(стояли мы в Коммерческой гостинице, в одном номере) веселый, и показал
белый листок.
- Мобилизация! Война!
- Какая война?
- Германия нам объявила войну! - А сам смеется.
И так меня это подмыло, даже краска в лицо.
- Да ты что, шутишь?
- Чего шутить, смотри сам.
Посмотрел я, и правильно: мобилизация, война.
- Да что ж ты, говорю, смеешься, дурак?
Так и сказал: дурак.
Посмотрел он на меня, усмехнулся.
- Ну, говорит, это разве надолго, а нам заработку прибавит.
А я только покачал головою. И зажало у меня сердце: быть беде. Так,
точно моя решалась судьба.
Вышел я вечером на волю, а уж там ходят, орут. Гимназисты и прочая
молодежь. В руках царские портреты и флаги. Поют и кричат ура. И увидел
я, несет мой приятель древко, рот раскрыт, и глаза глупые. До того мне
стало противно и тошно, плюнул я на землю и пошел в номер.
А на другой день громили по городу немецкие магазины. Такое было бе-
зобразие, дикость, что и вспомянуть тошно. Сколько вещей прекрасных по-
гибло. На мосту двух немок-девушек сбросили в реку и добили в воде ка-
меньем.
Заперся я тогда в номере, а потом уехал.
А в городе у нас то же, хоть и полегче. Председатель управы, Верзи-
лов, вижу, по городу чкает в автомобиле, уж при погонах, и морда широ-
кая. Солдат стали сгонять запасных. Кабаки поприхлопнули. Боялись бун-
тов, но обошлось гладко. И так повели дело, в роде как празднуют празд-
ник.
Газеты аршинными буквами: "война, победим!" Понасыпали денег. И по-
ползла тут всякая сволочь.
Не я один ходил в те дни с таким сердцем, только мало мы были примет-
ны.
Прибавилось и в нашей фирме делов. Кой-кого взяли, - пришли про-
щаться, в зеленых рубахах, новенькие погоны. А я остался, как единствен-
ный сын. Набавилось и на мою долю работы. Стали мы заниматься поставками
на оборону. Пришлось мне не мало тогда покрутиться на людях. И наглядел-
ся... Сколько поднялось подлости, подлогу и воровства!.. Сбывали всякую
дрянь. Мой хозяин держался, а другие враз поделали капиталы. А уж там
лилась кровь, а тут мы читали газеты, и писал Григорий Петров. А что там
- неизвестно. Увидел я первых раненых под Москвою, серые, в белых повяз-
ках, глаза глядят недобром, округ ходят дамы, пахнет карболкой. Успел я
спросить у одного: "Ну как?" - Только махнул белой рукою.
Так и пошло. Писали, что конец через три месяца, а потом отложили. В
цирках и театрах играли союзные гимны. И всяческий день гнали и гнали с
вокзалов солдат. И сколько было тогда, - ежели повнимательнее пригля-
деться к людям, - тупости, дури и безрассудства.
Думаю я, что в те дни и зародилась моя болезнь.
III
Всего не опишешь. Ездил я по городам всяческим, многих встречал лю-
дей: и не разу не порадовалось мое сердце. Как захолонуло тогда, в номе-
ре, когда товарищ принес белый листок, так и осталось, как в когтях.
Сплю - думаю, ем - думаю, хожу - думаю.
И пришлось отложить нашу свадьбу, потому что потребовали ее отца в
армию, и пришлось ей остаться за хозяйку в семье. Да и у меня прихлынуло
дела, некогда хорошей минуты урвать: приеду, забегу и опять в душный ва-
гон. И точно пролегла между нами тень.
Через год потребовали и меня. Большое это было огорчение в семье, но
примирились: брали у всех. Попал я в пехотный запасный полк, три месяца
гоняли меня с деревянным ружьем, три месяца провалялся на гнилой соломе.
Потом удалось отцу устроить меня к нашему воинскому в писаря.
Стал я сидеть за бумажками, стучать на машинке. После прежней моей
самостоятельной службы показалось мне это тяжеленько, но сам себе гово-
рил: каково другим? Больше всего были мне неприятны товарищи: очень уж
сквалыжный этот писарской люд.
Прослужил я так больше года, а потом приказ: всех кто с образованием,
даже малым, командировать в школы прапорщиков. Тогда этих прапорщиков,
как курица из яиц, высиживали в двадцать один день. Можно сказать, на
убой. И надо признаться, много всякой дряни щеголяло в офицерских пого-
нах. Большое это имело влияние.
Прошел я всю муштру, произвели меня в офицеры. Фотографию я папаше в
город послал, на стенку: все, как следует, - погоны со звездочкой и
школьный значок. А было это как раз в революцию, текло с крыш. Назначили
меня в полк "защищать свободу".
Получил я краткосрочный отпуск для свиданья со своими. Нарочно не из-
вестил, чтобы порадовать больше. Приезжаю на станцию, нанял извозчика
(железная дорога от нашего города более десяти верст). А извозчики наши
с незапамятных пор имеют обычай меряться на кнут, кому везти седока.
Достался мне старичок рыженький, Семен из Ямщины. Повез он меня на своей
таратайке, дорога плохая. Переехали мы мост, шлагбаум, выбрались в наши
поля. Ветер подул весенний, земляной. По дороге ходят грачи, и носы у
них белые, перелетят и опустятся.
- Ну как, Семен, - спрашиваю, - как повстречали свободу?
Сидит он спиною ко мне, в рыжем армячишке, солдатская шапчонка ухас-
тая.
- А чорт ее знает, - говорит. - Знать посадили нового справника!
- Как так исправника? Исправников теперь нет.
- А чорт ее знает!
Спускались мы с горки кустами. Вижу, идут впереди трое в солдатских
шинелях, за плечами сумки. Оглянулися на нас, заприметили, видно, меня,
- и в кусты. Как сдуло.
- Это кто ж такие? - спрашиваю.
- А это дезертеры. Теперьча их много. Запужались твоих еполетов.
Проехали мы овражек, стали подниматься. Подвязал он возжи, соскочил
на дорогу, идет рядом и крутит цыгарку, рукава длинные, рваные, под мыш-
кою кнут.
- А что, барин, - говорит мне (так и назвал: барин), - пора ведь кон-
чать воевать, а? Народишка-то израсходовался, три годика кормили Рассею
бабы. Гляди-ка, поля! - и показал кнутовищем.
Поглядел я на поля и впрямь: много, много заобложело бесхозяйных нив.
- Вот то-то, - говорит, - вот и бегут дезертеры.
Докурил он цыгарку, оправился, догнал лошадей, проскакал на одной
ножке и вскочил на свое место. Ударил по лошадям, оборотился ко мне, от-
вернул воротник армяка, - вижу, глаза веселые, подмигивает:
- А у нас ямские ребятенки до складу добираются, до очистного! Стос-
ковались по водочке. Уж и будет жара!
Повернулся и опять по лошадям.
Приехал я домой, в город, и узнать нельзя. Начальство все поснимали.
Исправник Василий Матвеич (большой был любитель до редкостных кур и ин-
дюшек, - был у него целый птичий завод), - в тюрьме, за погостом. По го-
роду надписи: "Война до победы!" и такое все прочее.
Угадал я в суматошное время.
Стали таскать меня, как "делегата с фронта". Никакой я не делегат и
еще не был на фронте, - все равно, не стали и слушать, подхватили и даже
подбрасывали на руках. Отвечал я всем за Керенского.
Очень мне это было противно.
И опять, как тогда, перед войною вижу: ни у кого-то, ни у кого, в
глазах радости. Повыпустили из острога воров, стали они шалить по За-
речью, потом перебрались и в город. Очень было тогда неспокойно. И сиде-
ли люди по домам, за замками.
А больше пугали тревожные слухи о готовящемся разгроме винного скла-
да. Стоял этот склад за городом, возле казарм. Большой, красный, всем на
виду. Ни единый мужик, проезжая на базар мимо, не мог удержаться, чтобы
не сказать этак: "Ишь тлеет добришко!" А хранилось, говорили, на складе
несколько тысяч ведер опечатанного вина и спирта, целое море. Слух об
этом вине давно ползал по городу, и темные личности на базаре подмигива-
ли друг дружке. И почему-то больше всего страшило: стояли в городе два
запасных полка, - вырос обочь старого города новый, деревянный, из бара-
ков и кухонь. Сидели солдаты смирно, молчали, но в этом и чуяли самое
страшное.
На другой день по моем приезде было в городе совещанье, - о том, как
быть с вином и как уберечь город от возможного погрома. Приволокли и ме-
ня, как "делегата". Присел я в сторонке на стуле, слушаю.
Председательствовал на собрании гарнизонный ветеринарный врач. Зубы,
видно, у него болели, и распухлую свою щеку подвязал он носовым белым
платком. Держал он в руках синий химический карандаш, - и все по лицу
себя мазал, весь в синяках.
Разного я там насмотрелся.
Долговязый поручик предложил пустить все вино в продажу и вырученные
деньги оборотить на пользу "нуждающегося человечества". Некоторые пред-
лагали поставить округ склада стражу из членов комитета общественной бе-
зопасности и установить пулеметы. Под конец выступил солдат запасного
полка, в унтер-офицерской форме, видимо из взводных или из писарьков.
Глазки у него были маленькие, черные, мышьи. Заговорил он очень гладко и
точно и как-то сразу убедил всех.
А предложение его заключалось в том, чтобы поручить ему в большой
тайне набрать "комиссию" из вернейших людей, и с помощью их начать тай-
ное уничтожение вина на складе. Так, чтобы ко времени разгрома никакого
вина не оказалось.
Предполагалось же, что, кроме неразлитого вина и спирта, хранится на
складе около пяти тысяч ведер в стеклянной посуде, в четвертях, бутылках
и мелких "мерзавчиках". Черненький унтеришка предлагал: - спирт из цис-
терн вылить в подполье на землю, а уничтожение мерзавчиков поручить вер-
нейшим людям под его руководством. В две-три ночи он брался сделать дело
начисто.
Так на том и постановили.
Разумеется, что получилось из всего этого.
На другой же день началось невероятнейшее вокруг склада. Началось,
повидимому, от самой же "комиссии", усиленно занимавшейся истреблением
стеклянных "мерзавчиков". Уж рано поутру вокруг склада бушевала толпа. И
надо отдать справедливость, менее всего принимали в том деле участие
солдаты и простые рабочие люди. Скоро весть пошла по деревням. Понаехало
множество крестьянских подвод с кадками и ведрами. Спирт и водка, меша-
ясь с грязью, из разбитых цистерн растекались через дорогу. Ее черпали
прямо с земли, вместе с навозом. Тут же в лужах разлитого вина ложились
пьяные мертвецки. Двое утонули в чанах. В тот день я своими глазами мно-
го раз видел, как почтеннейшие в городе лица, охранители порядка, даже
священнослужители и учителя местной гимназии, отцы города, волокли по
улицам, едва прикрыв полою, охапки веселых бутылок. Одного своего знако-
мого, из городской управы, я остановил на улице и поинтересовался: -
"Это, вы, куда же?". - "Э, - кивнул он головою (обе руки у него были за-
няты), - теперь все едино, надо припрятать в запас!". И подмигнул гла-
зом, точь-в-точь, как тогда мне Семен. И опять я должен отметить, что
многие и многие простые люди даже по своему почину пытались прекратить
безобразие, но что можно было сделать?
В обед, из озорства или случайно, чья-то рука подожгла растекавшийся
по двору спирт. Все вспыхнуло сразу голубым пламенем, среди белого дня.
Многие получили ожоги, а восемнадцать человек, как потом сосчитали, по-
гибли в огне.
Очень сильное впечатление на жителей произвел этот страшный пожар. На
другой день город казался вымершим, так было тихо и пусто. И многое дру-
гое, что произошло в те дни, казалось малым и незначительным.
В городе я пробыл семь дней. За эту неделю в личной моей судьбе нема-
лая произошла перемена. Я и раньше приметил, что между Соней и мной про-
легла тень. А теперь еще стало виднее: встретила она меня неприветно,
как-то чуждаясь, не глядя в глаза. Разумеется, я не подал виду. Я прихо-
дил к ней, вел разговоры и нарочно не начинал о нашем, - ожидал, когда
заговорит сама. А она все молчит. Служила она в сестрах, в местном гос-
питале, ходила дежурить. Очень мне это не нравилось, и о сестрах я был
наслышан. Но и тут не сказал ни слова. Молчал.
Видел я ее раз на улице с офицером запасного полка. Говорила она
очень взволнованно. А я даже не подал виду и свернул в сторонку.
Уж мать мне раз намекнула, видя мое беспокойство, чтобы поменьше я
верил в людей. А я сам видел, какое время: люди охолодали, истоскова-
лись, - столько покинутых жен и невест, столько мужчин без семьи, и даже
оправдывал многое. Разумеется, не все: в городе нашем чуть не ежене-
дельно вылавливали в колодцах новорожденных... Разумеется, о Соне у меня
и в мыслях худого не могло быть, и все это к слову и определению време-
ни.
А перед отъездом пошел я к ней и сказал прямо:
- Помните, говорю, Софья Николаевна, слово, сказанное между нами, и
не забывайте, что есть человек, который любит вас больше всего на свете,
несмотря ни на что. Теперь я уезжаю и, может-быть, не скоро ворочусь, -
может, вы в чем передо мной и виноваты, я вас прошу только, не терзайте
себя, - вы должны оценить человеческое сердце, и возьмите себя в руки.
После этих слов бросилась она мне на шею и зарыдала. А я понял по ее
словам, что виновата, но любит меня, любит.
С тем я и уехал, уж прямо в маршевый полк.
IV
Что могу сказать про войну?
Одно могу: очень страшно. Когда пригнали наш полк на позиции, - а
время было какое! - и рассадили по норам, началась для меня новая жизнь.
И раньше я понимал, а теперь убедился, что чем человек проще, тем и душа
у него теплее. И стал я приближаться к солдатам и отходить от на-
чальства. Разумеется, не проходило мне такое даром.
Тогда, в окопах, понял я многое: что уж никакой войны нету, что не
желает народ войны. А оттудова все приезжали, сгоняли солдат, и крик был
один: "до победы!". Наш полк слушал молча, - зато чего только ни говори-
лось в окопах. И вместе с солдатами понимал я горькую ошибку наезжих
"орателей".
Сидели мы в ожидании приказа о наступлении. А когда вышел приказ нас-
тупать нашему корпусу, пошли по частям споры. Наш полк согласился вести
наступление.
Это было первое мое боевое крещение.
И ничего-то я, ничего не запомнил, кроме смертного страха, свиста
пуль и великого отвращения к непонятному мне убийству.
Как и следовало ожидать: окончилось все очень плохо, вся наша диви-
зия, растерявшись и упустив связь, оказалась в плену.
Была это третья неделя моей фронтовой жизни: погнали нас в плен, как
овечек.
И вышло нам в плену, не в пример прочим, полное благополучие. Взяла
нас, - всех, кто шел "за свободу", на свое попечение одна большая держа-
ва. Стали нам высылать пайки, одежу, еду, даже выплачивали жалованье.
Зажили мы, сказать можно, припеваючи. Другие, кого угораздило при царе,
- заборы грызут с голодухи, а у нас кофей, какао, шеколад, шерстяное
белье... И свободой мы пользовались немалой: можно было ходить в городок
и иметь при себе деньжонки. В те дни Германия маленько уж поотпустила
вожжи. Насмотрелися мы там на голодуху, на человеческую горе-беду. Наша
тогдашняя российская жизнь была противу ихней, как царство небесное, и
никакого у них выхода, точно зажали себя в чугунные тиски. Понял я тог-
да, что тесный у того народа дух. И еще я понял, что вся наша видимость
от них, - и дома в городах, и картузы у чиновников, и дисциплина в войс-
ках, - и что уж нет между нами настоящей войны, и давно пососкочил с них
прежний задор. Видимо, требуется людям, чтобы хлебнули горя полную ме-
ру...
И особенно было жалко, когда многие стали около нас крутиться. А были
мы там, как знатные богачи, и стали к нам прибиваться оголодалые, осо-
бенно ихние девушки. Бывало с утра мелькают между соснами их белые
платья. И что таить грех, многие из наших находили в том вкус, и за ку-
сочек мыла или за плиточку шеколада можно было получить удовольствие. И
никакие уж не удерживали меры: все шло напровал и к концу. Думаю я, что
уж и тогда каждый из них про себя свое знал, и только так держались для
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг