березы стоят. Покажу ему березу, - это, говорю, видишь? Вижу, папенька,
вижу, говорит, больше нe буду. И точно, помогает, заправится мальчуган,
будто его и на самом деле постегали. Ох, дети, дети! - вздыхая, закончил
Скучаев.
У Скучаева Передонов просидел часа два. После делового разговора
последовало обильное угощение.
Скучаев угощал,- как и все, что делал,- весьма степенно, словно важным
делом занимался. Притом он старался делать это с какими-нибудь хитрыми
коленцами. Подавали глинтвейн в больших стаканах, совсем как кофе, и хозяин
называл его кофейком. Рюмки для водки подали с отбитыми и обточенными
донышками, чтоб их нельзя было поставить на стол.
- Это у меня называется: налей да выпей, - объяснил хозяин.
Пришел еще купец Тишков, седой, низенький, веселый и молодцеватый, в
длинном сюртуке и сапогах бутылками. Он пил много водки, говорил под рифму
всякий вздор очень весело и быстро и, очевидно, был весьма доволен собою.
Передонов сообразил наконец, что пора итти домой, и стал прощаться.
- Не торопитесь, - говорил хозяин, - посидите.
- Посидите, компанию поддержите, - сказал Тишков.
- Нет, мне пора, - отвечал озабоченно Передонов.
- Ему пора, ждет сестра,- сказал Тишков и подмигнул Скучаеву.
- У меня дела, - сказал Передонов.
- У кого дела, тому от нас хвала, - немедленно же отвечал Тишков.
Скучаев проводил Передонова до передней.. На прощанье обнялись и
поцеловались. Передонов остался доволен этим посещением.
"Голова за меня", - уверенно думал он.
Вернувшись к Тишкову, Скучаев сказал:
- Зря болтают на человека.
- Зря болтают, правды не знают, - тотчас же подхватил Тишков,
молодцевато наливая себе рюмку английской горькой.
Видно было, что он не думaет о том. что ему говорят, а только ловит
слова для рифмования.
- Он ничего, парень душевный, и выпить не дурак, - продолжал Скучаев,
наливая и себе и не обращая внимания на рифмачество Тишкова.
- Если выпить не дурак, значит парень так и сяк, - бойко крикнул Тишков
и опрокинул рюмку в рот.
- А что с мамзелью вяжется, так это что же! - говорил Скучаев.
- От мамзели клопы в постели, - ответил Тишков.
- Кто богу не грешен, царю не виноват!
- Все грешим, все любить хотим.
- А он хочет грех венцом прикрыть.
- Грех венцом прикроют, подерутся и завоют.
Так разговаривал Тишков всегда, если речь шла не о деле его
собственном. Он бы смертельно надоел всем, но к нему привыкли и уже не
замечали его бойко произносимых скороговорок; только на свежего человека
иногда напустят его. Но Тишкову было все равно, слушают его или нет; он не
мог не схватывать чужих слов для рифмачества и действовал с неуклонностью
хитро придуманной машинки-докучалки. Долго глядя на его расторопные,
отчетливые движения, можно было подумать, что это не живой человек, что он
уже умер, или и не жил никогда, и ничего не видит в живом мире и не слышит
ничего, кроме звенящих мертво слов.
IX
На другой день Передонов пошел к прокурору Авиновицкому.
Опять была пасмурная погода. Ветер налетал порывами и нес по улицам
пыльные вихри. Близился вечер, и все освещено было просеянным сквозь
облачный туман, печальным, как бы не солнечным светом. Тоскою веяло затишье
на улицах, и казалось, что ни к чему возникли эти жалкие здания,
безнадежно-обветшалые, робко намекающие на таящуюся в их стенах нищую и
скучную жизнь. Люди попадались, - и шли они медленно, словно ничто ни к чему
их не побуждало, словно едва одолевали они клонящую их к успокоению дремоту.
Только дети, вечные, неустанныe сосуды божьей радости над землею, были живы
и бежали, и играли, - но уже и на них налегла косность, и какое-то безликое
и незримое чудище, угнездясь за их плечами, заглядывало порою глазами,
полными угроз, на их внезапно тупеющие лица.
Среди этого томления на улицах и в домах, под этим отчуждением с неба,
по нечистой и бессильной земле, шел Передонов и томился неясными страхами, -
и не было для него утешения в возвышенном и отрады в земном, - потому что и
теперь, как всегда, смотрел он на мир мертвенными глазами, как некий демон,
томящийся в мрачном одиночестве страхом и тоскою.
Его чувства были тупы, и сознание его было растлевающим и умертвляющим
аппаратом. Все доходящее до его сознания претворялось в мерзость и грязь. В
предметах ему бросались в глаза неисправности и радовали его. Когда он
проходил мимо прямостоящего и чистого столба, ему хотелось покривить его или
испакостить. Он смеялся от радости, когда при нем что-нибудь пачкали. Чисто
вымытых гимназистов он презирал и преследовал. Он называл их ласкомойками.
Неряхи были для него понятнее. У него не было любимых предметов, как не было
любимых людей, - и потому природа могла только в одну сторону действовать на
его чувства, только угнетать их. Также и встречи с людьми. Особенно с чужими
и незнакомыми, которым нельзя сказать грубость. Быть счастливым для него
значило ничего не делать и, замкнувшись от мира, ублажать свою утробу.
А вот теперь приходится поневоле, - думал он, - итти и объясняться.
Какая тягость! Какая докука! И еще если бы можно было напакостить там, куда
он идет, а то нет ему и этого утешения.
Прокуроров дом усилил и определил в Передонове его тягостные настроения
в чувстве тоскливого страха. И точно, этот дом имел сердитый, злой вид.
Высокая крыша хмуро опускалась над окнами, пригнетенными к земле. И дощатая
обшивка, и крыша были когда-то выкрашены ярко и весело, но от времени и
дождей окраска стала хмурою и серою. Ворота, громадные и тяжелые, выше
самого дома, как бы приспособленные для отражения вражьих нападении,
постоянно были на запоре. За ними гремела цепь, и глухим басом лаяла собака
на каждого прохожего.
Кругом тянулись пустыри, огороды, кривились лачуги какие-то. Против
прокуророва дома - длинная шестиугольная площадь, посредине углубленная,
заросшая травою, вся немощенная. У самого дома торчал фонарный столб,
единственный на всей площади.
Передонов медленно, неохотно поднялся по четырем пологим ступенькам на
крыльцо, покрытое дощатою двускатною кровелькою, и взялся за почернелую
медную ручку от звонка. Звонок раздался где-то близко, с резким и
продолжительным дребезжанием. Невдолге послышались крадущиеся шаги. Кто-то
подошел к двери на цыпочках и остановился там тихо-тихо. Должно быть,
смотрел в какую-нибудь незаметную щель. Потом загремел железный крюк, дверь
открылась, - на пороге стояла черноволосая, угрюмая, рябая девица с
подозрительно-озирающими все глазами.
- Вам кого ? - спросила она.
Передонов сказал, что пришел к Александру Алексеевичу по делу. Девица
его впустила. Переступая порог, Передонов зачурался про себя. И хорошо, что
поспешил: не успел еще он снять пальто, как уже в гостиной послышался
резкий, сердитый голос Авиновицкого. Голос у прокурора всегда был
устрашающий, - иначе он и не говорил. Так и теперь, сердитым и бранчивым
голосом он еще из гостиной кричал приветствие и выражение радости по тому
поводу, что наконец-то Передонов собрался к нему.
Александр Алексеевич Авиновицкий был мужчина мрачной наружности, как бы
уж от природы приспособленный для того, чтобы распекать и разносить. Человек
несокрушимого здоровья, - он купался ото льда до льда, - казался, он,
однако, худощавым, так сильно зарос он бородою черною с синеватым отливом.
Он на всех наводил если не страх, то чувство неловкости, потому что, не
уставая, кого-нибудь громил, кому-нибудь грозил Сибирью да каторгою.[6]
- Я по делу, - сказал Передонов смущенно.
- С повинной? человека убили? поджог устроили? почту ограбили? -
сердито закричал Авиновицкий, пропуская Передонова в зал. - Или сами стали
жертвой преступления, что более чем возможно в нашем городе? Город у нас
скверный, а полиция в нем еще хуже. Удивляюсь еще я, отчего на этой вот
площади каждое утро мертвые тела не валяются. Ну-с, прошу садиться. Так
какое же дело? преступник вы или жертва?
- Нет, - сказал Передонов, - я ничего такого не сделал. Это директор
рад бы меня упечь, а я ничего такого.
- Так вы повинной не приносите? - спросил Авиновицкий.
- Нет, я ничего такого, - боязливо бормотал Передонов.
- Ну, а если вы ничего такого, - со свирепыми ударениями на словах
сказал прокурор, - так я вам предложу чего-нибудь этакое.
Он взял со стола колокольчик и позвонил. Никто не шел. Авиновицкий
схватил колокольчик в обе руки, поднял неистовый трезвон, потом бросил
колокольчик на пол, застучал ногами и закричал диким голосом.
- Маланья! Маланья! Черти, дьяволы, лешие!
Послышались неторопливые шаги, вошел гимназист, сын Авиновицкого,
черноволосый коренастый мальчик, лет тринадцати, с весьма уверенными и
самостоятельными повадками. Он поклонился Передонову, поднял колокольчик,
поставил его на стол и уже потом сказал спокойно:
- Маланья на огород пошла.
Авиновицкий мгновенно успокоился и, глядя на сына с нежностью, столь не
идущею к его обросшему и сердитому лицу, сказал:
- Так ты, сынок, добеги до нее, скажи, чтоб она собрала нам выпить и
закусить.
Мальчик неторопливо пошел из горницы. Отец смотрел за ним с горделивою
и радостною улыбкою. Но уже когда мальчик был в дверях, Авиновицкий вдруг
свирепо нахмурился и закричал страшным голосом так, что Передонов вздрогнул:
- Живо!
Гимназист побежал, и слышно стало, как захлопали стремительно открытые
и с треском закрытые двери. Отец послушал, радостно улыбнулся толстыми,
красными губами, потом опять заговорил сердитым голосом:
- Наследник. Хорош, а? Что из него будет, а? Как вы полагаете? Дураком
может быть, но подлецом, трусом, тряпкой - никогда.
- Да, что ж, - пробормотал Передонов.
- Ныне люди пошли - пародия на человеческую породу, - гремел
Авиновицкий. - Здоровье пошлостью считают. Немец фуфайку выдумал. Я бы этого
немца в каторжные работы послал. Вдруг бы на моего Владимира фуфайку! Да он
у меня в деревне все лето сапог ни разу не надел, а ему - фуфайку! Да он у
меня избани на мороз нагишом выбежит, да на снегу поваляется, а ему -
фуфайку. Сто плетей проклятому немцу!
От немца, выдумавшего фуфайку, перешел Авиновицкий к другим
преступникам.
- Смертная казнь, милостивый государь, не варварство! - кричал он. -
Наука признала, что есть врожденные преступники. Этим, батенька, все
сказано. Их истреблять надо, а не кормить на государственный счет. Он -
злодей, а ему на всю жизнь обеспечен теплый угол в каторжной тюрьме. Он
убил, поджег, растлил, а плательщик налогов отдувается своим карманом на его
содержание. Нет-с, вешать много справедливее и дешевле.
В столовой накрыт был круглый стол белою с красною каемкою скатертью и
на нем расставлены тарелки с жирными колбасами и другими снедями, солеными,
копчеными, маринованными и графины и бутылки разных калибров и форм со
всякими водками, настойками и наливками. Все было по вкусу для Передонова и
даже некоторая неряшливость убранства была ему мила.
Хозяин продолжал громить. По поводу съестного обрушился на лавочников,
а затем заговорил почему-то о наследственности.
- Наследственность - великое дело! - свирепо кричал, он. - Из мужиков в
баре выводить - глупо, смешно, нерасчетливо и безнравственно. Земля скудеет,
города наполняются золоторотцами, неурожаи, невежество, самоубийства - это
вам нравится? Учите мужика, сколько хотите, но не давайте ему чинов за это.
А то крестьянство теряет лучших членов и вечно останется чернью, быдлом, а
дворянство тоже терпит ущерб от прилива некультурных элементов. У себя в
деревне он был лучше других, а в дворянское сословие он вносит что-то
грубое, нерыцарское, неблагородное. На первом плане у него нажива, утробные
интересы. Нет-с, батенька, касты были мудрое устройство.
- Да вот и у нас в гимназии директор всякую шушеру пускает, - сердито
сказал Передонов, - даже есть крестьянские дети, а мещан даже много.[7]
- Хорошее дело, нечего сказать! - крикнул хозяин.
- Есть циркуляр, чтоб всякой швали не пускать, а он по-своему, -
жаловался Передонов, - почти никому не отказывает. У нас, говорит, дешевая
жизнь в городе, а гимназистов, говорит,
и так мало. Что ж что мало? И еще бы пусть было меньше. А то одних
тетрадок не напоправляешься. Книги некогда прочесть. А они нарочно в
сочинениях сомнительные слова пишут, - все с Гротом приходится справляться.
- Выпейте ерофеичу, - предложил Авиновицкий. - Какое же у вас до меня
дело?
- У меня враги есть, - пробормотал Передонов, уныло рассматривая рюмку
с желтою водкою, прежде чем выпить ее.
- Без врагов свинья жила, - отвечал Авиновицкий, - да и ту зарезали.
Кушайте, хорошая была свинья.
Передонов взял кусок ветчины и сказал:
- Про меня распускают всякую ерунду.
- Да, уж могу сказать, по части сплетен хуже нет города! - свирепо
закричал хозяин. - Уж и город! Какую гадость ни сделай, сейчас все свиньи о
ней захрюкают.
- Мне княгиня Волчанская обещала инспекторское место выхлопотать, а тут
вдруг болтают. Это мне повредить может. А все из зависти. Тоже и директор
распустил гимназию: гимназисты, которые на квартирах живут, курят, пьют,
ухаживают за гимназистками. Да и здешние такие есть. Сам распустил, а вот
меня притесняет. Ему, может быть, наговорили про меня. А там и дальше пойдут
наговаривать. До княгини дойдет.
Передонов длинно и нескладно рассказывал о своих опасениях. Авиновицкий
слушал сердито и по временам восклицал гневно:
- Мерзавцы! Шельмецы! Иродовы дети!
- Какой же я нигилист? - говорил Передонов, - даже смешно. У меня есть
фуражка
с кокардою, а только я ее не всегда надеваю, - так и он шляпу носит. А
что у меня Мицкевич висит, так я его за стихи повесил, а не за то, что он
бунтовал. А я и не читал его "Колокола".
- Ну, это вы из другой оперы хватили, - бесцеремонно сказал
Авиновицкий. - "Колокол" Герцен издавал, а не Мицкевич.
- То другой "Колокол", - сказал Передонов, - Мицкевич тоже издавал
"Колокол".
- Не знаю-с. Это вы напечатайте. Научное открытие. Прославитесь.
- Этого нельзя напечатать, - сердито сказал Передонов. - Мне нельзя
запрещенные книги читать. Я и не читаю никогда. Я - патриот.
После долгих сетований, в которых изливался Передонов, Авиновицкий
сообразил, что кто-то пытается шантажировать Передонова и с этой целью
распускает о нем слухи с таким расчетом, чтобы запугать его и тем
подготовить почву для внезапного требования денег. Что эти слухи не дошли до
Авиновицкого, он объяснил себе тем, что шантажист ловко действует в самом
близком к Передонову кругу, - ведь ему же и нужно воздействовать лишь на
Передонова. Авиновицкий спросил:
- Кого подозреваете?
Передонов задумался. Случайно подвернулась на память Грушина, смутно
припомнился недавний разговор с нею, когда он оборвал ее рассказ угрозою
донести. Что это он погрозил доносом Грушиной, спуталось у него в голове в
тусклое представление о доносе вообще. Он ли донесет, на него ли донесут -
было неясно, и Передонов не хотел сделать усилия припомнить точно, - ясно
было одно, что Грушина - враг. И, что хуже всего, она видела, куда он прятал
Писарева. Надо будет перепрятать. Передонов сказал:
- Вот Грушина тут есть такая.
- Знаю, шельма первостатейная, - кратко решил Авиновицкий.
- Она все к нам ходит, - жаловался Передонов, - и все вынюхивает. Она
жадная, ей все давай. Может быть, она хочет, чтоб я ей деньгами заплатил,
чтоб она не донесла, что у меня Писарев был. А может быть, она хочет за меня
замуж. Но я не хочу платить, и у меня есть другая невеста, - пусть доносит,
я не виноват. А только мне неприятно, что выйдет история, и это может
повредить моему назначению.
- Она - известная шарлатанка,- сказал прокурор. - Она тут гаданьем
занялась было, дураков морочила, да я сказал полиции, что это надо
прекратить. На этот раз были умны, послушались.
- Она и теперь гадает,- сказал Передонов,- на картах мне раскладывала,
все дальняя дорога выходила да казенное письмо.
- Она знает, кому что сказать. Вот, погодите, она будет петли метать, а
потом и пойдет деньги вымогать. Тогда вы прямо ко мне. Я ей всыплю сто
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг