Весть о том, что Елисавета будет женою Триродова, очень различно
подействовала на ее родных. Рамеев любил Триродова, и потому был рад
сближению с ним; немножко жалел Петра, но и радовался, что его
неопределенное положение выяснилось, и что уже он не будет томиться
надеждами, которым не сбыться. Но все-таки Рамеев был взволнован почему-то.
Елена любила Елисавету и радовалась ее радости; любила Петра, - и
потому радовалась еще более; жалела его, - и потому любила еще более; и так
любила, и так надеялась на его любовь, что и жалость ее к нему была ясна и
светла. Смотрела на Петра глазами влюбляющими, нежными.
Петр был в мрачном отчаянии. Но Еленины глаза сладко волновали его.
Измученное сердце жаждало новой любви, и смертельно тосковало по обманувшей
надежде.
Миша был странно взволнован. Краснел, чаще обыкновенного убегал на
речку поудить, плакал. А то порывисто обнимал Елисавету или Триродова. Он
смутно догадывался, что влюбился в Елисавету. Было стыдно и горько. Знал,
что Елисавета и не подозревает об его любви, и смотрят еще на него, как на
ребенка. Иногда начинал бессильно ненавидеть ее. Говорил Петру:
- Я бы на твоем месте не вешал носа. Она не стоит, чтобы ты ее любил.
Гордячка. Елена гораздо лучше. Елена милая, а та воображает что-то.
Петр молчал, и уходил от него. И то хоть хорошо, что не бранился, и
было с кем отвести душу. Быть с Елисаветою и хотелось Мише, и было стыдно, и
тяжело.
Мисс Гаррисон не выражала своего мнения. Она уже многим была
шокирована, и привыкла ко всему здесь относиться равнодушно. Триродов в ее
глазах был авантюрист, человек с сомнительною репутацею и с темным прошлым.
Спокойнее всех была Елисавета.
Мрачный вид Петра угнетал Рамеева. Захотелось Рамееву утешить его хоть
словами. Что ж, люди и в слова верят! Лишь бы верить.
Рамеев и Петр случайно остались одни. Рамеев сказал:
-- Признаться, я прежде думал, что Елисавета любит тебя. Или полюбит,
если ты крепко этого захочешь.
Петр сказал, грустно улыбаясь:
- Ошибка, стало быть, извинительная и мне. Тем более, что у господина
Триродова нет недостатка в любовницах.
- Ошибки всем извинительны, - спокойно возразил Рамеев. - Хотя и горьки
иногда.
Петр промычал что-то. Рамеев продолжал:
- Но я внимательно наблюдал Елисавету в последнее время. И вот что я
скажу, - ты уж меня извини за откровенность, - теперь я думаю, что с Еленою
тебе лучше будет сойтись. Может быть, ты и в своем чувстве заблуждался.
Петр горько усмехнулся. Сказал:
- Ну, конечно. Елена попроще. Не читает философских книжек, не носит
слишком античных хитонов, и никого не презирает.
- Зачем сводить все на самолюбие? - возражал Рамеев. - Почему попроще?
Елена вполне интеллигентная девушка, хотя и без претензий на ширину и
глубину взглядов, - и она милая, добрая, веселая.
- Мне под пару? - с ироническою улыбкою спросил Петр.
- Ну, что ты! - сказал Рамеев. - Да и разве ты, кроме моих дочерей, не
можешь выбрать себе в жены любую девушку?
- Где уж мне! - с унылою иронией сказал Петр.- Но я не вижу надобности
настаивать. И с Еленою может повториться то же.
Она может найти более блестящего жениха. Да и шарлатанов в духе
Триродова на свете немало.
- Елена тебя любит, - сказал Рамеев. - Неужели ты не заметил этого?
Петр засмеялся. Притворился веселым, - или и в самом деле вдруг стало
радостно и весело вспомнить о милой Елене. Конечно, любить! Но сказал:
- Да почему ты думаешь, милый дядя, что мне во что бы то ни стало нужна
жена? Бог с нею!
- Ты вообще влюблен, как бывает в твои годы, - сказал Рамеев.
- Может быть, - сказал Петр, - но выбор Елисаветы меня возмущает.
- Почему? - спросил Рамеев.
- По-многому, - отвечал Петр. - Вот он подарил ей фотографию с его
покойной жены. Голая красавица. Зачем это? То, что было интимным, разве надо
сделать всемирным? Ведь она для мужа открыла тело, а не для Елисаветы и не
для нас.
- Этак ты и многие картины забракуешь, - возразил Рамеев.
- Я не так прост, - живо ответил Петр, - чтобы не сумел разобраться в
этом вопросе. Одно дело - чистое искусство, которое всегда святое, другое
дело - разжигание чувственности порнографическими картинками. И разве не
замечаешь ты сам, дядя, что Елисавета отравилась этим сладким ядом, и стала
слишком страстною и недостаточно скромною?
- Не нахожу этого, - сухо возразил Рамеев. - Она влюблена, - что ж с
этим делать? Если в людях есть сладострастие, то что же сделать с нашею
природою? Изуродовать весь мир в угоду ветхой морали?
- Дядя, я не подозревал в тебе такого аморалиста, - сказал досадливо
Петр.
- Мораль морали рознь, - ответил Рамеев, словно смутясь немного. - Я не
стою за распущенность, но все-таки требую свободы мнений и чувств. Свободное
чувство всегда невинно.
Петр язвительно спросил:
- А эти голые девицы там в его лесу, все это тоже невинно?
- Конечно, - сказал Рамеев. - Его задача, - усыпить в человеке зверя и
разбудить человека.
- Слышал я его разглагольствования, - досадливо говорил Петр, - и не
верю им нисколько, и удивляюсь, как другие могут верить таким нелепостям. Не
верю также ни в его поэзию, ни даже в его химию. И все-то у него секреты и
тайны, какая-то хитрая механика в дверях и в коридорах. А его тихие дети, -
этого я совсем не понимаю. Откуда они у него? Что он с ними делает? Тут
кроется что-то скверное.
- Ну, это работа воображения, - возразил Рамеев. - Мы видим его часто,
мы всегда можем притти к нему, мы не видели и не слышали в его доме и в его
колонии ничего, что подтверждало бы городские басни о нем.
Петру вспомнилась вечерняя беседа с Триродовым на берегу реки. Его
грустные и властные глаза вдруг зажглись в памяти Петра, - и яд его злобы
смирился. Странное очарование приникло к нему, и точно твердил кто-то
настойчиво и тихо, что пути Триродова правы и чисты. Петр закрыл глаза, - и
предстало светлое видение: лесные нагие девы прошли перед ним длинною
вереницею, осеняя его тишиною и миром непорочных очей. Петр вздохнул, и
сказал тихо, точно усталый:
- Я говорю напрасно эти злые слова. Ты, может быть, и прав. Но мне так
тяжело!
Этот разговор все-таки успокоительно подействовал на Петра. Мысли об
Елене все чаще возвращались к нему, и все нежнее становились они.
Случилось так, что по какому-то безмолвному, но внятному сговору все
старались фиксировать внимание Петра на Елене. Петр подчинялся этому общему
внушению, и был с Еленою ласков и нежен. Елена радостно ждала его любви, и
шептала, склоняя к русалочьему смеху тихой реки пылающее лицо и разбившиеся
кудри:
- Люблю, люблю, люблю!
А когда оставалась одна с Петром, смотрела на него влюбленно
испуганными глазами, вся вешне-розовая, вся трепетная ожиданием, в каждым
вздохом нежной груди под легкою тканью платья, и всею жизнью знойной плоти
повторяла все то же несказанное: люблю, люблю, люблю. И начал Петр понимать,
что Елена суждена ему, что волей-неволей полюбит он ее. Это предчувствие
новой любви было как сладко ноющая заноза в ужаленном изменою возлюбленной
сердце.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Местная полицейская власть не очень была искусна в уловлении
разбойников и убийц. Да и не очень занималась она этим неблагодарным делом.
Не до того ей было в те смутные дни. Зато она обратила свое неблагосклонное
внимание на Триродовскую учебную колонию. Остров и его друзья и покровители
постарались об этом.
Вокруг усадьбы Триродова зашныряли сыщики. Они принимали разные личины,
и старались быть хитрыми и незаметными, но никого не могли обмануть. Скудные
разумом, они исполняли свои темные обязанности без вдохновения, скучно,
серо, тускло.
Скоро уже и дети научились распознавать сыщиков. Еще издали заметив
подозрительного молодца, дети говорили:
- А вон идет сыщик.
Если видели его не первый раз, говорили:
- Наш сыщик.
Из чинов наружной полиции прежде всего наведался в Триродовскую колонию
урядник. Был он тогда изрядно под хмельком. Это было как раз в тот самый
день, когда Егорка вернулся домой, к своей матери.
Урядник вошел во внешний двор колонии, - ворота во двор были случайно
открыты. Запах водки вокруг урядника был слышен издалека. Подозрительным
взором неопытного соглядатая осматривал урядник сараи, ледник и кухню. Тупо
дивился он чистоте двора и опрятности новых построек.
Уже собирался урядник войти в кухню, и поговорить с кем-нибудь о том,
за чем его сюда послали. Вдруг он увидел молоденькую девушку, здешнюю
учительницу, Зинаиду. Она неторопливо шла по двору, в белой с голубым,
короткой, до колен, одежде. У Зинаиды было веселое и простодушное, загорелое
лицо. Легко двигались на ходу ее сильные, нагие руки. Казалось, что она,
стройная, проносится над землею без усилий, видимых взору.
Невинная открытость невинного тела возбудила, конечно, в полупьяном
идиоте гнусные чувства. Да и могло ли в наши темные дни быть иначе? Даже и в
рассказе влюбленного в красоту поэта нагота непорочного тела, словно наглая
нагота блудницы, вызывает осуждение лицемеров и ярость людей с развращенным
воображением. Строгая нравственность всех этих людей навязана им извне. Она
не выдерживает никаких искушений и обольщений. Они это знают, и опасливо
берегутся от соблазна. А втайне тешат свое скудное воображение погаными
картинками уличного, закоулочного развратца, дешевого, регламентированного и
почти безопасного для их здоровьишка и для блага их семьишек.
Урядник, видевши молодую девушку, так легко одетую, погано заухмылялся.
Грязная похоть заиграла в его грубом теле под неряшливою, пропотелою
одеждою. Он поманил к себе Зинаиду корявым, грязным пальцем. По-идиотски
зареготал. Сдвинул на затылок порыжелую шапку.
Молодая девушка подошла к уряднику легкою, свободною поступью. Так
ходят царевны свободных стран и милых, увенчанные белыми цветами, нагие
девственницы, царевны Стран, о которых не знает наш век, слишком парижский.
Урядник дохнул на Зинаиду махоркою, водкою и луком, и заговорил, погано
осклабясь, так что зелень и желтизна его кривых зубов полезли наружу.
- Послушай-ка, размилашечка девица, - ты тут живешь?
Зинаида простодушно дивилась его красным, грязным рукам, его красному,
возбужденно-потному лицу, его загвазданным глиною тяжелым сапожищам, всем
этим внешним приметам уродства бедной, грубой жизни. От этого уродства так
легко и скоро отвыкали здесь, в долине жизни милой, невинной и успокоенной.
Невольно улыбаясь. Зинаида сказала:
-- Да, я здесь живу, в этой колонии.
Урядник спрашивал:
- В куxарочках? Или в прачках? Ишь ты, конфетка леденистая!
Он залился тонким, резко-ржущим смехом, и уже готовился начать
наступательно-любезные действия, - поднял растопыренную коричневую длань, и
указательным перстом с черною каймою на желтом, толстом ногте прицелился,
где бы ему ткнуть, щекотнуть или колупнуть раскрасавицу девицу голоногую,
голорукую. Но Зинаида, улыбаясь и хмурясь одновременно, отстранилась от
него, и сказала:
-- Я - учительница в здешней школе, Зинаида.
Урядник протянул смешливо:
- Ишь ты, учительница!
Он сначала не поверил, что перед ним стоит учительница. Подумал, что
веселая кухарочка или прачечка, подтыкавшаяся, чтобы удобнее мыть, стирать,
варить, с ним шутить. Но всмотрелся он в лицо, каких не бывает у кухарочек,
- вдруг начал верить.
Зинаида с удивлением и с любопытством глядела на этого странного, грубо
и скверно ласкового человека с болтавшеюся около ног тяжелою шашкою в
неуклюжих черных ножнах, и спросила:
- А вы кто?
Урядник сказал с большою важностью:
-- А я буду здешний полицейский урядник.
Приосанился, приосамился.
- Что же вам здесь у нас надо? - спросила Зинаида.
- Не к вам ли, раскрасавица, сбежал мальчишка тут один из города? Мать
его ищет, к нам в полицию заявила. Ежели он у вас, так надо его предоставить
в город.
- Да, - сказала Зинаида, - у нас гостил на этой неделе один городской
мальчик. Да только мы его сегодня домой отправили. Теперь он, должно быть,
уже у своей матери.
Урядник недоверчиво ухмыльнулся, и спросил:
- А не врешь?
Зинаида пожала плечьми. Строго посмотрела на урядника. Сказала с
удивлением:
- Что вы говорите! Как можно говорить неправду! Да и зачем же мне
говорить вам неправду?
- Кто вас тут знает! - ворчал урядник. - Вам только поверь, так вы
наскажете.
-- Нет, - повторила Зинаида, - я вам сказала правду.
Урядник важно сказал:
- Ну, то-то, смотрите. Ведь мы все равно, все узнаем. Так верно домой
отправили?
- Домой, к матери, - ответила Зинаида.
- Так, значит, и донесем господину исправнику, - сказал урядник.
Он приврал для важности. Послал его сюда становой пристав, а не
исправник. Но для Зинаиды это было все равно. Она привыкла думать больше
всего о детях и о своем деле. Грозное наименование полицейской власти не
произвело на нее большого впечатления.
Урядник ушел. Он продолжал широко ухмыляться. Несколько раз оглядывался
на учительницу. По дороге в город он был весел и рассеян. Мечтал грубо и
погано. Так мечтают дикари, ютящиеся в серых просторах наших городов,
дикари, скрывающиеся под всякими личинами, щеголяющие во всяких одеждах.
Зинаида с тоскою и с печалью смотрела вслед за урядником. Грубые
воспоминания о прежних днях оживали в ее душе, полной сладостными утешениями
созданного Триродовым иного, блаженного бытия в тихой прохладе милого леса.
Потом Зинаида вздохнула, как разбуженная от кошмарного сна полуденного. Тихо
пошла она своею дорогою.
Через несколько дней Триродовскую колонию посетил становой пристав. У
него было такое же понимание и такое же отношение к непорочному миру
Просяных Полян, как и у того полуграмотного урядника. Только выражалось это
отношение в смягченном виде.
Становой пристав старался быть очень любезным. Он говорил неуклюжие
комплименты Триродову и его учительницам. Но, глядя на учительниц, становой
улыбался так же погано, как и урядник. Узенькие, калмыцкие глазенки его
замасливались. Щеки покрывались кирпичным румянцем.
Когда девушки отошли в сторону, становой подмигнул на них Триродову, и
сказал вполголоса:
- Цветничек-с!
Триродов строго посмотрел на станового. Становой сконфузился, и потому
рассердился. Он сказал:
- Я к вам приехал, извините-с, по делу, довольно неприятному.
Оказалось, что он приехал под предлогом переговорить об устройстве
положения Егорки. Кстати он намекнул и на то, что самовольное разрытие
Егоркиной могилы может послужить поводом для судебного преследования.
Триродов дал становому взятку, и угостил его завтраком. Становой уехал в
полном восторге.
Приехал наконец к Триродову и исправник. У него было пасмурное лицо и
недоступный вид. Исправник прямо заговорил о самовольном разрытии Триродовым
Егоркиной могилы. Триродов сказал досадливо:
- Нельзя же было заживо погребенного мальчика оставить, чтобы он
задохся в своем гробу. Исправник возразил сурово:
-- Вам следовало сообщить о ваших подозрениях настоятелю кладбищенской
церкви. Он бы сделал все, что надо было сделать.
Триродов сказал:
- Сколько же бы времени прошло, пока ходили бы за священником?
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг