волнениях, о
подготовлявшихся забастовках. Раздражение слышалось в его словах. Он
религиозно-философского сознания. Он думал, что мистическая жизнь
человеческих единений должна быть завершена в блистательных и увлекающих
формах цезаропапизма. Он думая, что любил свободу, - Христову, - но бурные
движения пробуждающегося были ему ненавистны. Обольстил его царящий,
огненный Змей, свирепый и мстительный Адонаи, - обольстил его соблазнами
торжествующей гармонии, золотою свирелью Аполлона.
- Новости ужасные, - говорил Петр, - готовится общая забастовка.
Говорят, что завтра все заводы в городе остановятся.
Миша неожиданно засмеялся, совсем по-детски, весело в звонко, и
вскрикнул с восторгом:
- Если бы вы видели, какая физиономия бывает у директора во всех таких
случаях!
Голос у него был нежный и звенящий, и так звучал кротко и ласково,
точно он рассказывал о блаженном и невинном, об ангельской непорочной игре у
порога райских обителей. Слова забастовка, обструкция звучали в его устах,
как названия редких и сладких лакомств. Ему стало весело, и вдруг захотелось
сошкольничать. Он звонко затянул было:
- Вставай, поднимайся...
Но сконфузился, оборвался, замолчал, покраснел. Сестры засмеялись. Петр
смотрел угрюмо. Рамеев ласково улыбнулся. Мисс Гаррисон, делая вид, что не
замечает беспорядочной выходки, спокойно взялась за грушу электрического
звонка, подвешенную к висевшей над столом люстре, - переменить блюдо.
Обед длился обычным порядком. Спор разгорался, и беспорядочно
перебрасывался с предмета на предмет. Говорят, что такова русская манера
спорить. Может быть, это всемирная манера людей, когда они говорят о том,
что их очень волнует. Чтобы спорить систематично, надо выбрать сначала
председателя. Свободный разговор всегда мечется.
Петр пылко восклицал:
- Самодержавие пролетариата почему же лучше того, что уже есть? И что
это за варварские, дикие лозунги! "Кто не с нами, тот наш враг! Кто хозяин,
с места прочь, оставь наш пир!"
- О нашем пире пока еще рано говорить, - сдержанным голосом возразила
Елена.
- Вы знаете ли, к чему мы стремимся? - продолжал Петр. - Надвигается
пугачевщина, будет такая раскачка, какой Россия еще никогда не переживала.
Дело не в том, что говорят или делают там или здесь господа, которым
кажется, что они творят историю. Дело в столкновении двух классов, двух
интересов, двух культур, двух миропонимании, двух моралей. Но кто хватается
за венец господства? Идет Хам, и грозит пожрать нашу культуру.
Елисавета сказала укоризненно:
- Что за слово - хам!
Петр усмехнулся нервно и досадливо, и спросил:
- Не нравится?
-- Не нравится, - спокойно сказала Елисавета.
С привычным подчинением мыслям и настроениям старшей сестры Елена
сказала:
- Грубое слово. Осадок бессильного крепостничества в нем.
- Однако, нынче это слово - довольно литературное, - с неопределенною
улыбкою сказал Петр. - Да и как ни назвать, дело не в слове. Мы воочию на
бесчисленных примерах видим, что вдет духовный босяк, который ко всему
свирепо-равнодушен, который неисправимо дик, озлоблен и пьян на несколько
поколений вперед. И он все повалит, - науку, искусство, все. Вот типичный
хам - этот ваш Щемилов, которому ты, Елисавета, так симпатизируешь.
Фамильярный молодчик, благообразный Смердяков.
Петр пристально смотрел на Елисавету. Она сказала спокойно:
- Я нахожу, что ты к нему несправедлив. Он - хороший.
Обед кончился. Рады были. Разговор раздражал. Даже невозмутимая мисс
Гаррисон несколько поспешнее всегдашнего поднялась с места. Рамеев, как
всегда, ушел к себе, - на час заснуть. Молодые люди пошли в сад. Миша и
Елена побежали вниз к реке. Так захотелось беззаботно бежать друг за другом,
и смеяться.
- Елисавета! - позвал Петр.
Голос его нервно дрогнул. Елисавета остановилась. Старая липа быстро
бросила на нее густую тень. Елисавета вопросительно поглядела на Петра,
положила руки на грудь, - вдруг от чего-то забилось сердце, - и, обнаженные
так стройны были руки. Прекрасные руки, - обаяние власти, - о, если бы
внезапный порыв страсти кинул их на его плечи!
- Могу я сказать тебе, Елисавета, несколько слов? - спросил Петр.
Елисавета слегка покраснела, склонила голову, и тихо сказала:
- Сядем где-нибудь.
Она пошла по дороге к беседке над обрывом. Петр молча шел за нею. Они
молча поднялись по отлогим ступеням. Елисавета села, и уронила руки на
низкую ограду открытой беседки. Холмистые дали широкою панорамою легли перед
нею, - вид с детства знакомый и неизменно - соединенный с привычным,
сладостным волнением. И уже не всматривалась она в отдельные предметы, - как
музыка, разливалась перед нею природа в неистощимости переливных красок и
успокоенных звуков. Петр стоял перед нею, и смотрел на ее прекрасное лицо.
Склоняющийся Змей лобзал озаренное лицо Елисаветы, - пронизанное светом,
ликовала расцветающая плоть.
Они молчали. Обоим было томительно неловко. Петр нервно поламывал ветки
берез, растущих около беседки. Елисавета спросила:
- Что ты хочешь мне сказать?
Холодная отчужденность, почти враждебность, послышалась в звуке ее
голоса. Так сказалась внутренняя тревога. Она почувствовала это, и
улыбнулась ласково и робко.
- Что сказать! - тихо и нерешительно начал Петр. - То же, что и всегда.
Елисавета, я люблю тебя!
Елисавета покраснела. Глаза ее сверкнули и потухли. Она встала и
заговорила, волнуясь:
- Петр, зачем ты опять напрасно мучишь себя и меня? Мы так с тобою
близки с детства, - но мы так расходимся! У нас разные дороги, мы по-иному
думаем, иному веруем.
Петр слушал ее с выражением страстного нетерпения и досады. Елисавета
хотела продолжать, но он заговорил:
- Ах, к чему это... эти слова! Елисавета, забудь в эту минуту о наших
разногласиях. Они так ничтожны! Или нет, пусть они значительны. Но я хочу
сказать, что политика и это все, что нас разделяет, это все только легкая
накипь, мгновенная пена на широком просторе нашей жизни. В любви - вечная
правда, в сладостной влюбленности - откровение вечной правды. Кто не живет в
любви, кто не стремится к единению с любимым, тот мертв.
- Я люблю народ, свободу, - тихо сказала Елисавета, - моя влюбленность
- восстание.
Петр, не слушая ее, продолжал:
- Ты знаешь, что я люблю тебя. Я люблю тебя давно. Вся душа моя, как
светом, пронизана любовью к тебе. Я ревную тебя, - и не стыжусь сказать тебе
об этом, - я ревную тебя ко всем, к этому блузнику, с которым ты злоумышляла
бы, если бы у него хватило ума и смелости быть заговорщиком, - к этим
полумыслям, которыми ты обольстилась, чтобы не любить меня.
И опять тихо сказала Елисавета:
- Ты укоряешь меня за то, что мне дорого, упрекаешь меня за лучшую
меня, хочешь, чтобы я стала иною. Ты не меня любишь - тебя соблазняет
прекрасный Зверь, мое молодое тело с улыбками и с ласками...
И опять, не дослушав ее, страстно заговорил Петр:
- Елисавета, милая, полюби меня! Ты никого еще, конечно, не любишь.
Нет, не любишь? Ты не успела влюбить себя, сковать свою душу. Ты свободна,
как первая невеста человека, ты прекрасна, как его последняя жена. Ты
созрела для любви, - для моей любви, - ты жаждешь поцелуев и объятий, ты
дрожишь от страсти, как я: - о, Елисавета, полюби, полюби меня!
- Как я могу? - сказала Елисавета.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг