- Ты не знаешь, - сказал Гриша.
- Ишь ты. Поди ж ты! - весело крикнул Егорка. - А может и знаю. Ты
скажи.
- Хочешь узнать? - спросил Гриша, улыбаясь.
Спокойная улыбка, - хотел было Егорка язык высунуть, да передумал
почему-то. Разговорились. Зашептали.
Все затихло вокруг, даже не вслушивалось, - словно в иной отошли мир
два маленькие, за тонкую завесу, которой никому не разорвать. Так неподвижно
стояли березы, - успокоили их тайным наговором три отпадшие силы. И опять
спросил Гриша:
- Правда, хочешь?
- Ей-Богу хочу, вот те крест, - живою скороговоркою сказал Егорка, и
перекрестился мелькающим вкривь и вкось движением сжатых в щепотку грязных
маленьких пальцев.
- Иди за мною, - сказал Гриша.
Легко повернулся и пошел домой, не оглядываясь на скудные предметы
серой жизни. Пошел Егорка за белым мальчиком. Тихо шел, дивясь на того
другого. Думал что-то. Спросил:
-- А ты, часом, не ангел Божий? Что белый-то ты такой?
Улыбнулся на эти слова тихий мальчик. Сказал, - вздохнул легонько:
- Нет, я - человек.
- Да неужто? Просто мальчишка?
- Такой же, как и ты, - почти совсем такой же.
- Чистюля-то такой? Поди, семь раз на дню яичным мылом моешься? Ишь,
босой шлепаешь, ни как и я, а загар к тебе не липнет, только пылькой ноги
заволок.
Пахло откуда-то тихою фиалкою, в был в воздухе сухой запах пыли, и
надоедливо носился сладковато-горький дух, гарь лесного пожара.
Мальчики миновали скучное однообразие полей и дорог, и пошли в
сумрачной тишине леса. Раскрывались поляны и рощи, ручьи звенели в тихих
берегах. Мальчики шли по дорожкам и тропинками, где сладкие росы приникали к
ногам. И все окрест преображалось дивно перед Егоркиными глазами, отпадая от
ярого буйства злой, но все-таки серой и плоской жизни. Длилось, убегая и
сгорая, время, свитое в сладостное кружение милых мгновений, - и казалось
Егорке, что забрел он в неведомые страны. Спал где-то ночью, - радостный
просыпался, разбуженный влажными щебетаниями птиц, отрясающих раннюю росу с
гибких ветвей, - играл с веселыми мальчиками, - музыку слушал.
Иногда белый мальчик Гриша отходил от Егорки. Потом опять появлялся.
Егорка заметил, что Гриша держится отдельно от других, веселых, шумных
детей, - не играет с ними, говорит мало, не то, что боится или сторонится, а
как-то само собою выходит, что он отдельно, один, светлый и грустный.
Вот Егорка и Гриша остались одни, пошли вдвоем. Был лесок, весь сквозь
пронизанный светом. И все сгущался лес.
Стояли два дерева, очень прямые и высокие. Между ними - бронзовый прут,
на пруте, на кольцах, алая шелковая занавеска. Легкий ветер колыхал ее
тонкие складки. Тихий мальчик, синеглазый Гриша, отдернул занавеску. С
легким, свистящим шелестом свились ее алые складки, словно сгорая. Открылась
лесная даль, вся пронизанная странно-ясным светом, как обещание
преображенной земли. Гриша сказал:
- Иди, Егорушка, - там хорошо.
Егорка всматривался в ясные лесные дали, - страх приник к его сердцу, и
тихо сказал Егорка:
- Боюсь.
- Чего ты боишься, глупенький? - ласково спросил Гриша.
-- Не знаю. Чего-то боязно, - робко говорил Егорка.
Опечалился Гриша. Тихо вздохнул. Сказал:
- Ну, иди себе домой, коли у нас боишься.
Егорка вспомнил дом, мать, город. Не очень-то весело жилось дома
Егорке, - нищета, колотушки. Вдруг бросился Егорка к тихому Грише, ухватился
за его легкие, прохладные руки, завопил:
- Не гони, миленький, не гони ты меня от себя!
- Да разве я тебя гоню! - возразил Гриша. - Ты сам не хочешь.
Егорка стал на колени и, целуя легкие Гришины ноги, шептал:
- Вам, государям ангелам, от поту лица своего молюсь.
- Иди же за мною, - сказал Гриша.
Легкие руки легли на Егоркины плечи, и подняли его от тихих трав.
Егорка послушно пошел за Гришею, к синему раю его тихих глаз. Перед ним
открылась успокоенная долина, и на ней тихие дети. Сладкая роса падала на
Егоркины ноги, и радостны были ее поцелуи. А тихие дети окружили Егорку и
Гришу, в широкий стали круг, и увлекли их в легком круговом движении
хоровода.
- Государи мои ангелы, - вскрикивал Егорка, кружась и ликуя, - личики
ваши светленькие, оченьки ваши ясненькие, рученьки ваши беленькие, ноженьки
ваши легонькие! Ништо я на земле, ништо я в раю? Голубчики, братики и
сестрицы, где же ваши крылышки?
Чей-то близкий, сладко-звенящий голос отвечал ему:
- Ты на земле, не в раю, а крыльев нам не надобно, мы летим и
безкрылые.
Увлекли, чаровали, ласкали. Показали ему все лесные дива под пенечками,
под кусточками, под сухими листочками, - нежитей лесных маленьких с
голосочками шелестиниыми, с волосочками паутинными, - пряменьких и
горбатеньких, - лесных старичков, - последышей и попутников, - зоев
пересмешников в кафтанах зелененьких, - полуночников и полуденников, черных
и серых, - жутиков-шутиков с цепкими лапками, - невиданных птиц и зверей, -
все, чего нет в дневном, земном, темном мире.
Загостился Егорка у тихих детей. Не заметил, как целая неделя прошла, с
пятницы до пятницы. И вдруг встосковался по матери. Точно зов ее услышал
ночью, и проснулся тревожный, и звал:
- Мама, где ты?
А кругом тишина и молчание, неведомый мир. Егорка заплакал. Пришли
тихие дети утешать. Сказали:
- Так что ж, вернись к матери. Обрадуется. Приласкает.
-- А то ни прибьет, - всхлипывая, говорил Егорка.
Улыбались тихие дети, говорили:
- Отцы и матери бьют своих детей.
- Им это нравится.
- Бьют, точно злые.
- Но они добрые.
- Бьют любя.
- У людей это вместе, - стыд, любовь, боль.
- Да ты не бойся, Егорушка, - мать.
-- Да ладно, я не боюсь, - говорил утешенный Егорка.
Когда Егорка прощался с тихими детьми, Гриша сказал ему:
- Ты бы матери лучше не сказывал, где пропадал столько времени.
- А вот не скажу, - живо ответил Егорка, - ни за что не скажу.
- Ты проболтаешься, - сказала одна из девочек.
У нее были черные, словно бездонные глаза; ее тонкие голенькие руки
всегда были упрямо сжаты на груди, она говорила еще меньше, чем другие тихие
дети, и изо всех людских слов больше всего нравилось ей слово нет.
- А вот-то и не проболтаюсь, - спорил Егорка, - а ни вовеки не
проболтаюсь, никому не скажу где был, и тем моим словам ключ и замок.
В тот же вечер, как ушел Егорка с Гришею, мать хватилась его. Кликала
долго, браня и угрожая. Не докликалась, испугалась, - "не утонул ли?".
Бегала по соседям, плакала, жаловалась.
- Пропал мальчишка. Пропал, да и пропал. И ума не приложу, где искать.
А ни то в реке утонул, а ни то в колодец ввалился, пострел.
Кто-то из соседей догадался:
- Жиды поймали, заперли куда ни есть в глухое место, а потом
христианскую кровь выпустят и выпьют.
Догадка понравилась. И уже говорили уверенно:
- Никто, как жиды.
- Уж опять это они, проклятые.
- Да уж не без них.
- Уж это такое дело.
И верили. По городу разнесся тревожный слух: евреи украли христианского
мальчика. Распространением этого слуха усердно занялся Остров. И уже на
базарах поднялись шумные толки. Лобазники и торгаши орали громче всех,
подзуживаемые Островым. А он зачем это делал? Знал, конечно, что это ложь.
Но он в последние дни занимался провокацией по указаниям местного отдела
черносотенного союза. Этот случай пришелся очень кстати.
Полиция принялась за дело. Искали мальчика, и не нашли. Зато разыскали
еврея, которого кто-то видел около огорода Егоркиной матери. Его арестовали.
Опять был вечер. Егоркина мать была дома, когда Егорка вернулся.
Грустный и светлый, подошел он к матери, поцеловал ее, и сказал:
- Здравствуй, мама.
Мать накинулась на Егорку с расспросами:
- Ах ты стервеныш! Где ты был? что ты делал? где тебя нечистая сила
носила?
Егорка помнил обещание. Стоял перед матерью, и упрямо молчал. Мать
сердито спрашивала:
- Да где был-то, говори! Жиды тебя, что ли, распинали?
- Нет, - сказал Егорка, - какие жиды! Никто меня не распинал.
Мать яростно закричала:
- Ну, подожди ж ты у меня, пострел неоколоченный! Ужо я тебя разговорю.
Она схватила веник, принялась одергивать прутья, сорвала с мальчика его
легонькую одежонку. Грустный и светлый, Егорка вскинул на мать удивленные
глаза. Вскрикнул жалобно:
- Мама, что ты?
Но, уже захваченное жесткою рукою, забилось маленькое, омытое тихими
водами, тело на коленях свирепо кричащей женщины. Было больно, и тонким
голоском вопил Егорка. Мать стегала его долго и больно, кричала в лад
ударам:
- Говори, где был! Говори! Задеру, коли не скажешь! Наконец бросила,
заплакала, завопила неистово:
- За что меня Бог наказывает? Да нет, я из тебя слова-то выбью. Я еще
завтра за тебя возьмусь поплотнее.
Не столько болью, сколько неожиданною грубостью встречи был потрясен
Егорка. Уже он прикоснулся к иному миру, и уже тихие дети в очарованной
долине перестроили его душу на иной лад.
Однако, мать любила его. Конечно, любила. Потому со зла и выдрала. У
людей это всегда вместе, - любовь и жестокость. Им нравится мучить, им
сладостна месть. А потом пожалела мать Егорку. Думала, что уже не слишком ли
больно порола. И уж без криков подошла к Егорке.
Он лежал на скамеечке, и тихо скулил. Потом затих. Мать неловко,
шершавыми руками, погладила его спину, и отошла. Думала, - заснул.
Утром мать побудила Егорку. Но холодный и неподвижный лежал он на
скамеечке, лицом вниз. И уже не казался он светлым, - лежал темным и
холодным трупом. И взвыла в ужасе мать:
- Умер! Егорушка, да ништо ты умер! Ой, горюшко, - уж и рученьки
холодные.
Метнулась к соседкам, весь околоток наполнила визгливым воем,
всполошила всех окрест. Любопытные женщины набились в ее дом.
- Только тоненькой вичкой постегала легохонько, - слышался вопль
матери, - лег он, мой голубчик, на лавочку, поплакал, затих, заснул, что ли,
а к утру Богу душеньку отдал.
Окованный смертным тяжелым сном, лежал Егорка, неподвижный, и слушал
материн вопль и нестройный гул голосов. И слышал, как мать причитала над
ним:
- Всю кровь у него высосали проклятые жиды! Да так ли я его прежде,
голубчика моего, парывала! Бывало, попорешь с солью посолишь, и все ничего,
- а тут маленькою вичкою, а он, ненаглядный мой светик, ангелочек мой...
Слушал Егорка ее вой, и дивился своей тяжелой скованности и неподвижности.
Точно стук чужого тела услышал он, - догадался, - на пол положили, мыть. Так
хотелось пошевелиться, встать, - не мог. И думал:
"Умер, - куда ж теперь меня определят?". И опять думал:
"А что же душа с телом не разлучается? Ни рук, ни ног не чую, а слышу".
И дивился, и ждал. А то вдруг бессильным напряжением воли пытался
проснуться от смертного сна, вернуться, убежать от темной могилы, - и опять
бессильная никла воля, и снова он ждал.
И слышал звуки отпевания, и вспоминал, как синь дымок от ладана, и как
пахуч в звенящих тихо взмахах дымного кадила.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Егорку похоронили. Мать повыла над его могилою протяжно и долго, и
пошла домой. Она была уверена, что мальчишке там будет много лучше, чем на
земле, и утешалась. А истинно русские люди, Кербах, Остров и другие такие
же, не могли на этом успокоиться. Они распускали злые слухи. Пошла молва:
- Жиды замучили христианского мальчика. Всего изрезали ножами, из крови
мацу сделали.
Клеветников не останавливало то соображение, что еврейская пасха была
гораздо раньше, чем убежал от матери Егорка.
В городе волновались, - и те, кто верил, и те, кто не верил. Требовали
следствия и разрытия могилы.
Елисавета пришла к Триродову днем, и оставалась долго. Триродов
показывал ей свою колонию. Тихий мальчик Гриша сопровождал их, синими
покоями своих глаз смотрел бесстрастно в синие пламена ее восхищенных глаз,
и смирял знойность и страстность ее волнений.
Ее легкое, просторное платье казалось прозрачным, - так ясны были под
ним совершенные очертания тела; были открыты алые и белые розы ее груди,
плеч. Загорелые стопы ее ног были обнажены, - она любила нежные
прикосновения трав и земли.
Все было как рай, - щебетанье птиц, и детские гамы, и шорох ветра в
травах и ветвях, и ропот лесного ручья. Все было невинно, как рай, - нагие
встречались девушки, подходили, разговаривали, и не стыдились. Все было
чисто, как рай. И безоблачно яснело над лесными полянами небо.
Уже когда день клонился к вечеру, Елисавета сидела у Триродова. Они
читали стихи. Еще и раньше. Елисавета любила стихи. Кому же их и любить, как
не девушкам? Теперь она читала их жадно. Целые часы пролетали в чтении, и
стихи рождали в ней сладкие и горькие восторги и знойные сны.
Может быть, это было потому, что она влюбилась, и знойные рождались в
ней мечты. Влюбилась, новое нашла себе солнце, и новый повела вкруг него
хоровод мечтаний, надежд, печалей, радостей, очарований и восторгов. И,
окрашенный радугою сияний одного светила, был многозвучен и целен этот
хоровод, этот пламенный круг стремительных томлений.
В стихи новых поэтов влюбил ее Триродов. Сладостные очарования и
горестные разочарования томительно чудились ей в хрупкой музыке новых
стихов, написанных сладко и неверно, легких и прозрачных, как те платья,
которые она теперь полюбила носить.
Когда так созвучны стали их души, как же им было не любить друг друга?
Были стихи, которые они читали, сладкою мечтою о любви. Триродов
говорил:
- Влюбленность говорить миру нет, лирическое нет, - женитьба говорит
ему да, ироническое да. Быть влюбленным, стремиться, не иметь - это лирика
любви, сладкая, но обманчивая. Внешним образом противоречит она миру, и
утаивает его роковой разлад. Быть вместе, обладать, сказать, кому-то да,
отдаться, - вот путь, на котором жизнь обличит свои непримиримые
противоречия. И как быть вместе, когда мы так одиноки? и как отдаться?
Спадают маска за маскою, и ужасен раздвоенный лик подлинного бытия. Приходит
скука, - и что же ты, влюбленность, ты, которая похвалялась быть сильнее
смерти?
- У вас была жена, - сказала Елисавета. - Вы ее любили. Все напоминает
здесь о ней. Она была прекрасная.
Ее голос стал темен, и ревнивым огнем зажглись синие зарницы за влагою
ресниц. Триродов улыбнулся, и сказал печально:
- Прежде, чем настала пора притти скуке, она отошла от жизни. Моя
Дульцинея не хотела стать Альдонсою.
- Дульцинею любят, - говорила Елисавета, - но полнота жизни принадлежит
Альдонсе, становящейся Дульцинеею.
- А хочет ли этого она, Альдонса? - спросил Триродов. Нежно зардевшись,
говорила Елисавета:
- Хочет, но не может. Хочет, но не умеет. А мы ей поможем, мы ее
научим.
Триродов улыбался ласково и грустно. Говорил:
- А он, как вечный Дон-Кихот, всегда ищет Дульцинею. И что же ему
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг